Крылья огня

Она как будто прочитала его мысли. Хэмиш заворочался у него в подсознании, и взгляд старухи сделался еще более цепким. Но она ничего не сказала и заковыляла дальше, как будто довольная тем, как сложился разговор с незнакомцем. Ратлидж смотрел ей вслед, уверенный в том, что она знает об этом. Любая женщина, независимо от возраста, чувствует мужские взгляды.

Хэмиш засмеялся: «Ты в Шотландии не жил, старина!» – никак не объясняя своего замечания.

Следуя указаниям старухи, Ратлидж зашагал по узкой дороге, по которой накануне ехал в автомобиле. Найдя развилку между полями, где стояли стога сена, он прошел мимо нескольких домиков, участков возделанной земли и большого пастбища. Через полчаса он добрался до ворот, почерневших и разбухших от дождя и ветра, и зашагал между высокими, мокрыми кустами рододендронов, за которыми возвышались деревья. Ему казалось, что он углубляется в туманное море. Но, поднявшись по извилистой тропинке в гору, он увидел солнце. Вдали, посреди красивой лужайки, стоял дом, окруженный парком. От моря его отгораживал длинный покатый мыс.

Ратлидж сразу понял, что дом строили и достраивали в разные эпохи. Основа, скорее всего, тюдоровская; пристройки сооружали во время Реставрации, в георгианскую и викторианскую эпохи. Зато высокие, зубчатые ворота у конюшни явно появились в более отдаленном прошлом. Родовые усадьбы английской знати, такие как Бленхейм, Хатфилд, Лонглит и Чатсуорт, громко заявляли о власти и деньгах. Тревельян-Холл тихо и с достоинством говорил о почтенном возрасте и старинной родословной. О вечности, гордости и покое.

Он любовался поместьем сверху, живо представляя его славное прошлое и пробуя угадать, какими были его владельцы. Он ощутил… грусть? Нет, не грусть, нечто более сильное, связанное с этим местом, и оно словно притягивало его к себе.

Зато Хэмишу поместье пришлось совсем не по вкусу.

«Слишком здесь много мертвецов, – с трудом проговорил он. – И они не лежат спокойно в своих могилах!»

Ратлидж широко улыбнулся:

«Будь Тревельян-Холл моим, я бы тоже после смерти вернулся сюда. Зачем скучать на кладбище, если отсюда открывается такой вид?»

За мысом в утренней дымке блеснуло море. На волнах плясали белые барашки. Ратлидж прищурился; ему показалось, что в том месте, где мыс спускается к воде, есть небольшая полоска пляжа. Вдали, чуть правее, виднелись крыши Боркума.

Будь он проклят, если старая ведьма не послала его сюда самой длинной дорогой! Наверняка можно было свернуть в рощу у последнего дома в деревне и дойти до поместья Тревельянов минут за десять или пятнадцать.

Он отпер дверь ключом, который дал ему Долиш, и очутился в просторном холле; широкая парадная лестница вела на галерею второго этажа. Сбоку от лестницы Ратлидж увидел большой старинный камин. Дубовые балки на потолке потемнели от времени и прокоптились дымом.

Наверное, именно оттуда упал Стивен Фицхью. Ратлидж подошел к подножию лестницы и принялся внимательно осматривать ее: неровные ступени, темные дубовые балясины, резные перила. Если бы он стоял с левой стороны, он бы рухнул вниз. Если же он стоял справа, то, потеряв равновесие, вначале упал на площадку и покатился вниз… Кстати, нигде не было написано, где стоял Стивен, когда упал, – слева или справа.

Судя по документам, которые Ратлидж прочел за завтраком, Стивен Фицхью где-то посередине, на повороте, ударился о перила и сломал себе шею. К подножию лестницы он скатился либо уже мертвый, либо почти мертвый. Врач по фамилии Хокинз отметил отпечаток резьбы на затылке Стивена Фицхью, под сломанным позвонком. Кроме того, Хокинз упомянул об ампутированной стопе, из-за которой покойный и в лучшие дни ступал неуверенно. Возможно, в его положении нога не позволила ему быстро восстановить равновесие и удержаться от ужасного падения. На площадке нашли его трость, застрявшую между перилами. Пока все выглядит как несчастный случай… с результатами дознания трудно спорить.

Внутри было холодно; теперь в Тревельян-Холле никто не жил, и камины не топили. Ратлидж не стал снимать пальто. Он медленно, осторожно бродил по дому. Красиво, но не роскошно. Парадные комнаты – столовая, гостиная, большая библиотека – были обставлены хорошей, добротной мебелью, но выглядели так, словно в них уже давно никто не жил. Все стояло на своих местах. Ратлидж не увидел ни разбросанных журналов, ни цветов в высоких вазах, ни солнечных зайчиков, проникавших внутрь между раздернутыми шторами, ни собак, которые валялись бы на ковриках у каминов. Он вспомнил, как в детстве родители повезли его в какой-то дворец, где женщина-экскурсовод кричала пронзительным голосом, эхом прокатывавшимся по всем комнатам: «Здесь владельцы замка принимали трех премьер-министров, шесть членов королевской семьи и королеву, которой особенно полюбилось вон то синее шелковое кресло».

Тогда он напрасно вертел головой по сторонам, в поисках знатных персон, о которых говорила экскурсовод. Отец одернул его, приказав стоять смирно и слушать.

Зато малая гостиная с окнами на парк и море да еще кухня выглядели более обжитыми. Похоже, на самом деле хозяева жили здесь: топтали ковры, сидели в креслах, отчего вытерлась обивка, читали книги, стоящие на низких стеллажах. Еду готовили на большой плите, посуду мыли в каменной раковине. Кухарка чистила картошку, сидя в потемневшем от времени деревянном кресле.

Он вернулся к лестнице. По ней ходило несколько поколений семьи, и до недавнего времени несчастных случаев не было ни разу. Заволновавшийся в его подсознании Хэмиш прошептал: «Не нравится мне все это. Оставь-ка ты мертвецов в могилах, старина!»

Наверху находились спальни – просторные, очень пропорциональные, с высокими окнами и красивыми каминами. Обстановка выглядела старомодной. Судя по всему, хозяева не обращали внимания на выцветшие гобелены и потертые ковры. Привычное и уютное они предпочитали новому.

Благодаря поэтажному плану, нарисованному для него констеблем Долишем, Ратлидж быстро нашел кабинет, в котором Оливия Марлоу и Николас Чейни покончили с собой. Кабинет оказался длинным и просторным; окна выходили на море и на парк. Комнату заливал солнечный свет; здесь было тепло. Обстановка не выглядела ни мужской, ни женской. С первого взгляда было понятно: в этой комнате хозяева бывали часто. Она была очень удобная и явно любимая. О прославленной поэтессе напоминала лишь накрытая шалью пишущая машинка на столе у окна. Ратлидж представил, как экскурсоводы будут объяснять, показывая на книжные полки по обе стороны от стола: «Поэтесса черпала вдохновение в трудах…»

Черпала ли? Кто знает?

Рядом стоял еще один стол. За ним работали – занимались резьбой по дереву. Среди щепок и стружки лежал белый незаконченный остов большого корабля. Модель океанского лайнера, подумал Ратлидж, глядя на остов. А в длинной витрине под окном, с видом на парк, стояли уже готовые корабли – искусно выполненные модели. Некоторые он узнал – «Олимпия», «Сириус», «Лузитания». Кто их смастерил? Николас Чейни? Была ли резьба по дереву его хобби, или корабли просто символизировали любовь к морю, которая нашла свое воплощение только в этой комнате?

Он подошел к стоящему у стены дивану, где несколько месяцев назад нашли тела сводных брата и сестры; они держались за руки, словно искали друг в друге утешение, когда вокруг сгущался мрак. Почему они умерли?

«Не нравится мне здесь, дружище, – заявил Хэмиш. – Вот увидишь, окажется, что их все-таки убили».

«Часто бывает, что убийство коренится в других местах, а не в нескольких шагах от того места, где все случилось. И все-таки почему они умерли? Почему именно в ту ночь?»

– Эй!

Услышав оклик откуда-то, видимо из холла, Ратлидж вздрогнул от неожиданности.

Он вышел на галерею и посмотрел вниз. У подножия лестницы стояла женщина. Войдя, она не закрыла за собой дверь и теперь встревоженно смотрела наверх, как будто боялась того, кто может неожиданно выскочить из какой-нибудь комнаты второго этажа.

– Инспектор Ратлидж, – представился он, спускаясь вниз. – Я приехал вчера ночью, а сегодня решил осмотреться на месте. Ключи мне дал констебль Долиш.

– Ах вот оно что! – с облегчением улыбнулась незнакомка. – Когда я вошла, мне показалось, что наверху кто-то разговаривает. Я не знала, кто сюда мог войти. В последнее время нам очень докучают репортеры…

Ратлидж на вид определил, что незнакомке около тридцати лет. Стройная, невысокого роста. Ее овальное лицо раскраснелось от ходьбы, светло-каштановые пряди, выбившиеся из пучка на затылке, забавно завивались, обрамляя щеки. Не красавица, но очень хорошенькая. Дождавшись, пока он спустится, она сказала:

– Как я рада, что к нам наконец прислали кого-то из Скотленд-Ярда. Я Рейчел Ашфорд. Это я попросила, чтобы… смерть моих близких расследовали заново.

– Вы – леди Ашфорд?

Ее улыбка изменилась.

– Мой муж умер. Титул перешел к его брату, сэру Генри. Значит, Генри назвал меня «леди Ашфорд»? Как похоже на него!

– Вы – вдова Питера Ашфорда? – спросил удивленный Ратлидж. – Мы с ним вместе учились в школе.

– Питер погиб на войне. Он был в Кении: принимал участие в экспедиции на Килиманджаро.

– Простите… я не знал. – Значит, это она, та титулованная старая стерва, о которой с такой ненавистью говорил Боулс! Известие о смерти Питера потрясло Ратлиджа. Длинный список погибших друзей пополнился еще одним именем. Не раз он чувствовал вину за то, что остался в живых. Помолчав, он с трудом заставил себя продолжать: – Значит, вы считаете, что инспектор Харви и констебль Долиш недостаточно тщательно вели расследование?

– Да.

– Почему?

– Потому что… ах, я не знаю, просто чувствую. – Она поморщилась. – И прихожу к выводу, что в деле как-то слишком много совпадений. Три смерти в одной семье всего за месяц! Я… хорошо знала Ливию и Николаса; они вовсе не были такими, какими их описали журналисты: калека-поэтесса и ее преданный брат. Все не так; они не могли покончить с собой из-за слабого здоровья!

– Насколько я понимаю, Оливия Мэн… Марлоу… в детстве переболела полиомиелитом. А Николаса Чейни на войне отравили газом.

– Ну да, – ответила Рейчел Ашфорд, словно защищаясь, – конечно, так оно и было, но не нужно преувеличивать. После болезни… в раннем детстве… у Оливии парализовало одну ногу. Сначала она ездила в инвалидной коляске, но потом Николас смастерил ей особую шину, и она смогла сама ходить повсюду, где захочет. Просто чудо! До сих пор помню, как она смеялась от радости, когда впервые попробовала сделать несколько шагов. Мы все ждали на пороге ее комнаты. Когда няня приладила ей шину, Оливия засмеялась, Николас, стоявший рядом со мной, запрыгал на месте и закричал что-то в знак ободрения. Розамунда плакала, а Ричард от волнения ничего не мог сказать и просто замолотил кулаками в дверь… – Голос у нее сорвался, и она вызывающе посмотрела на лестницу, как будто боялась снова услышать детские голоса. – Если Оливия и покончила с собой, – после паузы продолжила Рейчел, – то не из-за ноги! Она смирилась с ней, сжилась, привыкла к боли – нет, не болезнь довела ее до отчаяния и самоубийства.

Солнечный свет, льющийся в открытую дверь, не доходил до них и не согревал просторный холл. И все же Ратлидж слышал пение птиц снаружи.

– Допустим, Оливия все же хотела покончить с собой… по неизвестной причине… – заговорил он. – Почему она позволила Николасу присоединиться к ней в смерти? Почему не позаботиться о том, чтобы ее сводный брат продолжал жить, как бы трудно ему это ни казалось? Почему она не покончила с собой в собственной спальне, где ее никто не видел?

Рейчел прижала пальцы к глазам, как будто глаза еще щипало от слез. А может, она хотела спрятаться от него.

– После того как они… я и сама задавала себе этот вопрос сто… нет, тысячу раз! Они… Оливия и Николас… были очень близки. Если бы кто-нибудь удосужился спросить меня, я бы ответила, что Оливия скорее прыгнула бы ночью в море с обрыва, чем позволила Николасу умереть вместе с собой. Конечно, может статься, он последовал за ней в состоянии аффекта, но у Николаса была холодная голова, ясный ум. Он терпеть не мог драматизировать. Если бы она… умерла, он, возможно, на другой день бросился бы в море… – Опустив руки, Рейчел с горечью спросила: – Вы понимаете, что я имею в виду?

Ратлидж понимал, хотя Хэмиш и бормотал, что в ее словах нет никакого смысла.

– И все же они умерли вместе.

– Да, вот что внушало мне сомнение с самого начала. Я почти ничего не говорила остальным; мне кажется, они бы не пожелали слушать, как я тревожусь из-за того, что мы не в силах изменить. Или усугубляю положение, напрасно поднимаю панику… Но чем больше я думаю о случившемся, тем яснее для меня: здесь что-то не так. Уж очень все… необычно, странно.