Охота на Сталина, охота на Гитлера. Тайная борьба спецслужб

Письмо Гуревич продолжил 27 марта вечером, накануне открытия съезда работников химической промышленности, на котором должен был выступать председатель Совнаркома А. И. Рыков. Соломон Наумович предстает здесь как типичный «лишний человек» русской литературы:

«Чего я только не испробовал. И в Университете был, и в Институте журналистики был, стенографией, и языками и всем чем угодно занимался. И все, абсолютно все бросил, не доведя до конца.

Не хватает во мне чего-то.

Вот даже с женщинами и то у меня чего-то не хватает. Нравлюсь я многим, но мог бы, я чувствую, что мог бы на моем месте другой что-либо сделать много в этой области, а я и здесь до конца не довожу.

Ведь никто не поверит и из моих знакомых, и даже моих родных, что я ни разу не жил с женщиной.

Всем кажется, что я живу хорошо-счастливо. Всегда веселый, улыбающийся, никогда не жалующийся ни на что. Симпатичен, умный и все что угодно. Разве не может он если не счастливо, то, по крайней мере, весело жить.

А вот не могу и не живу весело.

А впереди – что – один пережиток или начать пить, с проституткой возиться, или кончить жить.

Другого выхода нет.

Нет, вру, есть, есть выход. Я могу жениться и зажить тихой семейной счастливой жизнью.

Но вот этого я более всего боюсь: это меня свяжет, это лишит меня той свободы, той независимости, которая сейчас у меня есть. Жена, дети, да разве я могу это позволить. При моем непостоянстве, меня бросает от одного к другому и от другого к третьему, разве я смог бы навсегда связать свою жизнь жизнью другого существа. А искать и бросать – я того не смог. Не смог бы, потому что не хватило бы решительности порвать. И превратить бы жизнь мою в мещанскую такую спокойную, нудную жизнь. Нет, это меня не привлекает…

Я знаю – лучше жить, чем я сейчас живу, – я не хочу. Значит, нужно умереть… Но просто умирать я не хочу… Нет, если умирать решил, то с треском. Вот, убей Рыкова – вот и умереть бы смертью необыкновенной. Все о тебе заговорят. Весь мир – шутка ли. Весь мир будет о тебе говорить.

Шутка ли – убить председателя Совнаркома СССР. Убить его – и самому спокойно отдаться в руки власти. Вот пойду и испытаю сильное ощущение».

Но испытать сильное ощущение Гуревичу так и не удалось. Рыков на съезде химпоромышленности так и не выступил. А уже 1 апреля 1927 года Гуревич был арестован ОГПУ. Очевидно, либо его письмо Вайнштейн-Златовой было перлюстрировано, либо она сама сообщила о террористических намерениях своего корреспондента в «дорогие органы». На допросах Гуревич сразу же во всем сознался, всячески подчеркивая, что действовал в одиночку. Он заявил о своих меньшевистских взглядах и невозможности поэтому вступить в большевистскую партию. Беспартийность же закрыла ему путь к журналистской и какой-либо другой значимой карьере (из Института журналистики его исключили как не состоящего в компартии). А стремление к лидерству было у Соломона Наумовича сильно развито. В родном Кременчуге он состоял до 1922 года одним из руководителей организации скаутов-интернационалистов. Гуревич признал, что «не имея абсолютно никаких знакомств с подпольщиками, мне никакой связи с меньшевистскими партийцами установить не удалось». Он утверждал: «Не считая, что единичный террор может существенно изменить ход истории, я полагал, что убийство кого-либо из вождей существующей власти явится своего рода протестом против того подавления свободы личности, которое мы сейчас имеем, и что этот выстрел покажет обществу на существующие среди молодежи настроения». Гуревич объяснил, что не выстрелил в Бухарина потому, что «глупо было стрелять в Бухарина, с которым мне приходилось сталкиваться в редакции „Правды“ (Николай Иванович был тогда ее главным редактором. – Б. С.) и которого я лично уважаю. Может быть, если бы это был Сталин или Рыков, я бы выстрелил» (РГАСПИ, ф. 329, оп. 2, д. 24, л. 21–42). Неизвестно, сбылась ли мечта Гуревича о расстреле. Был ли он казнен или, поскольку так и не осуществил своих намерений, всего лишь отправлен в лагерь. В последнем случае горе-террорист все равно вряд ли бы пережил террор 37-го.

История имеет свою иронию. Копии письма Гуревича и протоколы его допросов уже 30 апреля 1927 года были переданы заместителем начальника Секретного отдела ОГПУ Я. С. Аграновым предполагавшемуся объекту покушения – Н. И. Бухарину. Возможно, что когда его расстреливали в марте 1938 года, Николай Иванович вспомнил дело Гуревича и крепко пожалел, что у отставного скаута кишка оказалась тонка. Больше всего Бухарин боялся ожидания уже предрешенной смерти по приговору суда. Он и в последних письмах Сталину из тюрьмы, всячески цепляясь за жизнь, горько сожалел, что не умер от какой-нибудь тяжелой болезни, и просил, в крайнем случае, если уж нельзя помиловать, дать яд, чтобы умереть самому, а не от рук палачей. Гуревич в марте 1927 года вполне мог принести Бухарину легкую смерть, приближение которой тот бы даже не успел ощутить, сразу получив пулю в затылок. А вот ход истории и судьбы отдельных политиков выстрел Гуревича изменить действительно мог. Мало сомнений, что Сталин использовал бы его точно так же, как и выстрел в Кирова куда более удачливого террориста-одиночки Леонида Николаева в декабре 1934 года. Иосиф Виссарионович наверняка сказал бы проникновенную речь о «дорогом Бухарчике», любимце партии, которого убили по наущению злодеев Троцкого и Зиновьева. Первые фальсифицированные процессы троцкистов и зиновьевцев прошли бы тогда уже в 27-м, а не в конце 34-го. И Большой террор начался бы не в 36-м, а гораздо раньше. Следователи ОГПУ поработали бы с Гуревичем, и из не очень актуальных в тот момент меньшевиков превратили бы его в матерого троцкиста. Троцкого вряд ли бы выпустили за границу, а, как и Зиновьева с Каменевым, расстреляли бы или убили в тюрьме через пару лет после убийства Бухарина. Льва Давыдовича никакие пытки и посулы не заставили бы играть роль на открытом политическом процессе. Его пришлось бы убирать втихую. Бухарин бы стал священным мучеником коммунизма, на карте страны появился бы с десяток Бухариных, Бухаринсков и Бухаринградов, а колхозные поля бороздили бы трактора «Бухаринец». Коллективизацию провели бы не в начале 30-х, а в конце 20-х, и в отсутствие предводительствуемой Бухариным правой оппозиции ее могло и не возникнуть. Именно Бухарин был душой правых. Без него Рыков и Томский могли бы и не рискнуть выступить против Сталина и получили бы, пусть небольшой, шанс уцелеть в кровавой чистке. Ход советской истории мог ускориться на целое десятилетие, хотя ее результаты вряд ли бы изменились.

Разве что Киров бы тогда имел все шансы уцелеть. Охрану вождей наверняка бы усилили, и Николаев вряд ли бы смог беспрепятственно пройти в Смольный с револьвером в кармане. В этом случае Киров, скорее всего, занял бы в советской номенклатуре 30-40-х годов то же место, что и наследовавший его пост в Ленинграде Жданов. Последний сильно злоупотреблял алкоголем и умер на четыре с половиной года раньше Сталина. А вот Сергей Миронович обладал железным здоровьем, не имел вредных привычек и вполне мог стать преемником Сталина. А вот какую политику повел бы он в этом случае – хороший сюжет для фантастического романа.

Выстрелы в Смольном

Убийство Сергея Мироновича Кирова, члена Политбюро, секретаря ЦК ВКП(б) и вождя ленинградских коммунистов – это, пожалуй, не только наиболее громкий, но и наиболее мифологизированный теракт советской эпохи. Убиенный Киров стал вторым после Сталина героем советского мифа, беспощадным борцом с оппозицией и вдохновенным и неутомимым строителем нового светлого социалистического общества.

Выстрел в Смольном не только вызвал мощную волну репрессий, но и породил горы печатной продукции, где гибель будто бы горячо любимого народом Мироныча сначала возлагалась последовательно на всех уничтожаемых Сталиным конкурентов: Зиновьева, Каменева, Бухарина, Ягоду, Троцкого, а потом, после ХХ съезда партии, – и на самого «отца народов», «великого вождя и учителя», который оказался, как сказал поэт Александр Галич, «не отцом, а сукою». Злодей Сталин, предавший ленинские заветы, организовал, по этой версии, убийство самого верного ленинца, чтобы развязать массовый террор и укрепить свою безраздельную власть над партией и народом.

В эпоху перестройки все сомневающиеся в том, что именно Сталин организовал заговор против Кирова, чуть ли не автоматически зачислялись в ряды противников демократических перемен. Властям всегда требовались простые, понятные широким массам мифы, которые помогают осуществлять те или иные повороты в политике. Истина же всегда неудобна и по большому счету волнует не так уж многих.

Только в 1993 году в Петербурге вышла книга историка Аллы Кирилиной «Рикошет, или Сколько человек было убито выстрелом в Смольном», где, как кажется, расставлены если не все, то очень многие точки над i. Правда, которую приоткрывают закрытые прежде архивы ЦК и НКВД, в конечном счете не устраивает ни одну из политических сил современной России. Вывод, который уверенно сделала исследовательница, подвергся ожесточенной критике со стороны так называемой демократической общественности. Между тем, основываясь на материалах книги «Рикошет» и на некоторых других источниках, нельзя не прийти к выводу, что в случае с Кировым, как и со многими другими громкими политическими убийствами, мы имеем дело с акцией террориста-одиночки, а отнюдь не с заговором, будто бы организованным Сталиным для устранения опасного соперника и укрепления собственной власти.

Как же был убит Киров? Близко знавший Сергея Мироновича член Ленинградского обкома партии и врач по основной профессии Михаил Васильевич Росляков многие годы спустя, похлебав лагерную баланду и вкусив запоздалых плодов реабилитации, так вспоминал о роковом вечере 1 декабря 1934 года: «В пятом часу мы, сотрудники, собравшиеся на совещание в кабинете второго секретаря обкома (М. С. Чудова. – Б. С.), слышали выстрелы – один, другой. Сидевший у входных дверей кабинета Чудова завторготделом А. И. Иванченко первым выскочил в коридор, но моментально вернулся. Выскочив следом за Иванченко, я увидел страшную картину: налево от дверей приемной Чудова в коридоре ничком лежит Киров (голова его повернута вправо), фуражка, козырек которой упирается в пол, чуть приподнята и отошла от затылка. Под левой мышкой канцелярская папка с материалами подготовленного доклада: она не выпала совсем, но расслабленная рука уже ее не держит. Киров недвижим, ни звука. Его тело лежит по ходу движения к кабинету, головой вперед, а ногами примерно в 10–15 сантиметрах за краем двери приемной Чудова. Направо от этой двери, тоже примерно в 15–20 сантиметрах, лежит какой-то человек на спине, ногами вперед, руки его раскинуты, в правой находится револьвер. Между подошвами ног Кирова и этого человека чуть более метра, что несколько превышает ширину входной двери приемной Чудова, где находится его секретарь Филиппов. Подбегаю к Кирову, беру его за голову, шепчу: „Киров, Мироныч“. Ни звука, никакой реакции. Оборачиваюсь, подскакивая к лежащему преступнику, свободно беру из его расслабленной руки револьвер и передаю склонившемуся А. И. Угарову. Ощупываю карманы убийцы, из кармана пиджака достаю записную книжку, партийный билет. Угаров, через мое плечо, читает: „Николаев Леонид“. Кто-то из подбежавших хочет ударить ногой этого Николаева, но мы с Угаровым прикрикнули на него – необходимо честное следствие, а не поспешное уничтожение преступника».

Показания других очевидцев разнятся только в несущественных деталях. В частности, некоторые утверждали, что в предсмертный миг Киров нес не папку, а портфель. И разумеется, между свидетелями выявились разногласия по поводу того, кто именно первый подбежал к телу Кирова и вынул партбилет у Николаева. Что ж, каждому хотелось войти в историю и утвердить себя в качестве первого, кто пытался помочь Миронычу и обезоружил и помог опознать его убийцу. Для нас все эти детали, повторяю, несущественны, хотя и показывают, что процесс сакрализации Кирова начался буквально с первых минут после его гибели.

К убитому секретарю Ленинградского обкома уже при жизни относились чуть ли не как к живому божеству. Культ личности главы коммунистов второй по величине парторганизации после московской уступал в Северной Пальмире, пожалуй, только сталинскому. И хотя по характеру ранения в затылок было очевидно, что поврежден головной мозг и что Киров умер мгновенно, была предпринята заведомо безнадежная попытка вернуть его к жизни с помощью искусственного дыхания и массажа сердца. Это больше походило на ожидание чуда воскресения. Первую помощь убитому попытались оказать присутствовавшие на совещании трое врачей (среди них Росляков). Через 5–7 минут прибыла доктор санчасти Смольного Мария Давидовна Гальперина. Кирова перенесли в его кабинет и положили на стол. В 1964 году М. Д. Гальперина вспоминала: «Руки продолжают делать искусственное дыхание, но жизнь вдохнуть в него я не в силах. А может быть я ошибаюсь, может вот эти профессора, которыми сейчас заполняется кабинет Сергея Мироновича Кирова, его спасут? Их сейчас много в кабинете: профессора Добротворский, Гессе, доктор Вайнберг. В этот момент подошел крупнейший хирург страны профессор Джанелидзе, он спросил меня: „Кто первый видел Кирова после выстрела?“ – „Я“. – „Он был еще жив?“ – „Нет, – ответила я, – он погиб сразу же“. – „Так почему вы до сих пор делаете искусственное дыхание?“ – „Потому что хочу его спасти“. – „Не спасете уже, – с горечью отвечал профессор. – Всё. Перед смертью мы бессильны“».

Был составлен акт о смерти, датированный 19 часами 55 минутами 1 декабря 1934 года. Там говорилось: «Тов. Киров был ранен в 16 час. 38 мин. около приемной тов. Чудова. При первом осмотре Богеном, Росляковым, Фридманом обнаружен тов. Киров лежащим лицом вниз с вытянутыми ногами и лежащими по бокам руками, причем изо рта и носа сгустками шла кровь; кровь частично была и на полу. В двух-трех шагах от него распластавшись лежал другой, неизвестный человек. Через 7–8 минут после этого тов. Киров был перенесен в его кабинет. В это время, при переносе тела, явилась доктор Гальперина, которая констатировала цианоз (посмертное посинение. – Б. С.) лица, отсутствие пульса и дыхания, широкие, не реагирующие на свет зрачки. Сразу к ногам были положены горячие бутылки и произведено искусственное дыхание. При осмотре была констатирована рана в затылочной области. Впереди в лобной части слева оказалась большая гематома (кровоподтек). Была наложена давящая повязка и введена камфора, по два кубика три раза, кофеин два кубика два раза. Продолжалось искусственное дыхание. Прибыл врач Черняк в 16 ч. 55 мин. Врач Черняк застал тов. Кирова на столе, полное отсутствие пульса, дыхания, цианоз лица, синюшность конечностей, расширенные зрачки, не реагирующие на свет. Была впрыснута камфора и кофеин, продолжалось искусственное дыхание. В 5 ч. 10 мин. прибыл д-р Вайнберг, д-р Фейертат, д-р Цадкин и сразу за ним проф. Добротворский (прибыл в 5 ч. 15 мин.). Профессор Добротворский констатировал резкий цианоз лица, расширенные зрачки, не реагирующие на свет, полное отсутствие пульса и отсутствие сердечных тонов при выслушивании сердца. Было продолжено искусственное дыхание, был дан кислород и был вспрыснут внутрисердечно один куб. сантиметр адреналина и также дигален. Было заметно, что синюшность теряется, продолжалось искусственное дыхание еще в течение минут 25-ти. В 5 ч. 40 мин. прибыл проф. Джанелидзе. Он застал тов. Кирова, когда ему производилось искусственное дыхание. При исследовании констатировал: пульса и дыхания нет, тоны сердца не выслушиваются. Положение признано совершенно безнадежным. Несмотря на это, еще некоторое время производилось искусственное дыхание. Зрачки расширились до максимума и на свет не реагировали. Установлена смерть.

На фуражке тов. Кирова найдено сзади слева сквозное отверстие от пули. На черепе сзади на 5 пальцев от левого уха в области мозжечка имеется сквозное отверстие пули в центре затылочной кости. Над левой надбровной дугой припухлость от подкожного кровоизлияния.

Заключение: Смерть наступила мгновенно от повреждения жизненно важных центров нервной системы».

Да простят меня читатели за частые повторы скучных стандартных фраз: «полное отсутствие пульса и дыхания»; «расширенные зрачки, не реагирующие на свет». Но именно сухой язык медицинского протокола точнее всего передает состояние медицинских светил Ленинграда, более полутора часов терзавших бездыханное кировское тело. Хотя уже доктору Гальпериной должно было бы через 10 минут стать ясно, что искусственное дыхание поможет пострадавшему не более, чем мертвому припарки. Ведь за время, прошедшее с момента выстрела, головной мозг должен был неизбежно погибнуть, и заставить Кирова подняться теперь могла лишь труба Страшного суда. Тем не менее только крупнейший специалист в области травматической хирургии будущий академик и Герой Социалистического Труда Юстин Юлианович Джанелидзе рискнул в начале второго часа бесполезных манипуляций признать положение безнадежным, хотя и после этого врачи какое-то время продолжали делать искусственное дыхание. Объяснение тут, по всей видимости, двоякое.

С одной стороны, Киров уже был положительным героем мифа, которого подсознательно наделяли сверхъестественными способностями чуть ли не к бессмертию и в чью «полную гибель всерьез» никак не могли поверить. С другой стороны, врачи Смольного и НКВД боялись обвинения, что не сделали всего возможного для спасения жизни члена Политбюро, и своими бессмысленными действиями создавали себе алиби, демонстрируя замечательное усердие.

Оставим, однако, врачей в здании бывшего Института благородных девиц, который уже был окружен плотным кольцом войск и чекистов (это постарался начальник ленинградского НКВД Ф. Д. Медведь, понимавший, что пребывает в этой должности последние дни, если не часы). Прокрутим ленту событий немного назад и посмотрим, как же произошло само покушение.

Единственным непосредственным свидетелем трагедии был электромонтер Смольного А. Платич, ремонтировавший проводку недалеко от приемной Чудова и стоявший на стремянке. Он обернулся на первый выстрел Николаева и тут же метнул в убийцу отвертку, попавшую тому в лицо. Очевидно, из-за боли рука Леонида Николаева дрогнула, и попытка самоубийства не удалась: пуля попала в стену под потолком. Если бы монтер не был столь меток, Николаеву, вероятно, удалось бы застрелиться, что, кстати сказать, затруднило бы позднейшую фабрикацию дела об антикировском заговоре. Без показаний человека, убившего Кирова (неважно, какими методами полученных), было бы очень непросто обвинить в соучастии в теракте массу совершенно непричастных к гибели вождя ленинградских коммунистов – не только бывших рядовых участников всевозможных внутрипартийных оппозиций, но и таких видных в прошлом оппонентов Сталина, как Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев. Безусловно, если бы убийство Кирова замышлялось Сталиным как необходимый повод для репрессий против всех своих реальных или потенциальных врагов, то непосредственные организаторы должны были позаботиться, чтобы Николаев остался в живых и сыграл отведенную ему роль на следствии и в суде. Между тем наложить на себя руки убийце Мироныча не позволил лишь случай: брошенная монтером отвертка. Уже одно это обстоятельство заставляет с большим скептицизмом взглянуть на версию о злом Сталине, погубившем доброго Кирова, столь популярную среди публицистов хрущевской и перестроечной поры. Сомнения еще более усиливаются, когда мы обращаемся к личности Николаева.

Леонид Васильевич Николаев родился 19 мая 1904 года в Петербурге в семье рабочего. Жили Николаевы на Выборгской стороне. В 1908 году отец умер от холеры. У Леонида была старшая сестра Екатерина и младшая Анна, а уже после смерти отца родился в 1911 году брат Петр, уже от другого сожителя матери, получивший иное отчество – Александрович. Семья крайне нуждалась, часто недоедала. Мать, Мария Тихоновна, работала обтирщицей (уборщицей) трамвайных вагонов, т. е. находилась на самой низшей ступени социальной лестницы.

Леонид был болезненным мальчиком, страдал рахитом и до 11 лет не мог ходить. Лишенный возможности из-за нездоровья на равных играть со сверстниками, он любил читать, рано проявил интерес к учебе, но смог окончить только начальную школу. Работать Николаев начал в 16 лет в Самаре, где оказался в годы Гражданской войны. В Самарской губернии будущий убийца Кирова стал секретарем сельского совета, но вскоре вернулся в Питер. В мае 1921 года он устроился на службу в Выборгское отделение коммунального хозяйства Петросовета. Там Николаева приняли в комсомол, и он стал работать в Выборгском райкоме, а в апреле 1924-го вступил в партию. В армии Николаев по состоянию здоровья никогда не служил. В январе 1925 года Леонид Васильевич стал управляющим Лужского уездного комитета комсомола, но в мае не был аттестован в должности «как недавно прибывший и не выявленный по работе». В декабре того же года его окончательно снимают с этой должности и направляют в распоряжение Ленинградского горкома комсомола. Видно, с комсомольскими руководителями Лужского уезда отношения не сложились. Зато в этих местах он успел найти свое счастье – женился на красавице-латышке Мильде Петровне Драуле, дочери батрака. Она была старше мужа на три года, а в партию вступила еще в 1919 году. В Ленинград Леонид и Мильда вернулись вместе.

Революцию такие, как Николаев и его жена, принимали безоговорочно. Она не только позволяла выбраться из нужды, но и открывала возможность для продвижения в другой, более престижный социальный слой – управленцев (по-старому – чиновников). Первоначально за новую власть такие люди готовы были отдать в буквальном смысле слова свои жизни. Николаеву в Гражданской войне сражаться не довелось (из-за молодости и слабого здоровья). А вот Мильда Драуле участвовала в обороне Петрограда при наступлении войск Юденича и только чудом избежала расстрела белыми. В Луге она заведовала сектором учета в уездном партийном комитете.

И Николаев, и его жена имели вполне подходящие биографии для того, чтобы сделать неплохую карьеру по партийной или советской линии. В то время молодых членов партии из рабочих и беднейших крестьян, да еще не связанных ни с какими оппозициями, достаточно грамотных и имеющих некоторый опыт аппаратной работы, выдвигали очень охотно. Николаев поступил на завод «Красный арсенал» слесарем, потом строгальщиком. На самом деле рабочим он только числился, у станка не стоял, а трудился заведующим красным уголком, конторщиком, кладовщиком. Во время партийной чистки в октябре 1929 года Николаев на заводе уже не работал, но чистку проходил в прежней цеховой ячейке. Товарищи его сильно критиковали. Один из рабочих говорил, например: «По-моему, неверно говорят, что Николаева уволили за самокритику. Николаев сидел в кладовке и получал 6-й разряд, как слесарь. Тогда он кричал, что это не дело, что вы мне так мало платите, и просился на станок, и его перевели. Николаев стал зарабатывать 200 рублей. А потом ушел в конторку мастера. И сидя в конторке мастера Карташева, тогда он молчал, а когда его сократили, то стал говорить, что его сократили за самокритику» (вероятно, имелась в виду не самокритика, а критика в адрес начальства за несправедливое, по мнению Николаева, увольнение). Собрание постановило: «Считать проверенным. Оставить членом ВКП(б). Дать выговор за создание склоки через печать».

Чувствуется, что характер у Леонида Васильевича действительно был склочный, с людьми он сходился трудно, и у большинства из тех, с кем вместе работал, оставил воспоминания малоприятные. К тому же несчастья так и сыпались на Николаева. В феврале 1929 года его оштрафовали на 25 рублей за неосторожную езду на велосипеде, да еще присудили выплатить 19 рублей пострадавшей (хотя она отделалась всего лишь легким испугом). Николаев пытался оправдываться, утверждал, что в наезде не виноват, но все было напрасно. Партийная ячейка за этот проступок поставила ему на вид. Вообще в николаевской жизни взысканий было куда больше, чем благодарностей.

После «Красного арсенала» Николаев трудился на заводе имени Карла Маркса заведующим красным уголком, хотя числился, как водится, рабочим. Оттуда в мае 1932 года он ушел в Ленинградский обком партии референтом отдела кустарно-промышленной секции. В августе того же года его назначили инспектором инспекции цен Ленинградской рабоче-крестьянской инспекции. На новом месте работы 23 октября 1933 года ему вновь пришлось проходить партийную чистку. На собрании среди отрицательных качеств Николаева назывались стремление всего добиться наскоком и нежелание работать над собой. Чистку он благополучно прошел. К этому моменту уже неделю как не работал в РКИ. С 16 октября 1933 года Леонид Васильевич Николаев был зачислен инструктором историко-партийной комиссии Ленинградского института истории ВКП(б). Эту работу можно было, правда, с большой долей условности, назвать даже творческой и научной. По крайней мере, она гораздо больше привлекала Николаева, чем связанная с постоянными разъездами по области и рутинной канцелярщиной служба инспектором РКИ. Для повышения образования Леонид Васильевич тогда же поступил учиться в коммунистический университет, закончить который он уже не успел.

В семье у Николаева все было благополучно. Родился второй сын. Мильда делала очень успешную карьеру. Пригодилось ее знание машинописи и стенографии. С 1930 года жена Николаева работала в Ленинградском обкоме партии, сначала учетчиком в секторе статистики, а позднее техническим секретарем сектора кадров легкой промышленности. Летом 1933 года ее назначили на куда более ответственную должность – инспектором учетно-распределительного отдела Управления уполномоченного Наркомата тяжелой промышленности по Ленинграду и области, а с ноября – инспектором по кадрам этого же управления с окладом в 275 рублей. Уровень зарплаты жены и мужа (Николаев имел оклад в 250 рублей) обеспечивал семье относительно безбедное существование. Тем более что Леонид и Мильда имели возможность пользоваться партийными распределителями и получать по умеренным ценам дефицитные продукты и товары. Тогда в результате коллективизации вся страна была посажена на карточки, и доступ к источникам снабжения значил даже больше, чем номинальный оклад. Казалось, ничто не предвещало катастрофы, погубившей практически все семейство Николаевых.

Любопытно, что у будущего убийцы Кирова в Ленинграде оказался практически полный двойник – рабочий Государственного оптико-механического завода Леонид Васильевич Николаев, который тоже родился в 1904 году в семье рабочего на Выборгской стороне и умер, как и убийца Кирова, в Ленинграде в 1934 году, только в мае, а не в декабре, и своей смертью. В подобном совпадении нет ничего необычного, поскольку фамилия Николаев – очень распространенная. Вот только номера партбилетов у тезок были разные: у убийцы Кирова – 0156283, а у Николаева с ГОМЗа – 0155932. Этот Николаев, в отличие от мужа Мильды Драуле, служил добровольцем в Красной Армии и участвовал в Гражданской войне. После гибели Кирова органы на всякий случай изъяли из архива личные дела обоих Л. В. Николаевых.

Такого рода совпадения породили многочисленные слухи об обстоятельствах биографии убийцы Кирова. Даже многие солидные исследователи всерьез утверждали, что он был активным участником Гражданской войны, служил в продотрядах или даже в ЧК. В Ленинградском обкоме работал инструктором еще один Николаев – Борис Иванович, который летом 1932 и 1933 годов проходил переподготовку в военных лагерях. Впоследствии многие вспоминали, как якобы учились стрелять вместе с будущим убийцей Кирова, явно имея в виду не Леонида Васильевича, а Бориса Ивановича. В действительности, повторю, тот, исторический, Леонид Николаев по слабости здоровья ни в армии, ни на военных сборах никогда не был. У него была куда менее романтическая биография, биография рядового ленинградского аппаратчика, горячо преданного генеральной линии партии. Для большинства партийцев такого рода Киров был кумиром. Наверное, и для Леонида Васильевича державшийся запросто и с рабочими, и с работниками обкома Мироныч был до поры до времени источником самых теплых чувств – пока его собственная карьера не пошла под откос.

Гром грянул весной 1934 года. В Институте истории ВКП(б) проводилась партийная мобилизация на транспорт. Вероятно, к тому времени отношения Николаева с руководством института успели уже очень основательно испортиться, потому что на тяжелую работу на периферию решили бросить именно его, слабосильного с детства, да еще обремененного семьей с двумя детьми. А понять, что Леонид Васильевич – человек физически слабый, можно было при первом же взгляде на него. Представьте себе тщедушного мужчину очень маленького роста – всего 150 сантиметров, узкоплечего, с короткими кривыми ногами (следствие перенесенного в детстве рахита) и с очень длинными – до колен – руками. Общее впечатление лишь немного сглаживают довольно приятные черты лица.

Николаев от командировки отказался. Тотчас же последовали репрессии. Леонида Васильевича исключили из партии «за отказ подчиниться партдисциплине, обывательское реагирование на посылку по партмобилизации (склочные обвинения ряда руководящих работников-партийцев)». 3 апреля 1934 года директор института Отто Августович Лидак издал приказ: «Николаева Леонида Васильевича в связи с исключением из партии за отказ от парткомандировки освободить от работы инструктора сектора истпарткомиссии с исключением из штата института, компенсировав его 2-недельным выходным пособием». 8 апреля партсобрание института подтвердило решение парткома об исключении Николаева из рядов ВКП(б). Он апеллировал в Смольнинский райком. Там постановили: «Ввиду признания допущенных ошибок в партии восстановить. За недисциплинированность и обывательское отношение, допущенное Николаевым к партмобилизации, объявить строгий выговор с занесением в личное дело». Леонид Васильевич безуспешно добивался снятия взыскания. Аппаратной работы ему больше не предлагают, к станку возвращаться не хочется – там Николаев по слабосильности зарабатывал в бытность рабочим очень мало – от 70 до 120 рублей. Леонид Васильевич оказался безработным и пребывал в этом качестве вплоть до 1 декабря. Он писал письма в разные инстанции, в том числе Кирову и Сталину, а также в Политбюро, но отмены взыскания так и не добился. В письме Кирову Николаев, в частности, подчеркивал, что несколько лет работал на ответственных должностях, активно боролся с зиновьевской «новой оппозицией», но «вот уже четвертый месяц» сидит «без работы и без снабжения», но «на это никто не обращает внимания». В письмах Сталину и Политбюро он утверждал, что стал жертвой бездушных бюрократов и пострадал за критику. Ссылаясь на тяжелое материальное положение, просил обеспечить работой. Замечу, что в письме в Политбюро Николаев сделал в общем-то верные наблюдения в связи с безрадостной действительностью «реконструктивного периода»: «Для нас, рабочего люда, нет свободного доступа к жизни, к работе, к учебе. Мы въехали в новую квартиру, но за нее дерут так, что нет никакого спаса. О войне предсказывают, как метеорологи о погоде… Пусть будет так – война неизбежна, но она будет разрушительна и спасительна. Не столько же пострадает народ, как в нашу революцию 17 года – 30–50 млн чел. со всеми ее последствиями». Пожалуй, уже в этом письме проглядывает неуравновешенность Николаева, перескакивание с темы на тему и своеобразная апология насилия, предвосхищающая маоистскую теорию благотворной для человечества революционной войны, за которой последует непременное торжество социализма во всем мире. Впрочем, здесь Николаев только сделал логический вывод из той милитаристской пропаганды, которая царила в советском обществе в 30-е годы.

Позднее, на следствии, жена Николаева и сестра Екатерина показали, что он был очень подавлен увольнением с работы и тревожился за материальное положение семьи. На допросе 11 декабря Мильда Драуле утверждала: «Николаев обвинял ЦК ВКП(б) в том, что он ведет милитаристскую политику, тратя огромные средства на оборону страны, на строительство военных заводов и поднимает для этого искусственный шум о готовящемся на СССР нападении. Эта шумиха, по его словам, рассчитана на то, чтобы отвлечь внимание трудящихся от трудностей, вызываемых неверной политикой ЦК… Особенно острый характер его настроение и озлобление против партийного аппарата приняли после исключения из партии».

15 октября 1934 года Николаева задержали на улице Красных Зорь, недалеко от дома, где жил Киров. В ближайшем отделении милиции его обыскали, обнаружив револьвер, на который Николаев имел законное разрешение, выданное еще в 1924-м и перерегистрированное в 1930 году (оружием он разжился еще в грозном 1918 году). Тогда, до убийства Кирова, всем членам партии официально дозволялось иметь оружие, и разрешение на право его ношения выдавалось автоматически (со времен Гражданской войны считалось, что коммунистам приходится постоянно обороняться от бесчисленного количества врагов – чуть ли не от всего несознательного населения страны). На этот раз после разъяснительной беседы Николаева отпустили.

Подобных просителей, пытавшихся пробиться к Кирову со своими просьбами и жалобами, милиция во множестве задерживала и на Красных Зорях, и у Смольного. Неизвестно, собирался ли тогда Николаев стрелять в ленинградского секретаря или просто хотел пожаловаться на допущенную по отношению к нему несправедливость. Во всяком случае, 21 ноября он написал Кирову последнее письмо: «Т. Киров! Меня опорочили и мне трудно найти где-либо защиты. Даже после письма на имя Сталина мне никто не оказал помощи, не направил на работу. Однако я не один, у меня семья. Я прошу обратить Ваше внимание на дела института и помочь мне, ибо никто не хочет понять того, как тяжело переживаю я в этот момент. Я на все буду готов, если никто не отзовется, ибо у меня нет больше сил. Я не враг».

Ответа на этот крик души не последовало. Через несколько дней Киров отправился в Москву на Пленум ЦК. Вряд ли Сергей Миронович вообще читал николаевское письмо. Лишь в самом конце ноября он вернулся в Ленинград. 1 декабря было третьим днем его пребывания в городе. Однако Николаев, очевидно, уже утратил способность объективно оценивать происходящее. Идея громкого теракта все сильнее овладевала им. Кстати сказать, и предыдущее письмо Николаева Кирову, написанное в июле, вряд ли попало в руки адресата. И не только потому, что Киров едва ли имел возможность прочитывать всю направляемую ему корреспонденцию, и с большинством писем-жалоб, вероятно, разбирался его секретариат. Главное – Сергея Мироновича в тот момент также не было в Ленинграде. 24 июля он уехал на отдых в Сочи и вернулся только в конце августа, чтобы через несколько дней отбыть в Казахстан и вновь вернуться в город на Неве лишь в начале октября.

1 декабря 1934 года Киров собирался провести в Таврическом дворце партийно-хозяйственный актив по итогам Пленума и Центрального Комитета партии и даже не планировал заезжать в Смольный. Николаев же появился в Смольном лишь для того, чтобы попытаться достать через знакомых пригласительный билет на актив. В штаб ленинградских коммунистов попасть тогда не составляло труда. На первом этаже размещались обком и горком ВЛКСМ, на втором – Ленсовет и облсовет, на третьем – обком и горком ВКП(б). Вход на первые два этажа был свободный, а перед третьим располагался пост охраны. Однако коммунистов пускали по разовым пропускам, автоматически выдававшимся по предъявлении партбилета. Самого Кирова, конечно, охраняли тщательнее, тем более что ему не раз угрожали. Сохранилось, например, следующее анонимное письмо от 1 декабря 1926 года: «Тов. Киров, а тебе мы, оппозиционеры, заявляем: перестань барствовать, мы знаем, где ты живешь. И если поедешь в автомобиле, то мы, оппозиция, в одно прекрасное время будем ловить таких паразитов, как ты, тов. Киров, и мы вас всех паразитов постараемся уничтожить». В июле 1933 года один студент сообщал Кирову, что слышал разговор двух иностранцев, обсуждавших возможность покушения на главу ленинградских коммунистов. Проникали в Ленинград и белые террористы, связанные с Русским общевоинским союзом. Об одном подобном инциденте рассказал бывший сотрудник ОРУДа Ленсовета А. П. Пальчинский: «Это было летом 1934 года. Ночью меня срочно вызвали на службу. И предложили незаметно в сторону Сестрорецка провести несколько машин, в которых находились военные. В мою машину сел Фриновский (один из руководителей НКВД. – Б. С.). Сначала я этого не знал. Но когда приехали на место, нам сообщили, что белогвардейские террористы, обученные всем приемам стрельбы, заброшены в Ленинград убить Кирова, а на его похоронах совершить теракт против Сталина. В операции приняло участие около четырех тысяч человек. Нам дали словесные портреты террористов, но взять их не удалось. Они были обнаружены железнодорожной охраной и при перестрелке скрылись». Не помогла и назначенная за их поимку весомая по тем временам награда – корова. Позднее было документально подтверждено, что тогда по каналам эмигрантского Русского общевоинского союза (РОВСа) из Финляндии в СССР пытались проникнуть некий Г. Н. Прилуцкий с напарником. Избежав расставленных на них НКВД капканов, они благополучно вернулись обратно.

Эта неудача белоэмигрантов – еще одно подтверждение того, что подготовленным террористам, связанным с какой-либо организацией, оказывается труднее осуществить задуманное, чем дилетантам-одиночкам. Конечно, материальные возможности РОВСа для осуществления теракта были неизмеримо больше, чем у Леонида Николаева, но и вероятность того, что исполнители станут жертвой предательства, была очень высока. Ведь организация была буквально нашпигована советскими агентами, вроде одного из руководителей РОВСа генерала Н. В. Скоблина. Поэтому НКВД заранее было информировано о миссии Прилуцкого и поджидало террористов. Первая версия, которую чекисты стали отрабатывать сразу после убийства Кирова, касалась как раз связей Николаева с белой эмиграцией. Поэтому сразу же после покушения шеф НКВД Г. Г. Ягода настойчиво допытывался по телефону у заместителя начальника Ленинградского управления внутренних дел Ф. Т. Фомина, не иностранного ли производства одежда на Николаеве. Данная версия очень быстро была отброшена, но на всякий случай расстреляли 103 человека в Ленинграде и области, легальными и нелегальными путями нерасчетливо вернувшихся из эмиграции с сугубо мирными и по-человечески понятными намерениями – воссоединиться с семьями.

Итак, 1 декабря билета в Таврический Николаев достать не смог, хотя приложил к этому немалые усилия. Потом тех работников обкома, кто имел несчастье с ним беседовать и сказать, что доклад на активе будет делать Киров, исключили из партии за «недостойную члена партии болтовню и несоблюдение элементарных для каждого члена партии, а особенно сотрудников обкома, условий конспирации, выразившееся в даче сведений о работе обкома и, в частности, о товарище Кирове – Николаеву Л., который не имел никакого отношения к обкому». Столь суровые меры были приняты даже несмотря на то, что «не имевший никакого отношения к обкому» Николаев полученной «конспиративной» информацией никак не воспользовался. И в Таврический дворец идти ему не пришлось. Все получилось как по присказке: на ловца и зверь бежит.

По показаниям всех свидетелей, Киров 1 декабря в Смольный заезжать не собирался, а думал ехать сразу в Таврический дворец, где в шесть часов вечера должен был открыться актив. Утром он несколько раз звонил в Смольный и просил все необходимые для доклада материалы доставить на квартиру. Курьер Ленинградского обкома М. Ф. Федорова вспоминала: «Я в этот день была у Сергея Мироновича четыре раза – возила к нему материалы. В этот день он не должен был быть в Смольном, так как готовился к докладу.