Перед половодьем

«Дорогие мои! – читает вслух мать, – от вас ни слуху, ни духу, уехали и забыли!»…

– Черт знает, что такое! – негодует отец, – сколько раз говорил: «напишите! напишите!» – так нет того…

«Но я не обижаюсь и шлю свое горячее пожелание встретить светлый праздник Рождества Христова в мире, здоровье и полном довольстве. После праздников еду к вам, посмотреть, как устроились, да и проветриться слегка: уж больно я, старая, засиделась на одном месте. Нога моя ничего, муравьиный спирт-таки помогает. Как мой хороший, мой славный мальчик поживает? Соскучилась я по нем… Будь умником, Витя, и выучи к моему приезду какой-нибудь стишок. Порадуешь старуху! А ты, дочка, должна за мною приехать, боюсь я одна – жулики разные по дорогам шатаются, да и веселее вдвоем. О деньгах же не беспокойтесь: пришлю со следующей почтой. Ко мне-то, доченька, ты поезжай в третьем классе, а уж назад, видно, придется во втором, а то, говорят, мужиков много в третьем, да и из дверей дует. Намеднись я купила жеребца, заплатила восемьдесят целковых, боюсь только, не с запалом ли. Кузьма говорит, ничего скотина, как следует. А петух черный так и издох.

Прощайте, дорогие; Витеньку целую, будь умником, мой белобрысенький внучек. Зятю привет, а тебя, дочка, крепко обнимаю.

Ваша бабушка, мать и теща».

Отец залпом осушает рюмку водки и крякает:

– Т-тэк-с! Очень, очень приятно… Я полагаю, Витя, «Попрыгунья стрекоза» бабушке понравится. Очень миленькая басня. Неправда ли?

Но маленький человек с этим не согласен и, сев свою порцию компота, робко встает из-за стола:

– Мерси, папочка! Мерси, мамочка!

Расшаркивается, а на душе тоска. О, если бы можно было, отрезав свой мизинец, получить в обмен за него знание невыученной басни!

Плетется в детскую и зубрит там, на венском стуле, у окна:

«Попрыгунья стрекоза
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза»…

И с досадой треплет корешок книги, грустно смотря из окна на пустынный двор, на чугунную изгородь и на домики слободы, виднеющиеся за полем.

«Попрыгунья стрекоза, стрекоза, стрекоза…»

Очень обидно – все по-праздничному, и, наверное, в кухне Василидушка гадает на засаленных картах, разложив их по белому березовому столу, а тут сиди и долби про красное лето и про шаловливую стрекозу.

Велик соблазн, а утро вечера мудренее. Книга с шумом захлопывается, маленький человек весело бежит в кухню к Василидушке смотреть на красавиц дам, на валетов, надменно держащих грозные булавы, и на величавых королей в зубчатых коронах.

Смеркается… И русская широкобокая печь, и медные кастрюли на полках, и безмен, одиноко висящий на стене, – сливаются с таинственностью мрака.

Василидушка сгребает карты в колоду, усаживает мальчика к себе на колени, обвивается вокруг его тельца короткими руками и прижимает к своей груди, любовно нашептывая сказку:

– …Вот лисичка-сестричка и кликает серого волка: «а не хошь ли, брательник, ты рыбушки поудить?..»

– Какая хитрая! – восторгается мальчик, склонив голову на плечо сказочницы и с удовольствием ощущая теплоту ее молодого тела.

– А волк-то дуралей взял да и опустил хвост в прорубь, ну, мороз крепче, крепче – хвост-от и примерз, не оторвать его, да и только. Лисичка-сестричка о ту пору – подавай Бог ноги! – утекла во темен лес, а волк орет: «ах! батюшки, да никак меня кума поднадула!».

– Ха! ха! ха! – заливается смехом маленький человек, – вот так Патрикеевна, экая!

Обоим радостно.

– Я тебя очень люблю, нянечка, ты хорошая!

Она целует ею:

– Цыпленыш мой, глазки синие!

А потом – свет, зажжены лампы – и нет радости, точно она скрылась вместе с мудрыми сумерками.

После же ужина, в постели, опять начинается щемящая тоска. Мерцает зеленая лампадка перед Богородицей, шмыгают досужные тени, а отчаяние безжалостно сжимает сердце:

– Не выучил! Не выучил «лето красное», не выучил!..

Маленький человек зарывается лицом в подушку и бесшумно рыдает, кусая полотно наволочки, чтобы не дать вырваться из груди мучительному крику.

Будет завтра, – хмурое и злое, будет неизбежная минута – прозвенит зловещий голос Синей Бороды:

– Ну-с, послушаем!

Но он ничего не ответит, потому что:

– Не выучил!

И розги, длинные и гибкие, со свистом полоснут тоскующее тело. Будет больно, будет очень стыдно.

– Дураки! – озлобляется мальчик на взрослых, которым нет никакого дела до его горя, и которые могут преспокойно спать в то время, как перед ним стоит ужас завтрашнего дня.

И опять рыдает, яростно кусая залитое слезами полотно наволочки и прислушиваясь к звенящей тишине.

Мысль его, как длинное копье, протянута к сердцу Синей Бороды.

– Уедь, уедь же!

Весь разум, вся воля, вся сила собрались на острие мысли-копья, маленький человек полон веры, что неотвратимое будет предотвращено.

И засыпает безмятежным сном.

Утром, когда в окна вползает фиолетовый свет, когда тает ночь, но зимний день еще не поднялся, в передней дребезжит звонок.

Шаги.

Сиплый голос.

«Оно! Оно!» – радостно думает проснувшийся мальчик, чутко прислушиваясь, как кто-то, этот темный, неизвестный кто-то, сообщает о внезапной болезни сослуживца Синей Бороды.

Синяя Борода ворчит, чертыхается, но – делать нечего – пьет в столовой утренний кофе, браня Василидушку, и, надев тяжелую лисью шубу, уезжает на тройке, ждущей его у ворот, куда-то по спешному делу.

Маленький человек вскакивает с постели и, дрожа от холода и восторга, вытаскивает из-под кровати коробку с уродцем-идолом.

– Милый божик, мерси, что ты увез моего папочку!