Бредовый сюр

Бредовый сюр
Casper Glasgow

Книга повествует о человеке, пытающемся найти истину. Он потерян и не знает, кто он. Не знает, чему можно верить. К чему приведет эта жажда правды? На что люди готовы пойти ради нее?Здесь вы найдете размышления о бытии, философские мысли о жизни, Создателе, раздумья об искусстве и творчестве.Необычное построение повествования заставит оставаться в напряжении до самого конца и гадать, пытаясь найти объяснения происходящему.

Бредовый сюр

Casper Glasgow

© Casper Glasgow, 2024

ISBN 978-5-0064-7093-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бредовый сюр

Часть 1

Улыбка

Зловещий шепот, пронзенный отчаянием:

– Это медленно, мучительно… Да, мучительно. За время, пока разрываешь себе уголок губ все дальше, успеваешь сто раз передумать. Но опять возвращаешься к этому занятию. Ведь ты уже сделал выбор. Назад пути нет, – молчание. – Кто бы мог подумать, что это настолько больно?!

Больно в душе. Художник думает, что самый его близкий человек – зеркальный двойник напротив.

Иногда у него бывают просветы. И в такие моменты он ощущает, как реальность ускользает от него. Просачивается сквозь пальцы, сколько ни старайся ее удержать. Его просветы – ничто иное, как возврат назад. Он отчаянно цепляется за малейшую возможность, но неумолимо падает все дальше вниз. Он уже соскользнул. Бесконечно давно. И теперь бесконечно долго он живет в забытьи.

Все вокруг ненастоящее. Ведь не может настоящее быть настолько ненужным? Бесполезным, лишенным смысла. Вокруг одни картинки, пустые фразы, лица, за мгновение стирающиеся из памяти, картонные фигурки, форменные декорации. Кадры давно забытого фильма. Обрывки, выдернутые хаотично и бездарно из таких же ошметков может быть. Он предпочитает думать, что все это – бредовый сюр, навеянный затянувшимся сном. И он обязательно когда-нибудь проснется. Но не сегодня, не сегодня…

Он не знает, существует ли он на самом деле. Он есть только в моменте. Растворяется в мгновении, которое вместе с ним испаряется в следующем. У него нет будущего. У него нет прошлого. Прошлое – это фикция, проглядывающая в настоящем. Не было бы этой фикции, те проблески вполне сошли бы за само настоящее. Будущее – непроглядный туман. Ведь следующего мгновения не существует, пока оно не настанет. Да, он живет только в ненастоящем настоящем, такой вот парадокс.

Все, что он говорит – пустота. Обертка без наполнения. Пожелания людям хорошего дня и доброго утра есть звуки, не затрагивающие истинный слух, как шум водопада не затрагивает слух человека, живущего рядом с горной рекой. Он пытается вкладывать в них свою собственную начинку. Но видит, что для других его слова остаются пусты. И, наконец, понимает, что слова – это бездна, которую не наполнить, ведь в них пропадают даже объективные формы. В них умещается только субъективное видение этих форм, и то, не того человека, который произносит, а того, кто их воспринимает. Говорить – то же самое, что кричать в изолированной комнате. Теперь он не говорит. И не пытается услышать. Теперь он, как слова, пуст.

Еще один парадокс: у него нет будущего, лишь мгновение, но мгновений бесконечно много; мгновение, повторяясь и самовоспроизводясь, составляет вечность в бесконечно малом отрезке времени; то, что произошло в мгновение – с ним навсегда.

Да, теперь он нем. Теперь он глух. Но он все еще может видеть. Он не теряет надежды и пытается обрести с другими хоть что-то общее, пусть даже это будет память об эмоции, пусть даже бесполезная фикция. Он смотрит вокруг и видит лица, хмурые и усталые, веселые и счастливые. Он смотрит на свое лицо в зеркале и не видит ничего. Быть может, оно ему просто приелось? Но у него ведь нет прошлого. У него есть момент, и это навсегда. Он хочет, чтобы и его лицо выражало хоть что-нибудь, ведь если он может видеть, то видеть могут и другие.

Его лицо сейчас – чистый холст, где можно нарисовать что угодно. И ему кажется, что надо нарисовать что-нибудь радостное, то, что будет располагать к нему других, ведь он так устал быть один… Пусть оно изображает то, что ему не под силу изобразить никакими движениями лицевых мышц. Лезвие оказывается подходящей к холсту кистью, рассекает плоть, отпечатывая алый рисунок, и это так же, как момент, с ним навсегда. Нечто единственное его личное. Сделанное собственными руками.

Улыбка. Мучительная радость. И теперь его радость навсегда пронизана отчаянием.

Хаос

Художник лишен всего, кроме момента. Он тушит очередную сигарету. Ему ВСЕГДА было все равно на смерть.

Если долго не принимать пищи, пустота в желудке медленно физически человека убивает. Если долго не воспринимать ничего извне, пустота в душе медленно убивает человека морально. И у него нет сил бороться с этой медленной кататонией. Он чувствует, что уже иссяк. Он чувствует, что окоченел.

Говорят, что последней умирает надежда. Но в существовании без прошлого и будущего надежде места нет.

Он чувствует, что в любой момент может умереть. В самом обычном смысле. Скинет свою физическую оболочку, оставив ее в этом мелькнувшем однообразностью мире на съедение червям, а сам продолжит свое бытие в каком-нибудь другом пустынном месте. Но ему нет разницы. Ведь по факту ничего не изменится.

Он мог бы попасть даже в Ад, но и это его не приводит в ужас. Если опуститься на самое дно душевной боли, Ад становится не так уж и страшен.

Там, где нет никакого знания будущего и даже надежды, не может быть и никакого порядка. Он уже достаточно понадеялся и понавыстраивал планы, которые теперь разрушены в прах, чтобы это осознать. Сейчас же другие пытаются осознанно и подсознательно его контролировать. Он больше не может жить в таком мире, где от него постоянно чего-то добиваются, что-то ждут, требуют. Он это постепенно начинает ненавидеть. Ему тошно на это смотреть. Да, его тошнит. Возможно, он – единственный, кто понимает ничтожность самого фундаментального заблуждения человечества, которое извечно и мнительно все старается подчинить своему контролю. И его это раздражает. И радует, ведь раздражение – самое сильное и самое светлое чувство, которое он испытывает за бесконечно долгое время. И он цепляется за него. Цепляется за его источник.

Но кто – он? Он безлик, его не существует. Он отчаянно пытается найти себя хоть в чем-то, и только зеркальный двойник ему тихо шепчет, что он еще здесь. Что он не просто сторонний зритель для существования других. Что он материален, пусть даже в этом суматошном сюре, в этом мелькающем сне, где все взбалмошным вихрем проносится в никуда. Но кто – он? Он не знает и старательно пытается придумать.

Все вокруг – один сплошнейший хаос. И математики не правы: из него никогда не образуется порядка. Это абсолютный хаос, и он сделал бы все, что угодно, чтобы это было не так. Но он бессилен. Он истощен. Ему ничего не остается, кроме как оплывать, растекаться по этой квинтэссенции, пропитывать ее собой. И самому пропитываться ею.

И он чувствует наполнение. Он наконец заполняется чем-то, и это что-то в кои-то веки не пустота. Он думает, что вдруг являет собой проявление этой неявленной материи, как электроны являют собой проявление квантового поля.

И теперь он наконец-то сумел придумать. В этом мире он будет лицом этого хаоса. Сорвет маску, как тонкий слой льда с поверхности воды, выпустив эту бушующую стихию.

Но кто – он?

Можно было бы быть кем угодно. Роли – пластиковые стереотипы, как в колоде карт. Но он способен стать чем-то большим. Пусть даже не сумев выйти за рамки глянцевой бутафории, способен сам написать ту картину, что будет на его собственной карте. Это ярчайшее проявление искусства, и он будет его самым ярым адептом и самым верным апостолом.

Он – Художник.

Свобода и восприятие

Он был так глуп.

Все эти сумасшедшие идеи на счет олицетворения хаоса – такой острый бред. Он ничего не может с собой поделать, никак не может вернуть ощущение определенности своей собственной жизни. Ведь все это бессмысленно.

Сколько чего ни доказывай, а в итоге – куда это денется? В никуда. Даже если его история будет передаваться веками и тысячелетиями из уст в уста тихим шепотом – даже тогда ничто не остановит солнце от выгорания, а вселенную от действия антиматерии. Все, что ни делай, так эфемерно.

А все, что эфемерно – не имеет смысла.

Он все так же ест еду – но теперь она не имеет вкуса.

Безудержный цикл: лето, осень, весна, зима, лето… все сменяет друг друга, чтобы заново возвратиться. Он так же шатко влачит свое существование по этому городу, вот только теперь еще люди шарахаются от него с испугом и отторжением в глазах, и теперь сильней давит небо. Ему кажется, что он сливается с улицей, растворяется в ее полотне, рассеивается дымкой, подернувшей свет фонаря и листьями, опадающими на асфальт, и растекается этими каплями дождя – рассеивается, тускнет и блекнет… Он врастает в свою комнату. Меркнет холодными сумерками, гаснет непроглядной ночью и волнуется на стенах тенями, постепенно расползается плесенью по ним, въедается в линолеум. Плесень проедает его, оставляя гниющие язвы, разъедает, и он быстрее врастает в пол. Один. Никого. Нигде. Никогда. Нет. Темное синее небо вливается в комнату и струится жидким азотом, и жидкой ртутью отравляет стены. Он почти что видит, как на них появляются ожоги. Пол блюет им, выхаркивает его, и он тоже блюет, блюет и выхаркивает. Его рвет, и в желудке шевелится что-то склизкое, черное и жгучее; оно нескончаемым потоком льется наружу.

Все это – один день, временная петля, из которой не выбраться. Он законсервирован.

Люди вокруг. Люди вокруг… на улице… Его там нет. Ему не достигнуть их. Он в бетонной клетке, без дверей и без окон, кричит, орет, надрывает жилы и в кровь сбивает костяшки пальцев. Ему не достучаться. Он один. Бетонная клетка его пожирает, переваривает, он все бы сделал, все бы отдал, чтобы только выбраться отсюда… но бетонная клетка – это сознание. Он один… Его постоянно тошнит.

И тут он просыпается. Очухивается от забвения, от жалости и сожалений. И понимает. Он не нужен.

Да, он не нужен. Для чего он в принципе существует? Он идет медленнее и, кажется, садится на лавочку. Вокруг люди… слишком много людей… Зачем он существует? В чем смысл этого существования? В самосозерцании? Почему существует именно он? Зачем? Нету, нет ответа. Ему не нужен этот театр одного актера для единственного зрителя.

В кармане лежит нож. Для самозащиты. Тот самый… то самое лезвие, сделавшее его жутко улыбчивым клоуном. Запястье встречается с ножом. Все эти люди вокруг… А что будет дальше? «Сейчас мы с вами и узнаем», и эта мысль кажется ему настолько смешной, что он смеется. Несколько вариантов… Несколько: Рай, Ад, пустота, небытие. Ад! Не страшно… Ему не страшно, ведь он уже к аду притерпелся… Ко всему можно привыкнуть… Пустота. Пустота с осознанием не страшна, ведь одиночество тут или там – какая разница? А небытие для него, как Рай; то же, что было до рождения: тебя просто нет. Ничего. Никакой боли. Никакой тошноты. Никакого ядовитого неба. Прекрасно.

Как и струи крови, что сейчас стекают по запястьям…

Вокруг слишком много людей… Но этот миг пронесется мимо них, как если бы его и не существовало… небытие… нечего тревожится по пустякам… все это – один большой пустяк… одна большая шутка…

Он постепенно теряет сознание, ничего не видит и тьма поглощает его. Бредовый сюр вместе со всем хаосом меркнут, блекнут, прям как он, совсем недавно. Совсем недавно… Голоса сквозь вату приглушенно встревожены, и он даже находит в себе силы усмехнуться.