Глухомань

Я молча показал пальцем. Она с достоинством прошествовала на кухню, разогрела кастрюльку с тушеной картошкой и кормила меня молча, серьезно и даже без улыбок. Я тоже молчал и не смел улыбаться, но по причине вполне естественной: просто не успел побриться, поскольку никого не ожидал и болел всласть. Кроме того, такие девы всегда связывали меня по рукам и ногам, так как не подходили под расхожий стандарт современных девиц. Было в них что-то не столько от барышень-крестьянок, сколько от крестьянок-барышень. Это – дочери Евы, потомки ее прямые, и таковых на Руси всегда хватало, но при советской власти они почти все куда-то подевались. Может быть, переселились в Красную книгу женщин России.

Ожидаете любви и связанных с нею похождений? Тогда придется потерпеть.

Абзац.

В каком-то романе, уж и не упомню в каком, но бесспорно русском, я прочитал наставление отца сыну перед свадьбой. И звучало это наставление приблизительно так:

«Предлагая барышне руку и сердце, ты подкрепляешь это предложение всей нашей честью, поскольку твоя честь – отнюдь не личная собственность, а – родовая. Это честь твоих предков и твоих потомков одновременно. Ты готов поручиться своей честью, честью предков и потомков своих, что никогда, ни при каких обстоятельствах не нарушишь своего обещания помогать ей в трудах и болезнях, делить с ней все беды и горести и расстаться с нею только на смертном одре? Взвесь свои силы и, если готов, получи мое благословение. А если нет, никогда более по сему предмету ко мне не обращайся».

Так вот, совесть моя предупреждала меня, что к таким рассудительным, таким старательно живущим девочкам орлами не подлетают и коршунами над ними не кружат. Эта девичья порода создана для уюта, для семьи, для продолжения рода человеческого. Сломать можно все что угодно – мы вон умудрились даже Волгу-матушку сломать, колыбель собственных песен, – только ведь потом не починишь. Как реку Волгу, так и девичью изломанную судьбу. Никогда не починишь. Нет таких мастерских.

А потом я вдруг куда-то провалился. Я был мальчиком, который сверлил пальцем стену, зная, что это плотина. То есть я оказался полной противоположностью тому голландскому мальчику, который заткнул дырку в плотине пальцем и спас свой город от затопления. Он затыкал, а я мечтал расковырять. Мечтал до боли, до какого-то исступления, чтобы на меня хлынул поток, чтобы мне было нежарко, чтобы не так мучительно хотелось пить.

И я проковырял эту плотину. Почувствовал прохладу, открыл глаза и увидел склоненную надо мною очень серьезную Танечку. На моей голове лежало влажное полотенце, возле губ я ощутил чашку, глотнул холодного чаю и идиотски спросил:

– Почему ты не на работе?

– Я на работе, – совершенно серьезно ответила она. – Сейчас приедет скорая помощь.

– А сколько времени?

– Ночью больные спят, а не разговаривают.

И я опять провалился, но мне уже не нужно было расковыривать плотину. Я просто спал, а потом приехал врач. Он назвал это кризисом, сделал мне укол, и я снова заснул.

2

Зимой приехал Андрей со своим новым другом. Друга звали Федором, он был здоров, как авангардный бык, и вообще скорее вытесан топором, нежели изваян резцом скульптора. Андрей повзрослел, раздался в плечах, но по-прежнему был малоразговорчив и по-прежнему не пил при отце даже вина. А фронтовой друг, напротив, болтал сверх всякой меры и припадал к рюмке при первой возможности и даже при отсутствии оной.

– Кореш, ты же крутой парень! Почему не пьешь? Батя, он тебя стесняется, что ли? Так разреши ему ради того, что жив остался! Хоть стакашек один разреши.

– Я не запрещаю, – хмурился Ким. – Андрей – мужчина. Мужчина все решает самостоятельно.

– Андрюха – герой! Два ордена и ранение!.. Андрюха, давай налью рюмашечку под тост номер три.

– Наливай. Только пить буду воду. Уж извини.

– Андрюха, ты че?.. Мусульманин, что ли?

– Я – кореец. – Андрей с трудом, через силу улыбнулся. – У нас не полагается пить при отцах.

Андрей был похож на корейца куда меньше, чем я – на африканского негра: он удался в мать. Но считал себя таковым, и никакие доводы друга не помогали.

– Прими их у себя, – попросил Ким. Помялся и пояснил:

– Пусть как следует выпьет. Я ему все о самоубийстве Веры Иосифовны рассказал.

– Зачем? Парень на недельку из ада вырвался, а ты…

– Он мужчина. К тому же он ее навестить собирался. Так что – пришлось.

Я пригласил афганцев к себе, заодно упросив прийти и Вахтанга. Для хороших тостов. Пока Вахтанг с Федором накрывали на стол, я увел Андрея на кухню.

– Знаю, что отец рассказал тебе о смерти Веры Иосифовны.

– Да.

Сквозь стиснутые зубы это «да» выдавил. Сплющилось это подтверждение настолько, что я сразу разговор перевел:

– Ты надолго?

– Как она умерла?

– Отравилась. Точно не знаю, но, кажется, цианистым калием. Мгновенно и безболезненно.

– Безболезненно – это точно.

– Не надо, Андрей, – я вздохнул. – Случившегося не воротишь, а душу замучаешь…

– А душа и дана человеку, чтобы мучилась.

– К столу! – заорал Федор из комнаты. Мы взяли приготовленные закуски и вышли из кухни. Вахтанг провозглашал тосты, Андрей пил, но немного, а его приятель – пил и много говорил. Компания была мужской, и он не стеснялся в выражениях.

– Я ему ору: Андрюха, духи в скалах! Духи в скалах хоронятся, мать твою!.. Какое там, и уха не повернул! Первым с вертушки на камни спрыгнул, как только ноги не переломал. Но, по везухе, упал, и очередь над головой прошла…

Ну, и в таком стиле под три бутылки. Я понимал, что он гордится Андреем, но чувствовал, что сам Андрей внутренне страдает от этой очень уж громкой его гордости. Он был очень застенчивым и скромным пареньком в те времена.

– Завтра мы с Федором уедем, – сказал он, прощаясь.

– Куда уедешь? А родители?

– Так ведь… – Андрей замялся. – У него – тоже родители. Я обещал.

– А еще-то приедешь? Или прямо в Афган?

– Приеду, крестный. Слово.

Впервые назвал меня крестным, и я несколько смутился. А он с того вечера только так ко мне и обращался.

3

Они ушли довольно скоро («по бабам прошвырнемся», как объяснил мне Федор, но – шепотом, чтобы Андрей не слышал). Они ушли, а Вахтанг задержался. Помогал убирать со стола, потом мыл посуду и молчал. Хмуро как-то молчал.

– Выговорился на тостах? – спросил я.

– Нет, – он вздохнул. – Значит, сказал, что к родителям Федора завтра поедут?

– Не совсем так, но вроде – так.