Матильда. Тайна дома Романовых

–Именно поэтому я и не считаю нужным волноваться. Пусть судачат, я до них снисходить не буду и тебе не советую… Лучше расскажи мне о своем здоровье. Что случилось?

–Точно не знаю. Думаю, что резкая перемена климата сыграла со мной злую шутку.

Ники щелкнул пальцами – и в комнату вошел Сандро. В руках он сжимал огромный букет. Как всегда бравурный и фиглярствующий, он вошел с песней:

–Сердце красавицы… склонно к измене…

–Сандро, – обрадовалась Маля и буквально кинулась на шею великому князю. – Как я счастлива, что ты здесь!

–Ха-ха, Ники, вот я и увел у тебя первую красавицу Санкт-Петербурга! – щелкнул каблуками Сандро, посмеиваясь в густые черные усы.

–Еще чего! – хвастливо улыбнулась Маля и обратилась лицом к Наследнику, разыгравшему нешуточную печаль. Она постепенно возвращалась в былую гавань, внимание льстило ей, и Наследник угадал, пригласив с собой сегодня Сандро – возвращение в привычную ей действительность будет способствовать и восстановлению ее здоровья, и восстановлению их отношений, охладившихся по причине долгой разлуки. – У Его Высочества всегда будет приоритет в этом отношении, – она наклонилась к сидевшему Ники и поцеловала его в щеку, заставив впасть в краску. – Ты всего лишь великий князь, а он – целый Наследник.

Оба рассмеялись, а Сандро «поверженно» опустил голову.

Ники влюбленно посмотрел на Малю.

–Наконец-то ты возвращаешься ко мне… – произнес он почти шепотом, одним губами.

–Или ты ко мне… Я так устала от этой разлуки…

–Теперь мы долго будем вместе. Никаких поездок ближайший год не предвидится, за исключением, разве что…

–За исключением? – напряглась Маля.

–Нет, пустяки.

–Ну и славно. Я бы хотела пригласить обоих вас на ужин, но сами понимаете, мое нынешнее состояние не позволяет этого сделать. Буду лечиться как можно скорее…

–Именно это Его Высочество и сказал мне, когда выезжали, – встрял Сандро. – Говорит, не могу больше видеть, как она, больная и вообще чуть живая разъезжает по холодному городу в попытках отыскать меня на задворках Аничкова, и поеду сам.

–Ах, Сандро, – смеялась Маля. – Полно тебе… А, кстати, почему тебя так зовут?

–Отец 20 лет прослужил посланником в Грузии, там мы с Сергеем и родились. Оттуда и все наши грузинские пристрастия – вина, песни… широкий характер… – улыбнулся великий князь.

–Ну это ты, пожалуй, хватил. По широте грузинская душа куда как уступает русской, – поправил его цесаревич.

–Не знаю, не знаю, – внезапно посерьезнел Сандро. – Русский мужик и Бога слопает, как говорил знаменитый Базаров. После переезда скрытность и даже некоторая грубость русских бросилась в глаза нам, которые, хоть и являются русскими по крови, до весьма зрелого возраста все же не видели России. Там все было иначе – люди были добры и открыты, веселы и благожелательны…

–Люди людям рознь, – так же серьезно и вежливо упирался Ники. – Ты видел только элиту, сливки общества. Здесь же твоему отцу пришлось общаться с представителями разных социальных слоев. Там вам все привыкли угождать – посланник другого государства, а тем более, столь дружественного, всегда будет персоной грата при дворе тамошних князьков да царей. Так что не делай преждевременных выводов…

–А мне кажется, это твои выводы не верны, – горячая кровь бурлила в жилах Сандро, уже настолько вжившегося в роль грузина, что даже акцент какой-то приобрел. Маля поспешила разнять спорщиков:

–Ах, оставьте, господа. Не для того же вы приехали сюда сегодня, чтобы спорить о людях и о политике. Скажите лучше, принимаете ли мое приглашение относительно ужина?

–Разве можно от такого отказаться, – подобострастно целуя ей ручку и глядя прямо в глаза, отвечал Наследник.

–Ну и славно. О дате я сообщу вам позднее. А теперь, Сандро, спой нам что-нибудь.

–Только под ваш аккомпанемент, уважаемая Матильда Феликсовна.

Она села за фортепиано и начала что-то играть. Ники не сводил с нее влюбленных глаз. Сандро пел, как всегда, надрывно, но никто его словно не слышал – он чувствовал себя сегодня здесь лишним, и где-то был прав…

Когда он закончил, Маля и Ники рассыпались в аплодисментах, а он стал нарочито кланяться, кокетливо отставляя ногу назад и тем самым становясь еще более смешным в глазах присутствующих. Наконец, пришла пора расставаться – расшаркавшись, Сандро сказал, обращаясь к Наследнику:

–Однако же, Ваше Высочество, пора и честь знать. Хоть мне и не по чину заявлять вам такое, я же всего лишь великий князь… – с шутливой укоризною глянул он на Малю и снова спровоцировал ее на застенчивый смешок. – А все же на правах двоюродного брата рискну. Не пристало так долго засиживаться у больной барышни, ей отдыхать пора.

–Ну полно тебе, Сандро, – стал отмахиваться Наследник, но Саша был непреклонен:

–Никаких «ну»! Немедленно кругом и марш домой! Когда слишком сладко, то уже становится противно и нет никакой возможности есть!

–Ах, как видно, придется уступить силе, – Ники поцеловал руку Мале, уже, наверное, сотый раз за встречу и шепнул: – Постараюсь скоро прийти. Один.

Она улыбнулась и взглядом проводила двух паяцев в офицерской форме, оставшись наедине с только что принесенным свежим роскошным букетом. Чувства света и радости исполняли ее душу. Подойдя к окну, она махнула Наследнику рукой и вдруг подумала, что и без того обточившие об них языки столичные сплетники теперь просто взбунтуются. Но, к своему удивлению, это ничуть не тронуло ее – главным было сейчас то, что наконец они встретились с любимым так близко и так тепло, и оба были от этого более, чем счастливы. А уже вечером он прислал ей свою карточку со словами: «Надеюсь, что глазок поправляется… до сих пор хожу, как в чаду. Постараюсь возможно скорее приехать. Ники».

А потом была целая череда любовных писем, адресованных ей…

«Милая Маля! Не знаю, как объяснить все, что происходит со мной с не так давно минувшего момента нашей встречи – я будто сам не свой. Перо дрожит в руке, хотя, казалось бы, не произошло ничего необычного. Просто, по всей видимости, долгая разлука сделала тебя еще желаннее, еще важнее для меня. Ты словно предстала для меня в новом свете, я увидел совершенно другую свою пани – но влюбился в нее ничуть не меньше, чем в ту, что танцевала для меня 23 марта 1890 года… Ты спросила, не смущает ли меня такое внимание к нашим персонам, что имеет место на протяжении последнего времени в рядах петербургских сплетников. Так вот, восторженное и высокое чувство, что охватило меня в минуту нашей встречи, совершенно лишает меня рассудка. Я не думаю о последствиях, я словно в горячке – думаю, тебе знакомо то, о чем я пишу. Хотя я уверен, что никаких дурных последствий не может принести то благостное и светлое чувство, что охватило нас будто бы снова в момент нашей последней встречи. Не так ли?

Знаешь, теперь я уверен как в том, что разлука только укрепляет настоящие чувства, начисто сметая некрепкие, недолговечные союзы, так и в том, что нас с тобой связывает нечто очень сильное и наверняка благословленное Богом. Мы прошли через самое сложное и тяжелое испытание, что только выпадает на долю царствующих особ и зачастую лишает их возможности быть с теми, кто ими горячо любим и с кем так хочется быть как можно дольше – испытание разлукой. Признаться, я опасался, что Европа вскружит тебе голову, и при встрече ты меня если не совсем не узнаешь, то отведешь мне в своем сердце какую-нибудь скромненькую роль, статиста. Встретив твои глаза, я понял, что ошибался, и вовсе непростительным преступлением с моей стороны было даже допустить подобную мысль. И теперь мне так легко и свободно, как не было, пожалуй, никогда.

Прости, что прихватил с собой Сандро – одному бы мне не хватило смелости смотреть в твои глаза, чувствовать тебя, дышать тобой. Кажется, я провалился бы сквозь землю. Но теперь, однако же, я относительно спокоен, поскольку мои подозрения оказались беспочвенными.

О, Боже, что я пишу? И что ты подумаешь обо мне после этих слов? Меж тем, они искренни, а я глубоко уверен в том, что между двумя любящими сердцами не может быть ни лжи, ни недоговоренности.

Единственное, о чем хочу попросить, перефразируя Германа из знаменитой пушкинской повести – «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой»… Вернее, это, конечно не из повести, а из оперы, но все же. Кажется, через неделю в Мариинке будут давать этот балет, и ты указана там в качестве исполнительницы главной роли. Когда печатали объявление, должно быть, не знали еще о твоем недуге, и потому не могли предположить замены. Все же интересно, кто это будет, если не ты? Однако, идти на премьеру нет никакого желания – так привык я к твоим волшебным па-де-труа в этой постановке, что ничье другое исполнение не воодушевит меня так… Или все же ты приготовишь мне сюрприз и станцуешь для меня?..»

«Дорогая моя маленькая польская пани! Государственные дела, а вернее, та наука, что постигаю я ежедневно от отца моего, не дают мне вырываться к тебе так часто, как мне бы того хотелось – а вернее, не хотелось бы и вовсе от тебя уезжать. Не знаю точно, но мне кажется, что прескверный из меня правитель выйдет – ничего-то я не в силах запомнить из тех мудрейших вещей, что пап`а говорит мне, поскольку, кроме тебя, в моих мыслях нет больше ничего. Я хожу как будто в тумане, со мной говорят, но я не в силах разобрать ни единого слова. Меж тем, самое страшное состоит все-таки в том, что я нахожу ситуацию нормальной.

Я часто вспоминаю творения русских классиков – только теперь понимаю я, о чем именно они писали и что именно имели в виду, когда описывали нечеловеческую любовь, буквально сжигающую, испепеляющую саму природу человека как единичной субстанции и в то же время возрождение Феникса, появление на этом месте некоей высшей субстанции – разумеется, с Божьего соизволения. С разрешения того, кто даровал нам этот удивительный способ возрождения – любовь. Тогда уже не нужно тебе ничего личного, твое собственное Я будто куда-то исчезает, но ты и сам этой пропажи не замечаешь, поскольку довольствуешься новым, тем, что родилось из пепла никчемной личности. Да, не удивляйся, даже я кажусь себе совершенно никчемным в таких обстоятельствах.

И более и чаще всего вспоминаю я великого Гоголя и его «Тараса Бульбу». Помню, что сделала польская панночка с Андрием, на что заставила его пойти – на предательство родины, забвение себя самого и отца своего, и отчего дома. Вовсе не хочу сказать, что стою близко к такому состоянию, но отчетливо ощущаю, как именно и что именно происходило в душе героя. Клянусь, в вас, польках, есть нечто такое, что одинаково способно воодушевить на самый великий подвиг и на самый отчаянный грех.

В то же время, хоть я и сам не свой, что никак не подобает государственному деятелю, я ловлю себя на том, что энергии во мне прибавилось будто бы в геометрической прогрессии – изнутри словно бушует пожар, который дает мне силы жить. Работать, отдыхать, засыпать и просыпаться с мыслями о тебе и о нашем прекрасном совместном будущем. Ведь мы еще так молоды, жизнь только-только еще начинается, открывая нам горизонты и идеалы, о которых еще вчера никто не мог и помыслить!..

Жду – не дождусь твоего приглашения на ужин, в продолжение которого мы наконец сможем остаться одни. После той нашей ночи слова и мысли, дыхание и наши чувства, которыми мы так щедро успели обменяться, не выходят у меня из головы. Кажется, я помню все – кроме, разумеется, государственных дел. Наслаждение, что испытал я тогда с тобой, накануне отъезда в Данию, не сравнимо ни с чем из того, что случалось со мной за всю мою непродолжительную жизнь. Отец, кажется, начинает о чем-то догадываться – и хоть давно не видел тебя, то и дело отпускает в мой адрес вопросы о твоей жизни и твоем самочувствии. Пытаюсь делать вид, что ничего не знаю и вовсе не понимаю его слов, но выходит это прескверно – и наказал же Господь влюбленным скрывать свои чувства!..

Беда эта знакома всем еще с шекспировских времен, но на бумаге это одно, а в реальной жизни, когда боишься сказать лишнее слово, но все и даже больше выдаешь глазами – совершенно другое. Хочу спросить тебя о том, думаешь ли ты обо мне? Хотя кажется, что иначе и быть не может – Вселенную просто распирает от того количества мыслей о тебе, что ежеминутно выпускаю я из своей головы, так, что не долететь до тебя они просто не могут. И хотя потом сгорают в атмосфере бесследно, тут же сменяются новыми, еще более яркими и красочными…

И писать становится все труднее и труднее, хотя, казалось бы, чего легче писать о любви? А потому на середине письма утрачиваю мысль и уношусь куда-то далеко отсюда, в весенние дни 1890 года в Красное Село, погружаясь в воспоминания о первом поцелуе… Нет, так невозможно, понимаю это, и потому прощаюсь.

P.S. Очень жду встречи и оттого желаю скорейшего выздоровления самой прекрасной польке, что я только видел…»

Вскоре его мольбы были услышаны – Маля выздоровела, и уже неделю спустя танцевала в «Пиковой даме» Чайковского, но далеко не главную партию, как планировалось, а танец пастушки и танец в белом парике в пасторали из первого акта. Такое решение было вызвано тем, что длительная болезнь лишила Малю возможности основательно подготовиться к столь ответственному выступлению, каковым могла бы стать prima-сцена. Сейчас же она вместе с девушками из труппы танцевала статуэтку стиля Людовика XV саксонского фарфора. Их выкатывали на сцену попарно на подставках, они соскакивали с них и исполняли чудный по красоте танец, поставленный самим Легатом, а хор в это время исполнял трогательный диалог Прилепы и Миловзора:

Мой миленький дружок,

Любезный пастушок,