Жизнь и приключения Николаса Никльби

– Теперь я понимаю, – сказала миссис Никльби, положив руку на руку Кэт. – Не пугайся, милочка, это относится не к тебе, у него и в помыслах нет кого-нибудь пугать… Будем справедливы ко всем, Кэт, я считаю, что это необходимо.

С этими словами миссис Никльби закивала головой, несколько раз погладила руку дочери и приняла такой вид, как будто могла бы сказать нечто весьма важное, если бы захотела, но ей, слава богу, ведомо самоотречение и она ничего не скажет.

– О чем вы говорите, мама? – с нескрываемым изумлением спросила Кэт.

– Не волнуйся, дорогая моя, – ответила миссис Никльби, посматривая на садовую стену, – ты видишь, я не волнуюсь, а уж если кому-нибудь простительно было бы волноваться, то, разумеется, принимая во внимание все обстоятельства, это было бы простительно мне, но я не волнуюсь, Кэт… ничуть…

– Этим звуком как будто хотели привлечь наше внимание, мама, – сказала Кэт.

– Да, хотели привлечь наше внимание, дорогая моя, – ответила миссис Никльби, выпрямившись и еще ласковее поглаживая руку дочери, – во всяком случае, привлечь внимание одной из нас. Гм! У тебя решительно нет оснований беспокоиться, дорогая моя.

Кэт была в полном недоумении и, видимо, собиралась обратиться за новыми объяснениями, когда послышались с той же стороны крик и шарканье, словно какой-то пожилой джентльмен весьма энергически кашлял и елозил ногами по рыхлому песку. А когда эти звуки утихли, большой огурец со скоростью ракеты взлетел к небу, откуда опустился, вращаясь, и упал к ногам миссис Ннкльби.

За этим поразительным феноменом последовал второй, точь-в-точь такой же, затем взмыла в воздух прекрасная тыква грандиозных размеров и плюхнулась вниз; затем взлетели одновременно несколько огурцов; наконец небо потемнело от града луковиц, редисок и других мелких овощей, которые падали, раскатываясь, подпрыгивая и рассыпаясь во все стороны.

Когда Кэт в тревоге встала и схватила за руку мать, чтобы бежать с ней в дом, она почувствовала, что мать не только этого не хочет, но даже удерживает ее; проследив за взглядом миссис Никльби, она была устрашена появлением старой черной бархатной шапки, которая медленно, словно ее владелец взбирался по приставной лестнице, поднялась над стеной, отделявшей их сад от сада при соседнем коттедже (стоявшем, как и их коттедж, особняком), а за нею последовала очень большая голова и очень старое лицо с поразительными серыми глазами – глаза были дикие, широко раскрытые и вращались в орбитах, томно подмигивая, что отвратительно было наблюдать.

– Мама! – закричала Кэт, придя на сей раз в ужас. – Почему вы стоите, почему медлите? Мама, прошу вас, бежим в дом!

– Кэт, дорогая моя, – возразила мать, все еще упираясь, – можно ли так глупить? Мне стыдно за тебя. Как ты думаешь, можешь ты прожить жизнь, если будешь такой трусихой? Что вам угодно, сэр? – сказала миссис Никльби, с притворным неудовольствием обращаясь к непрошенному гостю. – Как вы смеете заглядывать в этот сад?

– Королева души моей, – ответил незнакомец, складывая руки, – отпейте из этого кубка!

– Глупости, сэр! – сказала миссис Никльби. – Кэт, милочка, пожалуйста, успокойся.

– Вы не хотите отпить из кубка? – настаивал незнакомец, умоляюще склонив голову к плечу и прижав правую руку к груди. – Отпейте из этого кубка!

– Никогда я не соглашусь сделать что-нибудь в этом роде, сэр, – сказала миссис Никльби. – Пожалуйста, уйдите.

– Почему? – вопросил старый джентльмен, поднимаясь еще на одну перекладину и облокачиваясь на стену с такой непринужденностью, словно выглядывал из окна. – Почему красота всегда упряма, даже если восхищение так благородно и почтительно, как мое? – Тут он улыбнулся, послал воздушный поцелуй и отвесил несколько низких поклонов. – Или виной тому пчелы, которые, когда проходит пора медосбора и их якобы убивают серой, на самом деле улетают в страну варваров и убаюкивают пленных мавров своими снотворными песнями? Или… – прибавил он, понизив голос почти до шепота, – или это находится в связи с тем, что не так давно видели, как статуя с Чаринг-Кросса прогуливалась на Бирже в полночь рука об руку с насосом из Олдгет в костюме для верховой езды?

– Мама, – прошептала Кэт, – вы слышите?

– Тише, дорогая моя, – так же шепотом ответила миссис Никльби, – он очень учтив, и я думаю, что эго цитата из поэтов. Пожалуйста, не приставай ко мне, ты мне исщиплешь руку до синяков… Уйдите, сэр!

– Совсем уйти? – сказал джентльмен, бросая томный взгляд. – О! Уйти совсем?

– Да, – подтвердила миссис Никльби, – разумеется. Вам здесь нечего делать. Это частное владение, сэр. Вам бы следовало это знать.

– Я знаю, – сказал старый джентльмен, приложив палец к носу с фамильярностью, в высшей степени предосудительной, – я знаю, что это священное и волшебное место, где божественнейшие чары (тут он снова послал воздушный поцелуй и поклонился) источают сладость на соседские сады и вызывают преждевременное произрастание плодов и овощей. Этот факт мне известен. Но разрешите ли вы мне, прелестнейшее создание, задать вам один вопрос в отсутствие планеты Венеры, которая пошла по делу в штаб Конной гвардии, а в противном случае, ревнуя к превосходству ваших чар, помешала бы нам?

– Кэт, – промолвила миссис Никльби, повернувшись к дочери, – право же, мне очень неловко. Я просто не знаю, что сказать этому джентльмену. Нужно, знаешь ли, быть вежливой.

– Милая мама, – отозвалась Кэт, – не говорите ему ни слова. Лучше убежим поскорее и запремся в доме, пока не вернется Николас.

Миссис Никльби приняла величественный, чтобы не сказать высокомерный, вид, услыхав это смиренное предложение, и, повернувшись к старому джентльмену, который с напряженным вниманием следил за ними, пока они перешептывались, сказала:

– Если вы будете держать себя, сэр, как подобает джентльмену, каким я склонна вас считать, судя по вашим речам… и… наружности (копия твоего дедушки, Кэт, дорогая моя, в лучшие его дни), и зададите ваш вопрос, изъясняясь простыми словами, я отвечу на него.

Если превосходный папаша миссис Никльби имел в лучшие свои дни сходство с соседом, выглядывавшим сейчас из-за стены, то, должно быть, во цвете лет он был дряхлым джентльменом весьма странного вида, чтобы не сказать больше. Быть может, эта мысль мелькнула у Кэт, ибо она рискнула посмотреть с некоторым вниманием на вылитый его портрет, который снял свою черную бархатную шапку и, обнаружив совершенно лысую голову, отвесил длинную серию поклонов, сопровождая каждый новым воздушным поцелуем. Явно истощив все силы в этих утомительных упражнениях, он снова накрыл голову шапкой, очень старательно натянув ее на кончики ушей, и, приняв прежнюю позу, сказал:

– Вопрос заключается в том…

Тут он оборвал фразу, чтобы осмотреться по сторож нам и окончательно удостовериться, что никто не подслушивает. Убедившись, что никого нет, он несколько раз постучал себя по носу, сопровождая этот жест лукавым взглядом, словно хваля себя за осторожность, и, вытянув шею, сказал громким шепотом:

– Вы принцесса?

– Вы смеетесь надо мной, сэр? – отозвалась миссис Никльби, делая вид, будто отступает к дому.

– Нет, но вы принцесса? – повторил старый джентльмен.

– Вы знаете, что нет, сэр, – ответила миссис Никльби.

– В таком случае, не в родстве ли вы с архиепископом Кентерберийским? – е величайшим беспокойством осведомился старый джентльмен. – Или с папой римским? Или со спикером палаты общин? Простите меня, если я ошибаюсь, но мне говорили, что вы племянница Уполномоченных по замощению улиц и невестка лорд-мэра и Суда Общих Тяжб, чем и объясняется ваше родство со всеми тремя.

– Тот, кто распустил такие слухи, сэр, – с жаром возразила миссис Никльби, – позволил себе величайшую вольность, которой ни секунды не потерпел бы мой сын Николас, если бы он о ней знал. Вот выдумки! – приосанившись, сказала миссис Никльби. – Племянница Уполномоченных по замощению улиц!

– Прошу вас, мама, уйдем! – прошептала Кэт.

– «Прошу вас, мама!» Глупости, Кэт! – сердито отозвалась миссис Никльби. – Вот всегда так! Даже если бы про меня сказали, что я племянница писклявого снегиря, тебе было бы безразлично. Нет, я не вижу сочувствия,захныкала миссис Никльби, – да и не жду его.

– Слезы! – вскричал старый джентльмен, столь энергически подпрыгнув, что опустился на две-три перекладины и оцарапал подбородок о стену. – Ловите прозрачные шарики! Собирайте их в бутылку! Закупорьте их плотно! Припечатайте сверху сургучом! Положите печать Купидона! Наклейте этикетку «Высшее качество»! Спрячьте в четырнадцатый ящик с железным засовом сверху, чтобы отвести громовой удар!

Отдавая такие приказы, как будто дюжина слуг ревностно занималась их исполнением, он вывернул наизнанку свою бархатную шапку, с великим достоинством надел ее так, чтобы она закрыла правый его глаз и три четверти носа, и, подбоченившись, свирепо взирал на воробья, пока эта птица не улетела.

Затем он с весьма удовлетворенным видом спрятал в карман шапку и с почтительной миной обратился к миссис Никльби.

– Прекрасная госпожа, – таковы были его слова, – если я допустил какую-нибудь ошибку касательно вашей семьи или родни, я смиренно прошу простить меня. Если я предположил, что вы связаны с иностранными властями или национальными департаментами, то лишь потому, что – простите мне эти слова – такими манерами, осанкой и достоинством обладаете только вы (может быть, единственное исключение – та трагическая муза, которая импровизирует на шарманке перед Ост-Индской компанией). Я, сударыня, как видите, не юноша, и, хотя такие создания, как вы, никогда не могут состариться, я смею надеяться, что мы созданы друг для друга.

– Ах, право же, Кэт, моя милая! – сказала миссис Никльби слабым голосом и глядя в сторону.

– У меня есть поместья, судярыня! – сказал старый джентльмен, небрежно помахивая правой рукой, как будто он очень легкомысленно относится к таким вещам. И быстро продолжал: – У меня есть драгоценные камни, маяки, заповедные пруды, собственные китобойни в Северном море и много устричных отмелей, приносящих большие барыши, в Тихом океане. Если вы будете столь любезны, пойдете на Королевскую биржу и снимете треуголку с головы самого толстого швейцара, вы найдете в подкладке тульи мою визитную карточку, завернутую в синюю бумагу. Можно увидеть также и мою трость, если обратиться к капеллану палаты общин, которому строжайше запрещено показывать ее за плату. Я окружен врагами, сударыня, – он посмотрел в сторону своего дома и заговорил очень тихо, – которые при каждом удобном случае нападают на меня и хотят завладеть моим имуществом. Если вы осчастливите меня вашей рукой и сердцем, вы можете обратиться к лордуканцлеру или в случае необходимости вызвать военные силы – достаточно будет послать мою зубочистку главнокомандующему – и таким образом очистить от них дом перед совершением обряда. А затем – любовь, блаженство и восторг! Восторг, любовь и блаженство! Будьте моей, будьте моей!

Повторив эти последние слова с величайшим восхищением и энтузиазмом, старый джентльмен снова надел свою черную бархатную шапку и сказал, устремив взгляд в небо, нечто не совсем вразумительное, имеющее отношение к воздушному шару, которого он ждет и который слегка запоздал.

– Будьте моей, будьте моей! – снова завопил старый джентльмен.

– Кэт, дорогая моя, – сказала миссис Никльби, – у меня почти нет сил говорить, но для счастья всех заинтересованных сторон необходимо, чтобы с этим делом было покончено раз навсегда.

– Право же, мама, нет никакой необходимости, чтобы вы хоть слово проронили! – убеждала Кэт.

– Будь добра, дорогая моя, разреши мне судить об этом самой, – сказала миссис Никльби.

– Будьте моей, будьге моей! – возопил старый джентльмен.

– Вряд ли можно ожидать, сэр, – произнесла миссис Никльби, скромно потупившись, – чтобы я сказала незнакомому человеку, польщена ли я и благодарна ли за такое предложение, или нет. Несомненно, оно сделано при весьма странных обстоятельствах; однако в то же время постольку-поскольку и до известных пределов (обычный оборот речи миссис Никльби) оно должно быть лестно и приятно.

– Будьте моей, будьте моей! – закричал старый джентльмен. – Гог и Магог, Гог и Магог! Будьте моей, будьте моей!