Женщина-рыцарь. Самые необычные истории Средневековья

– Вы будто вчера родились, святой отец! Впрочем, сразу видать, что вы издалека прибыли. Может быть, там, откуда вы пришли, колдовства и в помине нет, а у нас хоть отбавляй. Боже ты мой, кто только у нас не колдует: поверите ли, даже наш кюре всё время бормочет какие-то заклинания! Любая баба в деревне – ведьма, а девки-чертовки так и норовят парней заморочить.

Но это мелочи, ерунда, дело житейское, а настоящее колдовство идёт от башни. Тот мой кум, который глухой, однажды собственными глазами видел, как на море у замка сел лебедь, встрепенулся, обрызгал себя водой, и превратился в такую красавицу, что в целом свете подобной не сыщешь. А надо вам заметить, что кум на женщин просто глядеть не мог: он был женат шестнадцать лет, и супруга ему досталась, не приведи господи! Шальная баба, прости меня, Симеон-молчальник, за злословие, но в нашей деревне вам об этом любой скажет. Уж как она им помыкала, – кумом, конечно, не Симеоном, – уж сколько он с ней горя познал, сколько от неё вытерпел! Говорят, он и глухим от всего этого сделался: не мог больше слышать, как она его ругает, вот и оглох. В конце концов, она от него ушла, – так наш кюре брак расторгнул, хотя никогда эдакого не делает, и еще прибавил, что когда она попадёт в ад, туго там придётся нечистой силе, сам сатана не выдержит этой женщины и сбежит из преисподней.

Мудрёно ли, что после такой жены кум потерял всякий интерес к бабам, спрашиваю я вас? Но стоило ему увидеть красавицу-лебедь, как он сразу в нее и влюбился, старый пень! Голоса её кум не слыхал, понятное дело, но этого и не надо было: глядела она на него ласково, головкой покачивала и ручкой манила, как бы говоря: «Иди ко мне, мой милый, иди!».

Пропал бы кум, совсем пропал бы, да чудо его спасло: в это время как раз ударил церковный колокол к обедне; кум очнулся, схватился за свой нательный крестик и прочитал молитву. В тот же миг красавица превратилась в лебедя, взмыла в небо и улетела.

– Как же он услышал колокол? – спросил монах. – Ведь твой кум глухой.

– А-а-а, святой отец, вы-то, кажется, должны понимать, что колокольный звон мы слышим не ушами, а душой! – не растерялся крестьянин. – У кого душа глухая, тот колокола не услышит, а у кого чуткая, тому и слух не нужен.

– Извини, сын мой, ты прав… А славно ты рассказываешь, хорошо у тебя это получается.

– Ещё бы! – просиял крестьянин. – Пожили бы вы у нас в деревне, святой отец, много бы чего услышали. Зимние вечера у нас длинные-длинные: собирёмся мы у кого-нибудь дома, – и такие истории тут рассказываются, такие тайны открываются, что иным ученым монахам и во сне не приснится. Простите меня, святой отец.

– Ничего, ничего…

– Так вот, про говорящую рыбу. Селёдка ходит у нашего берега косяками, по размеру не очень большая, но есть одна громадная рыбина, рыба-король, и живет она возле всё той же проклятой башни. Откуда я знаю, спросите вы меня, и я вам отвечу, – никакого секрета здесь нету, – что чуть было не поймал эту громадную рыбину, а разговаривал с ней, вот как сейчас с вами.

Вышел я, стало быть, в море, забросил сеть, – и с первого раза ничего не поймал. Забросил в другой раз – ничего. Забросил в третий – и тут у меня сеть подёрнуло и потащило, едва на ногах устоял! Держу, однако, крепко, не выпускаю, потихоньку выбираю сеть из воды, а сам чувствую, как в ней что-то большое трепещется, бьётся и норовит вырваться. Ну, да у меня не вырвешься: полдня провозился, а всё же вытащил эту рыбину!

Точнее сказать, вытащил я ее не всю, а только голову и часть спины, потому что вся она в лодку не влезла бы. Ладно, думаю, погоди: до берега я тебя доволоку, а там мужики помогут: сбегают в деревню за лошадью, и тогда мы уж тебя на сушу обязательно вытянем… Чего вы улыбаетесь, святой отец?

– Нет, нет, ничего! Продолжай.

Крестьянин подозрительно поглядел на монаха.

– Может быть, вы мне не верите, святой отец? Так я вам могу лодку показать, на которой в море выходил, и сеть, которой эту рыбину поймал. А лучше всего, дослушайте до конца, и сами убедитесь, что я не вру… На чем, бишь, я остановился? Ах да, решил рыбину к берегу тянуть… И вот, только я это подумал, как она молвит мне человеческим голосом: «Не тяни ты меня на берег, рыбак, отпусти в море. А я тебе за это службу сослужу». Я, признаться, оторопел: раньше я слышал, как рыбы губами чмокают и даже какие-то отдельные слова произносят, но чтобы они гладкую речь вели, да еще службу сослужить предлагали, – такого никогда слышать не приходилось.

Но я быстро взял себя в руки и спрашиваю рыбу-королеву: «А какую ты, к примеру, можешь мне службу сослужить?». Она отвечает: «Тебе стоит лишь захотеть, и я сделаю тебя богатым купцом, или знатным дворянином, или даже королем». Ох, святой отец, у меня тут сердце дрогнуло, чего скрывать! Заживу теперь, думаю, по-человечески, не всё же мне горе мыкать, да нужду терпеть, пора утешиться в радости и в довольствии.

И как только я подумал, что жить надо по-человечески, пелена с глаз спала, и наваждение прошло. Э, нет, погоди, говорю я себе, ты что же это – в купцы решил выйти, или в дворяне, или самим королем заделаться? Да, полно, дурень, куда тебе с суконным рылом в калашный ряд? Хорошо ли, скажем, купцом быть, – над своей мошной трястись? Видел я купцов-то, – они больные все: за грош готовы душу продать, за два гроша – полземли на коленях проползут, за три – мать родную зарежут. А в дворянах что толку? Ходят, хвосты распушив, что твои петухи, и на уме у них пожрать, подраться, да за благородными дамами приударить. А уж королем быть, – спаси нас Бог от такой напасти! Всегда надо ухо востро держать, чтобы тебя не зарезали, не отравили, не придушили, или другим каким способом не лишили жизни заодно с властью… Ведь, верно, святой отец? Чего вы опять улыбаетесь?

– Ты великий философ, сын мой, – добродушно ответил монах, но крестьянин насупился и пробормотал:

– Если вам угодно обзывать меня, – воля ваша. Однако я вам вот что скажу: наш кюре часто с нами беседует о Христе, и поэтому Иисус для нас, как родной, – будто он из нашей деревни вышел. Кем был Спаситель? Вы лучше меня знаете – сыном плотника. Апостолы его тоже из простых людей – рыбаки, крестьяне, мастеровые. Павел, правда, был ученый человек, а Матвей налоги собирал, но купцов и дворян среди апостолов не было, а уж тем более королей. Это не случайно, святой отец, – нет, не случайно! Богатство, знатность и власть ничего общего с Богом не имеют, – как верблюду не пройти в игольное ушко, так не войти имущим власть и богатство в Царствие Небесное. Если они, положим, откажутся от своих денег, от своего положения и своей власти – тогда другое дело, тогда милости просим; а если нет – простите великодушно, но не бывать вам на небе, не видать Господа нашего, не вкушать вечного блаженства. «Вы на земле пожили в свое удовольствие? Пожили. Ну, так и хватит: Бог не для вас, не ему вы служили», – скажет им Христос. И сколько они церквей не построят, сколько вкладов в монастыри не сделают, сколько милостыни не раздадут, – ни на палец к нему не приблизятся… Это уж моё мнение, святой отец. Прав я, или не прав?

– Сейчас не время это обсуждать, – уклончиво произнёс монах. – Но ты не закончил рассказ о говорящей рыбе.

– Как это так – не закончил? – удивился крестьянин. – На том всё и закончилось: едва я подумал, что не хочу быть ни купцом, ни дворянином, ни королем, как рыбина исчезла, будто её и не было. А то разве стоял бы я сейчас перед вами? С кем вы тогда разговаривали, святой отец? Я бы уже жил теперь в городе в купеческом доме, или в дворянском замке, или в королевском дворце. А моя жёнка была бы купчихой, или дворянкой, или королевой – вот хлебнул бы я с ней лиха!.. Но вы снова смеётесь, святой отец?

– Прости, сын мой, – сказал монах. – С тобой очень приятно беседовать, однако ответь, наконец, как мне добраться до башни на острове?

– Вы всё о своём! Какой вы, право, упрямый, – крестьянин безнадёжно махнул рукой. – Что же, если вам пришла такая охота, отправляйтесь туда – и да поможет вам Бог! Скоро волны схлынут, вы и ступайте себе прямо к этой башне: как обогнёте вон тот мыс, так её и увидите. Смотрите, не держите после на меня обиды, – я вас предупредил.

– Спаси тебя Христос, сын мой! Я пойду.

– Идите, святой отец, Господь милостив…

Часть 2

Первые впечатления от разговора с хозяином замка. Запись воспоминаний о великом походе начинается издалека. Поучительный рассказ об учёном муже, полюбившем юную девушку

Добравшись до стен замка, монах долго стучал в ворота, прежде чем ему открыли. Перед ним стояла девушка и вопросительно смотрела на него.

– Мир тебе, дочь моя! Я пришёл к хозяину замка, мессиру Роберу, – сказал монах и благословил её, но девушка не стала целовать ему руку, а громко закричала, отвернувшись от него:

– Мессир, к вам явился святой отец Августин! – после чего отодвинулась, давая монаху дорогу.

Изумлённо покосившись на девушку, он прошёл во двор. Здесь царил идеальный порядок: мощённая камнем площадка около башни и ведущая к ней дорожка были тщательно выметены, трава на дворе коротко подстрижена, хозяйственные постройки в дальнем углу были покрыты свежей соломой, а их деревянные стены недавно покрашены. Слуг, между тем, не было видно; тяжёлая, окованная железом дверь в башню была распахнута настежь, и никто не встречал гостя на её пороге.

Девушка, отворившая ворота, вышла наружу и принялась на узкой полосе берега рвать какие-то цветы, не обращая никакого внимания на монаха, так что ему ничего другого не оставалось, как самому пойти на поиски хозяина замка. Поднимаясь по крутой лестнице, тускло освещённой одним-единственным факелом, он услышал приятный, чуть хрипловатый баритон: – Это вы ко мне пожаловали? Проходите, проходите, я рад гостю, давненько мне не приходилось принимать гостей, – тут монах рассмотрел высокую фигуру в дверном проёме второго этажа.

– Так вот почему Изабель назвала вас святым Августином, – произнёс хозяин замка, вежливо поклонившись монаху и пропуская его в комнату. – Девочка слышала рассказы об Августине и с тех пор всех монахов величает его именем. Не удивляйтесь: бедное дитя живет в своём мире, полном грёз и фантазий. Люди считают ее безумной, а я полагаю, что её ум светел и чист; она не ведает греха и порока, не стыдится своих чувств, которые просты и невинны, и никому на свете не желает зла. Нам хорошо живется вместе: я забочусь о ней, а она обо мне, в меру своих сил, и мы прекрасно обходимся вдвоем. Я отдыхаю с Изабель душой, – поверите ли, святой отец, мы даже играем иногда в её игры, и нам бывает очень весело! – он звонко расхохотался.

Монах с интересом приглядывался к нему. Мессир Робер был совсем не похож на знатного дворянина, рыцаря и героя Крестового похода: если бы монах повстречал его где-нибудь вне стен замка, то решил бы, что перед ним крестьянин-бобыль, в скромном достатке доживающий свои дни. Одежда мессира Робера была опрятной, но без малейшей претензии на роскошь; на нём была мягкая куртка с широкими рукавами, из-под которой виднелась чистая полотняная рубаха, не имевшая ни кружев, ни рюшек, а ноги были обуты в разношенные сапоги из замши. Седая борода Робера забавно торчала на вытянутом подбородке, длинные поредевшие волосы были зачёсаны назад и небрежно увенчаны потёртой бархатной шапочкой; пожалуй, только благородная осанка старика, да умный, цепкий, насмешливый взгляд выдавали много познавшего и повидавшего на своём веку человека из высшего сословия.

– Должно быть, вы набрались всяческих небылиц обо мне, пока шли сюда, – уж очень внимательно вы меня разглядываете, – прервал наблюдения монаха мессир Робер. – Если бы я жил в своем замке, как подобает рыцарю, закатывая пиры и устраивая охоты, совершая суд над своими вассалами и воюя с соседями, тогда обо мне не сочиняли бы байки и, наверное, считали бы хорошим господином. Впрочем, я не сержусь на крестьян; мы с ними отлично ладим, несмотря на то, что они бесконечно твердят о моём колдовстве. Для чего я живу в этой башне на острове, спрашивают они, какими такими делами тут занимаюсь? Как объяснить им, святой отец, что жизнь моя была большой и беспокойной, поэтому в старости мне захотелось тишины и уединения?..

Однако я заболтался, – вот что значит давно не общаться с хорошим собеседником; моя бедная Изабель не в счёт. Прошу вас, святой отец, объясните мне, кто вы и зачем пришли. Проходите, усаживайтесь в это кресло у камина, вам здесь будет удобно, и разделите со мной трапезу. Вино, ведь, монаху вкушать не грех, – без вина не было бы и причастия, – а из еды для вас найдётся скоромное.

– Благодарю вас, мессир рыцарь, – отвечал монах, с удовольствием откликнувшись на приглашение гостеприимного хозяина. – Меня зовут Фредегариус. Я из ордена бенедиктинцев.

– Вот как? – обрадовался Робер. – Я глубоко почитаю ваш орден, святой отец; благодаря нему учение Спасителя засияло новым лучезарным светом! Ваши монастыри и ваши школы – это подлинный кладезь знаний, а какие люди вышли из их стен: достаточно вспомнить Беду Достопочтенного и Алкуина. А ваши библиотеки – сколько там древних рукописей, какие бесценные книги там хранятся! А ваши больницы – скольким страждущим они помогли! Не говорю уже о ваших странноприимных домах; я сам много раз останавливался в них во время своих путешествий… А ваши постройки – какая великолепная, какая совершенная архитектура; какая непревзойдённая живопись!.. Всё это прославляет Господа лучше, чем прославляют Его тысячи наших кюре, порой невежественных, чего скрывать, и не очень-то разбирающихся в Писании… Но я перебил вас, прошу прощения. Продолжайте, отец Фредегариус.

– Вы опередили мой ответ, мессир рыцарь, – возразил монах. – Я прибыл к вам из аббатства Клюни как раз за тем, чтобы пополнить наш, как вы выразились, кладезь знаний. Нам стало известно, что вы являетесь последним оставшимся в живых участником величайшего похода в Святую землю. Братия поручила мне записать ваши воспоминания об этом подвиге веры, дабы никогда не исчезла благодарная память о нём в будущих поколениях.

– Как вы красиво изъясняетесь, святой отец. Это вам в монастыре дали такое напутствие? Воспоминания о подвиге… в благодарной памяти… – повторил Робер с непонятной иронией. – А что же, наверное, и впрямь подвиг; наверное, действительно нужны мои воспоминания, чтобы сохранить этот подвиг в благодарной памяти потомков. По правде сказать, мне и самому приходила в голову эта идея, – записать воспоминания, – но я слишком ленив для того, чтобы корпеть над рукописью. Я знаком с грамматикой и риторикой, однако использовал их силу только в молодости для сочинения любовных писем и стихов, а писать книги – это не для меня…

Ладно, давайте запишем то, что я помню, но уговор: я стану рассказывать вам не только о походе, – таким, каким я его увидел, – а обо всём, что ему предшествовало, сопутствовало и было значительного после него в моей жизни. Пусть это повествование будет моей исповедью: я давно не исповедовался, а тут представляется такой удобный случай. Вы согласны, святой отец, быть моим летописцем и исповедником одновременно?

– Ради Бога, мессир Робер, – с готовностью согласился монах. – Принять исповедь – мой долг, а что касается вашего рассказа, я убеждён, что он будет полезным и поучительным. Я рад, что вы сохранили живой ум, который не смогло ослабить жестокое время.

– Вы мне льстите, святой отец, – усмехнулся Робер. – Суд времени свершается и надо мною. Это самый страшный суд в мире – страшнее Страшного суда, прости Боже! На Страшном суде будут помилованы многие, а у суда времени лишь один приговор – смерть. Мы все уже приговорены к ней, нам просто дана отсрочка – кому-то большая, кому-то меньшая, – кто-то из нас умрёт с мучениями, а кто-то – без мук. Я уже слышу, как начались приготовления к моей смерти, и от этого кровь моя холодеет, и мозг отказывается служить. Мои рассуждения могут показаться вам бредом сумасшедшего, так что вы не стесняйтесь перебивать меня, задавать вопросы и спорить. Без сомнения, вы читали диалоги Платона: будем же следовать этой проверенной веками форме… Вы согласны, святой отец?

– Да, мессир, – сказал монах. – Когда вам будет угодно приступить к работе?

– Когда? Да прямо сейчас, если вы не слишком устали! – воскликнул Робер. – Впереди у нас целая ночь, а я страдаю бессонницей. Но не будет ли это чересчур жестоко по отношению к вам? Вы проделали большой путь, добираясь сюда.

– Я нисколько не устал, – сказал Фредегариус. – Я монах и привык смирять капризы бренного тела.

– И всё-таки я прошу вас сначала подкрепиться едой и вином, и обогреться у огня. Не спорьте, пожалуйста! Вы ничего не услышите от меня, пока не отведаете эту вкуснейшую рыбу, запечённую в тесте, эти сочные овощи, зажаренные с грибами, этот пышный пирог с капустой, и не выпьете стаканчик чудесного вина, которое много лет хранилось у меня в погребе. Угощайтесь, а потом с Божьей помощью примемся за наш труд!

* * *

– Итак, приступим, мессир Робер, – сказал монах, утолив голод и расстилая на маленьком столике пергаментный свиток.

– Приступим, – Робер раскинулся на кресле, скрестил руки на животе и вытянул ноги к камину. – Прежде всего, надо сообщить потомкам, где я родился, в какой семье вырос, и как я воспитывался, – ведь с этого начинается история каждого человека. Пишете, святой отец: я родился в небольшом замке, среди высоких лесов. Наша местность не знала изобилия, но Господь дал нам богатые дичью угодья; помимо этого, на полях, расчищенных от леса, можно было выращивать рожь и овес, а на лугах, по берегам рек, пасти скот. Народ в наших местах с голоду не умирал, – правда, и народу было немного.