Когда поют деревья

– Все-таки детали подмечены удивительно точно. Заметно, что ты рисуешь не первый год.

– Я рисую всю жизнь, – подтвердила Аннализа, надеясь, что ей зачтется опыт.

Джеки бросила на нее взгляд и перешла к следующему рисунку.

– Прямо молодой да Винчи, – заметила она. – Тебе нравятся его картины?

Еще никогда в жизни Аннализе не делали такого щедрого комплимента. Ей захотелось с благодарностью броситься Джеки на шею.

– Я итальянка – как же мне не любить да Винчи?

Хозяйка галереи вновь углубилась в рисунки. Может, она увидит, что Аннализа вложила в них всю свою душу? Поймет, какое умиротворение она испытывала, воплощая эти образы акриловыми красками? Джеки права: многие рисунки мрачноваты, но что в этом удивительного? Ведь Аннализе редко выпадали светлые дни.

Досмотрев, Джеки аккуратно сложила рисунки обратно в папку.

– Что же мне с тобой делать? – задумчиво протянула она и посмотрела наверх, словно в поисках ответа.

Больше всего на свете Аннализе хотелось, чтобы миссис Бертон сказала, что считает ее замечательной художницей и что ее картинам самое место в галерее.

– Давно я не встречала такого таланта, – наконец произнесла Джеки, оторвав взгляд от потолка. – Очевидно, ты прирожденная художница.

Неужели ей повезет хоть раз в этой проклятой жизни? И уже через неделю она будет разгуливать по галерее, любуясь своими картинами в роскошных рамках рядом с шедеврами лучших художников Новой Англии, заберет первый гонорар и наконец поймет, что не зря горбатилась столько лет подряд?

Джеки прикусила губу.

– Ты рановато сюда пришла. Думаю, что со временем ты всего добьешься, но пока тебе не хватает цельности. Я не слышу твоего собственного голоса… может, все дело в этом? Понимаешь, о чем я?

У Аннализы перехватило горло, и она не смогла выдавить ни слова. Чтобы чем-то себя занять, она собрала свои темные волосы в хвост. Мама повторяла то же самое и советовала не просто браться за все подряд, а экспериментировать, пока не нащупаешь что-то свое. Вот только рисунки в папке, которую держала Джеки, казались Аннализе очень даже своими. Она рисовала уже давно и успела испробовать акварель, масло, карандаши и даже чернила. И лишь взявшись за акриловые краски, поняла, что они подходят ей больше всего. По примеру мамы она начинала с натюрмортов, потом перешла к пейзажам, морским видам и изображениям животных. Однако больше всего Аннализе нравилось рисовать людей. Она рисовала их вот уже два года, словно неосознанно пытаясь их понять.

Так почему Джеки не видит ее успехов?

Джеки вновь положила руку на подлокотник кресла Аннализы, слегка подавляя ее своим напором.

– Рисунок с похоронами твоих родителей задел меня за живое. По нему видно, что в тебе что-то есть. Поверь, Аннализа, я ценю умение справляться с деталями, и меня не смущает такой правдивый и даже мрачный творческий подход, но я не вижу твоего собственного «я». В моей галерее достаточно бросить взгляд на картину, и сразу становится ясно, кто ее написал. Кстати, сколько тебе лет?

– Семнадцать, – стряхнув оцепенение, пробормотала Аннализа.

– Семнадцать? – Джеки наклонилась еще ближе. – Тогда ничего удивительного. О чем можно говорить в семнадцать? В таком возрасте ни у одной из моих художниц не было собственного голоса. Тебе нужна нормальная школа, хорошие учителя, и продолжать в том же духе. Когда-нибудь ты обязательно прославишься. Главное, пойми, что ты хочешь сказать миру, и скажи об этом погромче. – К облегчению Аннализы она наконец перестала нависать и откинулась в кресле.

– Где ты живешь? – продолжила расспрашивать Джеки. – Чем собираешься заняться дальше? Ты же наверняка будешь посещать художественную школу? Тебе известно, что Шэрон Максвелл дает у нас уроки?

Аннализа выпрямилась.

– Это все не для меня. Я живу с бабушкой в Пейтон-Миллзе. Колледж нам не по карману, но мне бы хотелось переехать, когда окончу школу.

На самом деле больше всего ей сейчас хотелось схватить свою папку и убежать отсюда.

Джеки раздвинула сложенные лодочками ладони, словно обнимая глобус и удерживая земной шар на кончиках пальцев.

– Ты просто обязана переехать. Что тебе даст Пейтон-Миллз? Не обижайся, но тебе надо вращаться в среде художников, искать учителей и источники вдохновения. Разве обычный поселок для этого годится?

– Поверьте, я бы с радостью.

Переехать в Миллз, как его многие называли, было самым настоящим самоубийством. Бангор тоже мало напоминал метрополис, но там остались хорошие друзья и замечательный учитель рисования.

Дверь за спиной распахнулось, и они обернулись. В галерею зашла хорошо одетая пожилая дама, увешанная модными украшениями, с большой пурпурной сумкой в руках.

– Подождите минуту! – крикнула Джеки, и ее голос эхом отозвался в зале галереи. – Я только закончу разговор с этой талантливой юной леди.

Она сдвинулась на край кресла и посмотрела Аннализе в глаза.

– Ты немного опоздала, но имей в виду: каждый год в апреле Шэрон Максвелл устраивает мероприятие в старом порту. Тематика весьма современная, чтобы не сказать на грани, однако там бывают все, кто собой что-то представляет. Ты когда-нибудь об этом слышала?

– К нам в Пейтон-Миллз даже новые фильмы приходят с запозданием, не то что новости из мира искусства.

– Если выпадет возможность, обязательно сходи, – посоветовала Джеки. – Многое прояснится. – Она застегнула кнопку и вернула папку Аннализе. – Мне бы хотелось, чтобы ты снова ко мне приехала. Если понадобится найти учителя или что-то в этом духе – обращайся, с удовольствием помогу. И пожалуйста, запомни – если не откажешься от цели, для меня будет честью однажды украсить галерею твоими картинами.

Аннализа натянуто улыбнулась. Следовало поблагодарить Джеки за комплимент, но отказ совершенно ее убил.

– Спасибо, что потратили время на мои рисунки.

– Что ты, это тебе спасибо, – откликнулась Джеки, кладя руку на колено Аннализы. – Мне не терпится увидеть, как расцветет твой талант. Кстати, ты не сказала мне свою фамилию.

– Манкузо. – Аннализа еле удержалась, чтобы не убрать ногу.

– Аннализа Манкузо… Я запомню. Удачи! – С этими словами Джеки попрощалась и поспешила к клиентке.

Повесив сумку на плечо и захватив папку, Аннализа встала с кресла и вышла из галереи. Когда же ей повезет? Можно подумать, в жизни все так просто… Рисование спасало ее в периоды самых тяжких невзгод: когда отец напивался и бил маму или когда после похорон, оставшись без родителей и веры в будущее, Аннализа переехала к бабушке. Но в этот раз кисти и краски не смогли ей помочь.

Завернув за угол, она прошмыгнула в тихую улочку, остановилась на задворках ресторанчика морепродуктов, где воняло подгоревшим растительным маслом, и дала волю слезам. Джеки была права. Как бы Аннализа ни гордилась своим талантом, оригинальных идей ей не хватало. А что, если их и не будет? Или хуже того, она найдет свой голос, но не сможет сказать ничего особенного?

Из задней двери вышел работник и закинул в большой контейнер мешок с мусором. Аннализа кинулась прочь. Она ненавидела показывать слезы, совсем как ее бабушка.

Редкие счастливые минуты в Бангоре постоянно портил отец. Он мог закружить маму в танце прямо на кухне, а через полчаса орать на нее, брызгая слюной. А не найдя виски, мог и ударить. Аннализу он не трогал, но осыпал бранью, которая ранила так глубоко, что до сих пор всплывала в памяти по ночам, стоило только закрыть глаза. Аннализе приходилось жить в ненавистном ей городе в окружении отцовской родни, однако все можно было бы исправить, если бы только Джеки согласилась ее принять.

Полчаса Аннализа провела на скамейке, копаясь в темных уголках души и перебирая на разные лады каждое слово Джеки, пока наконец ее не стало тошнить от собственных мыслей.

«А как бы поступила Мэри?» – подумала она.

Мэри Кассат была американской художницей, с которой ее познакомила мама. Став совершеннолетней во времена Гражданской войны в Америке, Мэри вырвалась из консервативной Пенсильвании, где заправляли мужчины, и уехала во Францию расширять кругозор, искать независимость и свое место в творчестве. Размышляя над тем, как сложилась жизнь Мэри Кассат, Аннализа видела в ней себя.

Встав со скамейки, она зашагала по Конгресс-стрит к Художественному музею Портленда – хотя он во многом устарел, Аннализа при каждом удобном случае заглядывала посмотреть на некоторые вдохновлявшие ее картины. Если просто так сидеть и хандрить – ничего не добьешься. Надо бороться. Как точно подметила Джеки, рисование у нее в крови, а без кисти в руке ей и жизнь не мила.

Зайдя в дальний тихий зал музея, украшенный шедеврами живописи, Аннализа присела на черную кожаную кушетку и стала делать набросок с морского пейзажа Уинслоу Хомера. Объехав весь мир, Хомер прожил последние годы на побережье Мэна, постигая власть природы над человеком.

Занимаясь с Аннализой на веранде в Бангоре, мама поощряла ее копировать работы великих живописцев. Аннализа последовала ее совету в Миллзе и часто брала в библиотеке художественные альбомы, а когда выпадала возможность поехать в Портленд – рисовала в музее.

Хотя ее больше тянуло к женщинам-живописцам – начиная с великой художницы времен барокко Артемизии Джентилески и заканчивая яркой представительницей модернизма Джорджией О'Кифф, – картины Уинслоу Хомера полюбились ей благодаря его глубокому пониманию одиночества. Одиночество было знакомо Аннализе не понаслышке, поэтому люди в утлых лодчонках, бросающие вызов стихии – как Сантьяго из книги «Старик и море», – казались ей родственными душами.