Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы

В романе Браун вновь обращается к своей излюбленной теме раздвоенности человеческой психологии (на этот раз имеющей форму сомнамбулизма). Формально детективный роман выстроен как тонкий психологический этюд: ужас нагнетается описанием череды таинственных трагических событий, органично вплетенных в реалии современной автору Америки.

Действие романа относится к 1787 году, когда вокруг западных земель разгорелась острейшая борьба, сопровождавшаяся истреблением и оттеснением на запад индейских племен. Пытаясь найти убийцу друга, главный герой оказывается вовлеченным в невероятную цепь событий и стечения обстоятельств. Неподдельный ужас смещенного сознания сомнамбулы, борющегося с наваждениями, а также чувства и мысли смертельно испуганного человека переданы в романе особенно впечатляюще.

Совершенное владение искусством создавать и поддерживать нужное настроение придает ужасам Брауна пугающую правдоподобность. Несколько зловещих штрихов – и читатель погружается в атмосферу присутствия потусторонних сил, которую ощущает почти физически. Эстетика произведения ориентирована главным образом на эмоциональное воздействие. Моральные, социальные и психологические размышления трансформируются у Брауна в новую разновидность готики – психологический готический роман, вызывающий horror к сознании и в душе человека.

Ни в какой другой книге Брауна нет столь запутанного сюжета, как в «Эдгаре Хантли». Ни в какой другой книге Брауна нет так много убийств, загадочности и тайн – недаром исследователи называют это произведение самым характерным готическим романом писателя: даже «Виланд» оттесняется на второе место по психологической глубине и убедительности. «Эдгар Хантли» – не просто роман в некогда модной манере: здесь типичные приемы готического романа использованы в новом антураже, с новой целью, и проложен мостик от готики в духе Уолпола и Радклиф к психологической готике Готорна и По.

Романы «Клара Хоуэрд, или Энтузиазм любви» и «Джейн Тэлботт» во многом не похожи на предыдущие книги Брауна: здесь есть счастливый конец и они лишены драматизма, присущего более ранним романам.

В 1804 году Браун женился, пытался заняться бизнесом, а в 1810 году скончался от туберкулеза. По одной из легенд, которые сопровождали Брауна всю жизнь, за несколько лет до смерти он написал трагедию, которую потом сжег, а пепел хранил в табакерке на письменном столе…

Влияние творчества Ч.Б. Брауна на развитие американской готической традиции невозможно переоценить.

Будучи настоящим художником, Браун всегда стремился наиболее полно выразить и показать идею, мысль, чувство, настроение, образ, внутреннее состояние человека, используя достижения предшественников и одновременно трансформируя традиции английского готического романа.

Браун творчески соединяет поэтику готического романа с проблемами современной ему Америки, одновременно достигая высокого уровня генерализации, что вызывало восхищение его современников и писателей более позднего времени как в Европе, так и в самой Америке.

Прозой Брауна восхищались его соотечественники: Роберт Берд и Джордж Липпард, Натаниэл Готорн и Джон Уиттьер, Эдгар По и Говард Лавкрафт. В рассказе «Колодец и маятник» По делает отсылку к одной из глав романа «Эдгар Хантли», а в рассказах «Маска Красной Смерти» и «Король Чума» ощутимо влияние «Артура Мервина». Не менее тепло приняли Брауна в Великобритании. О нем восторженно отзывались Уильям Годвин и Джон Китс, Вальтер Скотт и Уильям Хэзлитт, Мери Шелли признавала зависимость «Франкенштейна» от книг Брауна. Томас Лав Пикок рассказывал, что Перси Биши Шелли в список из шести самых любимых своих книг внес, вместе с «Фаустом» Гёте и «Разбойниками» Шиллера, «Виланда», «Ормонда», «Эдгара Хантли» и «Артура Мервина». Именно с Брауна, по мнению М. Белла, «начинается история американской литературы, история ее настоящего развития как серьезной формы художественного творчества».

Елена Пучкова,

кандидат филологических наук,

член СП России,

член Гильдии «Мастера литературного перевода»

К читателю

Весьма лестные отзывы, коими общественность удостоила «Артура Мервина»[1 - «Артур Мервин» (1799–1800) – роман Чарльза Брокдена Брауна в двух томах, исследующий дуализм человеческой натуры, в которой добро соседствует со злом. – Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, – примеч. переводчика.], побудили автора продолжить диалог с читателем и представить миру еще одно свое творение.

Америка открыла новые перспективы естествоиспытателям и политикам, но «певцы человеческих душ» пока редко обращаются к американской тематике. Наша страна, сильно отличающаяся от старушки Европы, способна дать пытливому уму немало пищи для размышлений, достаточно проявить лишь толику любопытства. Этот разнообразный и неистощимый источник насыщает фантазию и воспитывает душу, а потому автор решил описать ряд приключений, возможных только в условиях нашей страны и связанных с весьма распространенным, но пока неразгаданным психическим недугом.

Во всяком случае, автор вправе вменить себе в заслугу стремление заинтересовать читателя и привлечь его симпатии средствами совсем иными, нежели те, которыми пользовались предшественники. Наивные суеверия, давно изжившие себя нравы, готические замки, несбыточные фантазии и вызывающие манеры – все эти атрибуты уходящего века пусть остаются в прошлом. Ведь нам куда ближе противостояние с индейцами и всевозможные опасности, подстерегающие путника на Диком Западе, – для уроженца Америки было бы непростительно обойти это своим вниманием. Сей живительный источник и вдохновил автора снова взяться за перо, дабы ярко и достоверно изложить на бумаге мысли и чувства, навеянные нашим новым миром, а насколько удалось это сделать, предоставляю судить свободомыслящему и беспристрастному читателю.

Ч.Б. Б.

Глава I

Итак, мой друг, я приступаю. Преодолев волну неуверенности и шквал удивления, я готов исполнить свое обещание. Теперь я свободен от беспокойства и внутренней дрожи. Драма подошла к подобию развязки, и события, отвлекавшие меня, дали мне передышку.

До сих пор я просто не смог бы совладать с пером, не сумел бы справиться со своими чувствами и абстрагироваться от сцены, перманентно маячившей перед моим мысленным взором. А пытаясь забежать вперед, я бы лишь удалялся от того, что составляло предмет моих опасений и надежд.

Но даже и теперь могу ли я поручиться, что волнение не помешает мне осуществить задуманное? Что я способен восстановить последовательность событий, избежав неясностей и путаницы? Что история, которую я собираюсь рассказать, снова не захлестнет меня и эмоции не затуманят повествование, дабы оно оставалось свободным и связным? И все-таки лучшего момента, чтобы начать, у меня не будет, я знаю. Возможно, время умерит мою горячность, вернет мне покой и равновесие, но для этого придется пожертвовать частью воспоминаний. Чем большую власть я обрету над словами, тем меньше смогу контролировать свои чувства. Чем более плавно и неторопливо поведу рассказ, тем труднее мне будет вспомнить все детали и изложить события в их взаимосвязи с необходимой ясностью и точностью.

О, почему мы так далеко друг от друга?! Будь вы рядом со мной, я отложил бы бездушное перо в сторону и поведал бы вам обо всем из уст в уста. Фразам, запечатленным на бумаге, недостает жизни, а в непосредственной беседе я восполнил бы жестами и взглядами то, что не в силах выразить слова. Увы, я знаю, что это невозможно. Заполнить лакуну живого общения мне не дано. Но и оставить вас в неведении было бы оскорбительно по отношению к вам. А потому придется довериться перу и почтовой службе, ибо только так я могу общаться с вами.

Вроде бы и расстались мы совсем недавно, но какое смятение, сколько волнений я претерпел за это время! Какое просветление осенило меня, позволив осознать мое собственное невежество по отношению к другим и к самому себе! Какой решительный и резкий переход от неуверенности к знанию!

Однако позвольте мне собраться с мыслями. Позвольте совладать с собой, чтобы рука моя была тверда, когда я начну писать. Позвольте выстроить по порядку события, которые лягут в основу повествования. Нет нужды просить о вашем внимании. Уолдгрейв был дорог нам обоим, и его загадочная гибель одинаково мучительна для нас. Эта кровавая драма пробуждает одновременно и печаль, и желание мести, и любопытство. Читая сие послание, вы испытаете леденящий ужас и проникнетесь глубоким состраданием. Вы будете содрогаться вместе со мной в предчувствии беды, будете плакать моими слезами, я проведу вас через все испытания и опасности. Кому как не вам, сестре моего друга, удостоившей меня своим расположением, могу я адресовать эти строки.

Не стоит вспоминать, с каким нежеланием я покинул вас. Добраться домой к вечеру я мог, лишь отправившись в путь на рассвете, но общение с вами было так драгоценно для меня, что я наслаждался им до последнего момента. Необходимость требовала, чтобы я вернулся во вторник после восхода солнца. Ночное путешествие не причинило мне сколько-нибудь значительных неудобств. Воздух был морозный, но для идущего быстрым шагом путника это не помеха. В силу своего характера я предпочитал идти не при свете дня, а под покровом ночи, когда на дороге безлюдно и все вокруг овеяно романтикой.

С наступлением сумерек я был в десяти милях от дядиного дома. Темнота все сгущалась, а я продолжал свой путь, постепенно погружаясь в меланхолию. Окрестные пейзажи и время суток вызвали в памяти образ утраченного друга. Я вспоминал его черты, тембр голоса, жесты и с непередаваемым трепетом размышлял над обстоятельствами его гибели.

Все это вновь наполнило меня терзаниями и недоумением. В который раз я задавался вопросом: кто убийца? Мог ли сам Уолдгрейв чем-то спровоцировать его на такое деяние? Нет, только не Уолдгрейв. Он сочетал в себе множество истинных добродетелей. Был благочестив, всегда стремился помогать ближним. Все, кому довелось пересекаться с ним, не раз отмечали его добрую, деятельную волю. Друзей у него было немного, ибо жил он скромно и замкнуто, но представить, что кто-то враждовал с ним, совершенно невозможно.

Я припомнил подробности нашей последней беседы: свое беспокойство, настоятельные уговоры отложить злосчастное путешествие до утра, его необъяснимое упрямство, решимость отправиться пешком на ночь глядя, в непогоду, – и к какой ужасной беде это все привело.

Первое сообщение о трагедии, безумная жажда мести и неуемное горе, владевшие мною, бесплодные поиски виновного, мои полночные блуждания и грезы под сенью рокового вяза, – все было пережито вновь и наполнило меня болью. Я слышал пистолетный выстрел, видел тревогу Инглфилда и суетящихся слуг, которые с зажженными факелами сбежались на зов. Я смотрел на моего мертвенно-бледного друга, распростертого на земле, на его смертельную рану, а рядом с ним не было никаких зримых следов убийцы, никаких знаков того, куда тот мог бы скрыться, никакого орудия преступления, и ничто не указывало на возможные мотивы вражды.

Я склонился над умирающим, он был без сознания и не мог ни узнать меня, ни открыть причину произошедшего. Сопроводив останки моего друга к месту погребения, я потом не раз размышлял у его могилы о поисках убийцы, для чего готов был сделать все возможное. Но мои усилия по-прежнему не давали никакого результата.

Нет нужды напоминать вам о прошлом. Рассудок и время, казалось, разрушили магическую стену, из-за которой я был глух к велениям долга и призывам благоразумия. Агония воспоминаний, провоцировавших меня на необдуманные поступки, прекратилась, я уже больше не вынашивал кровавые планы. Мрак почти рассеялся, и в душе моей воцарился свет, дарующий радость, какую я не испытывал прежде.

Однако теперь, владевшее мной в тот горестный период уныние, отразившись в моих воспоминаниях, вновь вернуло меня к тем трагическим событиям. Я опять преисполнился уверенностью, что установить, кто поднял руку на моего друга, еще возможно и что преступник должен за это ответить. Воздержаться от поисков или отказаться от возмездия – значит не выполнить мой долг перед Богом и людьми. Во мне постепенно созрело намерение снова побывать у вяза – еще раз осмотреть землю, внимательно изучить ствол. Но что я надеялся найти? Ведь все уже сто раз изучено и осмотрено. Разве не облазил я соседние рощицы, не обследовал близлежащие ручьи и речушки, обрывы и расселины – все, что располагалось рядом с местом кровавой трагедии?

Позже я со стыдом и раскаянием вспоминал о своем поведении, но тогда мой растерянный разум побуждал меня продолжать поиски – я считал это благоразумным. Времени, прошедшего со дня моего отъезда, было достаточно, чтобы многое изменилось. То, что раньше казалось бесполезным, теперь могло бы привести меня к вожделенной цели. В отсутствие мстителя убийца, прежде державшийся подальше от места преступления, теперь мог безбоязненно наведаться к роковому вязу. Не ожидая и не опасаясь моего возвращения, он с немалой долей вероятности даже в этот самый момент мог быть там, где совершил свое черное дело.

Этому рецидиву моего безумия нет оправданий. И все же, вернувшись после продолжительного отсутствия туда, где мне довелось стать невольным участником трагических событий и испить полную чашу душевных мук, я разбередил незажившую рану. Ночь, мерцание звезд, все вокруг окутано кромешной тьмой, не позволявшей мне отвлечься от образов, которые рождались в моем воображении, – наверное, этим в какой-то степени можно объяснить воскрешение чувств и намерений, овладевших мной после смерти Уолдгрейва и покинувших меня на то время, что я был с вами.

Роковой вяз, как вы знаете, находится посреди уединенной дороги на границе с Норуолком, рядом с домом Инглфилдов и в трех милях пути от имения моего дяди. Ведомый необъяснимой потребностью вновь побывать на месте трагедии, я петлял по полям, путешествие затягивалось, но это, как и скорое приближение утра, меня нисколько не волновало – все равно возвращаться домой до восхода солнца не было нужды.

Я шел быстрым шагом, хотя время позволяло мне немного умерить пыл и предаться трезвому размышлению. Так, следуя намеченным путем, я несколько раз притормаживал, чтобы обдумать в обволакивающей темноте события, которые были столь важны для меня и в разгадке которых я мог обрести счастье, это давало мне удовлетворение – правда, с оттенком скорби. Несмотря на бездорожье и многочисленные препятствия, я, хорошо зная эти места, продолжал идти вперед, взбирался по уступам, продирался сквозь заросли ежевики, перескакивал через ручьи и плетни, чтобы не отклониться от курса, пока не достиг прячущейся в темноте скал тропинки, которая вела к дому Инглфилда.

Вскоре я различил в полумраке обширную крону вяза. Как ни плохо было видно, я в этом не сомневался. Месторасположение, внушительные размеры, форма ствола, полукруглый шатер из раскидистых ветвей делали дерево заметным издалека. Чем ближе я подходил, тем сильнее билось сердце.

Я старался разглядеть ствол и землю под сенью ветвей. Постепенно они вырисовывались все отчетливее. Но не только это попало в поле моего зрения. Что-то еще – какое-то мимолетное движение – бросилось мне в глаза. Я вздрогнул и остановился.

Случайный наблюдатель не обратил бы внимания на такую мелочь. А для меня все наполнилось огромным смыслом. Сразу вернулись мои догадки и подозрения. То было движение человека, который имел отношение к судьбе Уолдгрейва и мог привести меня к таинственному вершителю этой судьбы! Но как мне себя вести? Неосторожным приближением я встревожил бы его. Он мгновенно обратился бы в бегство и уже навсегда оказался бы вне моей досягаемости.

Я неслышно сошел с дороги на обочину. Бесплодная земля была усеяна камнями, разбросанными среди карликовых дубов и кедров, – символов ее плачевного состояния. За ними я мог, оставаясь незамеченным, наблюдать и даже приблизиться настолько, чтобы хорошо рассмотреть человека, которого заметил у вяза.

Заходящая луна, уже почти достигшая горизонта, неожиданно пришла мне на помощь, озарив землю прощальным светом. Теперь я смог отчетливо увидеть мужчину, высокого и крепкого. Приглядевшись, я понял, что он копает землю. Закрученная вокруг талии и ниспадавшая до середины бедер фланелевая ткань прикрывала его наготу. Остальное тело было обнажено. Он, определенно, не принадлежал к числу тех, кого я знал.

Вид незнакомца, сильного и необычного, к тому же полуголого и занятого столь странным делом в такое время и в таком месте, потряс меня до глубины души. Это было непонятно и загадочно. Уж не разрывал ли он чью-то могилу? Какую цель он преследовал: хотел что-то найти или пытался спрятать? И как поступить мне: следить за ним издалека, не выдавая себя, или направиться прямо к нему и силой либо угрозами заставить все объяснить?

Прежде чем я пришел к какому-то решению, он перестал копать – отбросил лопату и сел на землю в вырытой яме. Казалось, он погрузился в размышления, но ненадолго, ибо вскоре ночную тишину нарушили его безудержные рыдания, сначала редкие и приглушенные, потом все более громкие и неистовые. Какая сердечная мука могла вызвать столь безутешную печаль? Никогда мне не доводилось видеть такого душераздирающего проявления безудержного горя и отчаяния.

Что я должен был думать? На какое-то время, изумленный, я застыл в оцепенении. Искренние чувства всегда глубоко трогали меня. Каждый новый выплеск его скорби отдавался болью в моем сердце и слезами, навернувшимися на глаза. Я немного продвинулся вперед и затаился под покровом ночи. Благоразумие покинуло меня, я проникся состраданием к человеку, которого долг велел мне преследовать, и уже готов был броситься к нему.

Но тут его стенания прекратились, и я замер на месте. Он снова взял лопату, вскочил на ноги и стал усердно и расторопно забрасывать яму землей, как будто почувствовал, что за ним наблюдают, и хотел что-то скрыть от постороннего взгляда. Что было делать: обнаружить свое присутствие и, приблизившись, схватить его за руку? Однако, не зная его намерений и опасаясь возможной реакции на мое неожиданное появление, я заколебался. Не осмеливаясь подойти к нему, я все же решился его окликнуть.

– Эй! – закричал я. – Кто здесь? Что вы тут делаете?

Он остолбенел, уронил лопату и, чуть пригнувшись, устремил взгляд в мою сторону. Теперь разговора и объяснений было не избежать. Я собрал все свое мужество, чтобы выйти из укрытия и начать расспросы.

С минуту он, судя по его позе, прислушивался и присматривался. Хотя я находился прямо перед ним, он вел себя так, словно не видит меня. А потом опять взялся за лопату и с еще большим усердием принялся засыпать яму. Я был удивлен его странным поведением и слегка растерялся. Мне ничего не оставалось, как просто молча стоять рядом и следить за тем, что он делает.