Перед половодьем

– Милый божик, Холерища, помилуй меня с мамочкой, а папу не надо.

Маленький человек, истово крестясь, опускается на колени. Кроткая Богородица растерянно выглядывает из золоченого кивота.

Тс-с-с! – в столовой отодвигают стул, – белокурый язычник поспешно задувает синие свечи и прячет коробку с возвышающимся на ней идолом под кровать.

– Витя!

– Я здесь, мамочка, кубики собираю…

Из соседнего монастыря плывут заунывные звоны.

– Готовься ко всенощной.

Мать велит вымыться и переодеть штаны и курточку – Бог любит чистое; но из мраморного умывальника в спальне бьет холодная струйка воды, руки коченеют, и маленький человек досадует, что нельзя молиться ни с грязными руками, ни в заплатанных штанишках.

Синяя Борода тоже наряжается в мундир с длинными фалдами и с высоким воротником. В петличке трехцветная ленточка от медали. Он тоже пойдет… Маленький человек не согласен.

Капризничает:

– Не хочется…

– Витя! – ужасается мать, – ведь к Боженьке… И как тебе только не стыдно? Будь умником.

Ласка действует:

– Пойду, милая.

Василидушка опоясывает синенький тулупчик красным кушаком, а отец, с кислым видом, подает матери ротонду на славном меху серого кенгуру.

Хлопают двери, Василиде наказ:

– К приходу самовар.

Выходят на крыльцо, за чугунную ограду, на поле, в многозвездный вечер.

Блестит луна, заливая снежное поле синеватым светом, печально завывают медные колокола.

– А зачем звезды на небе?

– Чтобы добрым жилось весело.

– Ага! – решает мальчик, – то не для меня, да и не для папочки.

– А зачем они наверх повешены?

Мать отвечает:

– Взошла звезда – человек рождается, скатилась – и нет его.

– Ну?

– Да, и нет его.

– А моя тоже поблескивает?

– Поблескивает.

– Маленькая?

– Как знать…

Но маленький человек отчаивается: «крошка она, да и темная».

– А собачьи звезды есть?

Мать смеется:

– Вот глупенький!

Маленький человек задумчиво смотрит на небо и молчит, машинально ступая за Синей Бородой, идущим впереди. И странное чувство его охватывает: что-то легкое, легкое выпорхнуло из груди, поднялось над белым полем, над монастырскою оградой и, как пушок одуванчика, весело и плавно полетело в надзвездные высоты. А оно – тело белое и слабое – осталось молчаливо шагать по скрипучему снегу.

И вот – уже не один, а суть два: идущий в синем тулупчике и легкий, радостный, бестрепетно возлетевший и засиявший, как звезда…

Когда же небесная свеча догорела, когда спустилась пушинкой одуванчика к тоскующему телу, душа назрела, как почка весеннего дерева, и распустилась в белый цветок:

– Мамочка, милая, Она всех помилует…

Недоумение:

– Кто она?

– …Боженька.

– Боженька Он, а не Она, – назидательно и отрывисто кидает отец, не оборачивая головы; – грешников покарает по их прегрешениям, а праведных поставит на Страшном Суде одесную Себя.

– Дурак папка! – мысленно бранится маленький человек: – я с мамочкой говорю, а он нос сует… Злюка!

Подходят к монастырю.

Ворота открыты настежь, арки угрюмы и тяжелы.

В церкви, на клиросе, монахи протяжно и гнусаво вытягивают непонятные песни; сперва мальчик пробует прислушаться к ним, но затем находит более интересным прислониться к приземистой колонне, креститься, когда все крестятся, и падать на колени, когда падают окружающие. Но скоро и это надоедает; он начинает усердно зевать, от скуки осматривая богомольцев и бородачей, одетых в подрясники, которые делают их похожими на женщин.

Восковые свечи мирно горят, лампады теплятся, а парчовый поп помахивает кадилом: «звяк-звяк! звяк-звяк!».

Скучно.

Когда же священник приступает к чтению евангелия, ноги маленького человека деревенеют, – смертельно хочется заснуть.