Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море

Утром 6 (19) декабря Nord Express сделал 10-минутную остановку во французском Льеже, где русских делегатов уже ждали репортеры, которые примчались из Парижа. Но Казнаков от интервью отказался наотрез (европейские газеты потом отмечали «умелую скрытность» адмирала), а Штенгер, сжимая заветный портфель, даже прятался от назойливых журналистов в туалете. Один Кладо охотно делился с подсевшим к нему в купе корреспондентом «L’Еcho de Paris» своими впечатлениями о войне, попутно разбирая пачку приветственных телеграмм, адресов и писем почитателей. Беседовали, конечно, по-французски. Подоспевшему корреспонденту “Times” Кладо самонадеянно заявил, что «гулльский инцидент», по его мнению, не должен мешать грядущему англо-русскому сближению[312 - The Times. 1904. December 21 (No. 37583). P. 3.].

В Париж экспресс прибыл ровно в четыре часа дня. С Gare du Nord делегаты в сопровождении советника российского посольства А.В. Неклюдова, военно-морского атташе Г.А. Епанчина и приехавшего накануне Рачковского отправились на Rue de la Paix в гостиницу «Мирабо», а вечером вся компания ужинала у Епанчина дома. Праздновали приезд и поздравляли Казнакова, который оказался именинником вдвойне: во-первых, поскольку звался Николаем (на дворе был Николин день), а во-вторых, потому, что в этот именно день в свое время он получил бриллиантовые знаки к ордену Св. Александра Невского. Отметили и недавнее производство Гавриила Епанчина в капитаны 2-го ранга. После третьего бокала адмирал заснул, но этого никто не заметил: всех очаровала юная жена военно-морского атташе.

Утром адмирал с адъютантами отправился в Елисейский дворец представляться президенту Лубэ, а затем на набережную d’Orsay в Министерство иностранных дел, в бело-золотом (в стиле Людовика XV) зале которого в тот же день под его, как старшего по чину, председательством должно было состояться первое распорядительное заседание международной следственной комиссии. Штенгер и Таубе засели в гостиничном номере составлять описание инцидента – L’Exposе des faits. Писали c русского черновика сразу по-французски, которым барон владел в совершенстве. Свидетели-офицеры, коротая время и согреваясь вином (третьеразрядная гостиница плохо отапливалась), разбрелись по комнатам и глазели на парижскую жизнь. Окна их номеров выходили прямо на ярко освещенный четырехэтажный дом – салон модного портного, дамского «идола» Ворта, в подъезд которого из подкатывавших один за другим богатых экипажей и роскошных автомобилей впархивали изящные парижанки. Устоять перед парижскими соблазнами оказалось под силу не всем.

Казнаков получил назначение в Париж не случайно. Он имел репутацию не только многоопытного моряка и специалиста в вопросах морского права, но и знатока англо-саксонского флотского мира – в 1903 г. именно ему было доверено командование русской эскадрой, направленной с дружеским визитом в США; к тому же он свободно говорил по-английски. Беда была в том, что 70-летний адмирал был стар и дряхл. Он плохо слышал, много путал и говорил невпопад, быстро утомлялся и внезапно засыпал. Если верить Таубе, Казнаков, например, усиленно расспрашивал коллег-адмиралов, «кто собственно был этот загадочный Мирабо, по имени которого был назван старый отель на рю де ла Пэ, в котором все мы остановились»; адмирал Фурнье превратился у него в «Мурнье» и т.д.[313 - Таубе М.А. Указ. соч. С. 60.] В общем, скоро стало ясно, что ему требуется замена. Чтобы не обижать заслуженного человека, по совету Нелидова под благовидным предлогом (для «доклада») император отозвал его в Петербург, и 18 (31) декабря адмирал уехал в полной уверенности, что своим внезапным отзывом обязан «проделкам императора Вильгельма», с которым морская судьба столкнула его в каком-то иностранном порту чуть не 20 лет назад. После отъезда Казнакова председательство в комиссии перешло к французу Фурнье.

24 декабря (6 января) на смену престарелому адмиралу в Париж тем же Северным экспрессом прибыл 59-летний вице-адмирал Ф.В. Дубасов. На работах международной комиссии эти перемещения никак не отразились – после двух заседаний 7 (20) и 9 (22) декабря «комиссары» решили сделать перерыв и разъехались до конца рождественских праздников по домам. Дубасов поспел как раз к первому после этих каникул заседанию комиссии 27 декабря (9 января), когда был окончательно утвержден ее R?glement de procеdure. Какие указания русский адмирал получил перед отъездом из Петербурга, не известно, но с его появлением дело пошло ходко – было очевидно, что Россия стремится завершить расследование как можно скорее и ради этого готова пойти на дальнейшие уступки, всячески при этом избегая «вносить новое раздражение в общественное мнение России и Англии»[314 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 1 об. (Записка Неклюдова Нелидову, Париж, 22 декабря 1904 г. (4 января 1905 г.)).], как выразился Неклюдов. В новой комбинации роль негласного дирижера российской делегации была возложена на посла в Париже Нелидова. О ходе работы следственной комиссии этот сановник, ни разу не почтивший ее заседания личным присутствием, узнавал из конфиденциальных донесений советника своего посольства Неклюдова, который выступал на ней в качестве официального представителя российского МИД. Всего таких донесений сохранилось семь, и все они – весьма ценный и не известный до сих пор источник для изучения тайных пружин деятельности российской делегации на интересующем нас международном форуме.

Нелидов же утвердил и общую инструкцию делегатам. В ней говорилось: «Не желая вводить в работы Комиссии нового повода к распре и к возбуждению общественного мнения Англии, мы не должны непременно доказывать, что миноносцы, произведшие нападение на нашу эскадру, были куплены или снаряжены в Англии, или что английские моряки вербовались на эти суда; мы можем ограничиться лишь настойчивым утверждением того факта, что нападение действительно было, а для подобного утверждения вполне достаточными являются подробные, ясные и твердые показания наших трех морских офицеров; в дополнение же к этим показаниям весьма ценно свидетельство лоцмана Христиансена, видевшего накануне происшествия вблизи от Доггер-Банка два неизвестной национальности миноносца, совершенно соответствующих по внешнему виду тем, которые произвели нападение на нашу эскадру; само собой разумеется, что, выказывая столь умеренный образ действий, мы вправе ожидать и с английской стороны умеренного и беспристрастного отношения к делу; в противном же случае, то есть если бы англичане стали стремиться во что бы то ни стало доказать, что никаких неприятельских судов вблизи места происшествия быть не могло и что наша эскадра ошиблась самым грубым образом, приняв именно рыбачьи пароходы за японские миноносцы, – то мы можем выдвинуть новый ряд свидетелей, показания коих указывают, хотя и несколько голословно, но весьма правдоподобно, на тайное снаряжение в Англии судов с неприязненною против русской эскадры целью и на вербовку английских матросов для этого предприятия»[315 - Там же. Л. 17 об.—18 об.].

Рассмотрение скандального происшествия внесло в этот план некоторые коррективы, но главное – подчеркнуто примирительный тон русской делегации и ее стремление ограничить расследование рамками самого инцидента – остались магистральной линией ее поведения в течение всего времени работы парижской комиссии. В известной мере это миролюбие, очевидно, отвечало намерениям и потерпевшей стороны – профессор Мартенс, ссылаясь на тех же своих «хорошо осведомленных в политических вопросах» английских доверителей, утверждал, что «Foreign Office совершенно не намерен серьезно ссориться с нами из-за этого глупого дела»[316 - Таубе М.А. Указ. соч. С. 54.]. Русские делегаты в беседах с британскими коллегами неоднократно подчеркивали свое нежелание «обострять вопрос, особенно публично, новыми и относящимися лишь косвенно к делу препирательствами касательно каких бы то ни было происков, неблаговидных вербовок и т.д.»[317 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 29 об. (Заявление Таубе на одном из закрытых заседаний международной следственной комиссии в Париже в январе 1905 г.).]. Все эти заверения имели одну цель – убедить представителей потерпевшей стороны, что, как бы ни складывалось расследование, российская делегация сделает все от нее зависящее, чтобы не нанести ущерба престижу Великобритании и не поставить под удар английских подданных.

Действия британской делегации в Париже направлял будущий советник посольства Великобритании в Петербурге, а тогда – 1-й секретарь британской миссии в Париже 38-летний сэр Хью О’Берн (H. O’Beirne). Свои подробные донесения он слал в Лондон почти ежедневно – сначала на имя постоянного госсекретаря по иностранным делам Томаса Сандерсона (T.H. Sanderson), а затем и самого министра Лансдоуна; от них же получал и указания по всем вопросам. Эта переписка, сохранившаяся в бумагах Форин офис, в совокупности с упомянутыми конфиденциальными докладами Неклюдова и сообщениями повременной печати дает возможность подробно и достоверно изучить ход работы парижской следственной комиссии и оценить ее результаты.

Пока адмиралы-«комиссары» отмечали дома Рождество, гулльские рыбаки определялись с финансовыми претензиями к русскому правительству. К концу декабря потерпевшими объявили себя 399 человек (при, напомню, восьми непосредственно пострадавших), общая сумма иска которых составила без малого 104 тыс. фунтов стерлингов, или 960 тыс. рублей. Сами собой установились и «тарифы»: за легкую рану, полученную на Доггер-банке, – по 5 тыс. рублей, за испытанные здесь «нервное потрясение и испуг» – по 450 рублей, за то же членам семей на берегу – 28 тыс. рублей в общей сложности, за «спасение получивших повреждения баркасов» – по 4500 рублей за каждый и т.д.[318 - Крымский вестник. 1904. 12 (25) дек. (№ 318); Русский вестник. 1905. Апр. (№ 4). С. 695—696.] Те рыбаки, которые в ночь на 9 (22) октября находились в море, но далеко от места происшествия, в обоснование своих финансовых претензий в один голос стали утверждать, будто были обстреляны неким русским судном ранним утром следующего дня. Сумма их иска показалась чрезмерной даже комиссии, специально назначенной британским кабинетом, которая уменьшила ее до 60 тыс. 23 фунтов. Русский император и после этого нашел выставленный англичанами счет «чудовищным»[319 - АВПРИ. Ф. 143. Оп. 491. Д. 64. Л. 171 (Резолюция Николая II на секретной телеграмме Бенкендорфа из Лондона в МИД от 13 (26) февраля 1905 г.).], но Петербург его оспаривать не стал, и 23 февраля (8 марта) 1905 г. граф Бенкендорф от имени своего правительства переправил лорду Лансдоуну чек на 65 тыс. фунтов стерлингов. Таким образом, вопрос о возмещении убытков гулльским рыбакам, принципиально оговоренный задолго до созыва международной комиссии, был окончательно разрешен в результате непосредственных переговоров Лондона и Петербурга без участия парижских «комиссаров», хотя и с учетом их окончательного вердикта. В собственноручной расписке, выданной Бенкендорфу, Лансдоун подтвердил получение «компенсации пострадавшим в ходе инцидента 21—22 прошедшего октября» и, от лица своего кабинета, гарантировал русскому правительству, что «каких-либо последующих претензий в связи с упомянутым инцидентом» не будет[320 - Там же. Ф. 184. Оп. 520. Д. 1158. Л. 171 (Письмо Лансдоуна Бенкендорфу, Лондон, 23 февраля (8 марта) 1905 г. Автограф).]. 60 тыс. фунтов были выплачены из сумм российского Морского министерства, а оставшиеся пять тысяч царь внес из личных средств.

В 15:30 6 (19) января 1905 г. международная комиссия впервые собралась в полном составе на свое первое публичное заседание в здании французского МИД. «В зале присутствовала многочисленная публика, в том числе много элегантно одетых дам и дипломатов, а также секретарь японского посольства и журналисты», – описывал увиденное нововременский корреспондент[321 - Новое время. 1905. 7 (20) янв. (№ 10359).]. Британский, а затем и российский представители зачитали свои «Заключения», предварительно напечатанные и розданные «комиссарам». Сэр Хью О’Берн никаких нарушений международных правил и даже просто странностей в действиях своих рыболовов не заметил и присутствие на Доггер-банке миноносцев категорически отрицал. Действительный статский советник (ДСС) Анатолий Неклюдов исходил из обратного и утверждал, что вице-адмирал Рожественский «не только имел право, но находился в абсолютной необходимости действовать именно так, как он действовал … чтобы истребить миноносцы, атаковавшие его эскадру». «Замечательно, – отметил корреспондент “Нового времени”, – что русское изложение ограничивается подтверждением лишь факта нападения, основательно не вдаваясь в вопрос, откуда явились миноносцы. Таким образом, защита русской точки зрения отнюдь не переходит в обвинение подданных какого-либо нейтрального государства в соучастии в нападении на русскую эскадру»[322 - Там же. 15 (28) янв. (№ 10367).]. «Изложение великобританского агента, прочитанное первым, – делился Неклюдов со своим шефом впечатлениями от первого дня публичных слушаний, – составлено, в сущности, в очень умеренных выражениях … Изложение это страдает некоторою запутанностью … Напротив того, наше изложение представляет собою вполне ясный и связный рассказ о происшествии, причем отнюдь не затрагивается щекотливый вопрос о возможном подготовлении нападения в великобританских портах или об участии в этом нападении со стороны пароходов английской рыбачьей флотилии»[323 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 11—11 об. (Донесение Неклюдова Нелидову, Париж, 7 (20) января 1905 г. № 2).]. Несмотря на это, в Форин офис документальные материалы, представленные русской стороной, вызвали раздражение: «они, – комментировали их из Лондона О’Берну, – в основном состоят из докладов, призванных показать, что японская атака в Северном море была подготовлена»[324 - F.O. R.C. 65/1734. P. 217 (Черновик письма на бланке Форин офис О’Берну в Париж, Лондон, 22 января 1905 г.).] (по смыслу – в Великобритании. – Д.П.).

На заседаниях 12 (25)—14 (27) января перед «комиссарами» выступали свидетели потерпевшей стороны. Заслушивать показания 27 рыбаков оказалось делом утомительным и «снотворным», и не только для убеленных сединами «комиссаров». «Все это до такой степени надоело, – вспоминал барон Таубе, – что к концу показаний свидетелей с английской стороны зал заседания представлял из себя “аравийскую пустыню”, и только в первом ряду кресел мужественно выдерживала эту тоску почтенная супруга моего юридического оппонента леди Фрей, которая в своем платье, близко походившем на кринолины первых лет правления блаженной памяти королевы Виктории и в зеленой вуали на шляпке того же времени, живо напоминала юмористические фигурки из незабвенного “Punch”’а»[325 - Таубе М.А. Указ. соч. С. 73.]. Если говорить о существе данных показаний, то единодушны свидетели-рыбаки оказались в одном: инструкций они не нарушали, их баркасы передвигались обычным для рыбной ловли порядком, все положенные огни были зажжены, и вовремя. В остальном их показания были сбивчивы и противоречивы: одни говорили, что наблюдали на Доггер-банке какие-то «черные предметы» или даже «иностранные малые суда», другие их не видели, третьи не могли воспроизвести на макете положения своих и соседних баркасов в момент инцидента и т.д. В этой мутной воде окончательно потерялись их утверждения трехмесячной давности о миноносцах, замеченных на Доггер-банке, и том из них, который оставался на месте происшествия до утра 9 (22) октября. И хотя оставалось непонятным, кто в таком случае стрелял в них в то утро (английские эксперты выдвинули заведомо фантастическое предположение, что это была многострадальная «Камчатка», даже отдаленно не походившая на миноносец), русские делегаты в подробности вдаваться не стали и на уточнениях не настаивали, по-прежнему опасаясь «затронуть английское общественное мнение». «Показания английских рыбаков по гулльскому делу, по общему впечатлению дипломатов, – читаем в нововременском отчете, – отличаются отсутствием определенности»[326 - Новое время. 1905. 15 (28) янв. (№ 10367).].

На следующий день, 15 (28) января, Неклюдов, в соответствии с вышеупомянутой инструкцией своего шефа, попытался закулисно договориться с англичанами. В ходе неофициальной (и даже «не полуофициальной», как он подчеркнул) беседы с О’Берном, от своего и Нелидова имени, он предложил заключить следующее джентльменское соглашение: русская делегация не будет оглашать имеющиеся в ее распоряжении сведения о тайных приготовлениях японцев к нападению на русскую эскадру «при потворстве частных лиц из числа британских судовладельцев» в обмен на признание англичанами, что русские моряки оказались вынуждены открыть огонь на Доггер-банке «под влиянием обстоятельств». Но О’Берн, убежденный, что материалы, на которые ссылался Неклюдов, «совершенно ничего не стоят», предложенный компромисс отклонил[327 - F.O. R.C. 65/1734. P. 405—407 (Письмо О’Берна в Форин офис, Париж, 28 января 1905 г.).].

18 (31) января и в течение двух следующих дней комиссия заслушивала русских свидетелей. Корреспондент “Times” зафиксировал оживление в зале, в котором вновь собралось много дам, «предвкушавших услышать русских военных моряков»[328 - The Times. 1905. February 1 (No. 37619). P. 3.]. На перекрестном допросе Кладо, Эллис и Шрамченко описали инцидент тождественно и в деталях, хотя, как мы помним, все находились на разных судах. Благоприятное впечатление на слушателей произвело и то, что в момент инцидента первые двое стояли на вахте, все происходившее наблюдали с начала и до конца и приняли непосредственное участие в отражении атаки. Минный офицер Шрамченко на вахте не был, но поднялся на палубу «Бородина» еще до начала стрельбы и также смог подробно рассказать о двух увиденных им миноносцах: двухтрубные, низкобортные, черного цвета, эскадренного типа. Это описание, как и всей обстановки инцидента, полностью совпало с тем, что ранее «комиссары» услышали от Кладо и Эллиса. «Наши офицеры, подтверждая свои свидетельства честным словом, дали свои показания в связном изложении один за другим на русском языке[329 - Согласно регламенту комиссии, проблему присяги каждый свидетель решал по собственному усмотрению. Тот же документ установил рабочим языком заседаний французский, почему русские офицеры после перевода своих показаний на французский язык прочли их вновь уже на этом языке.], – доносил Неклюдов Нелидову. – <…> Ясные, отчетливые, подробные и дышавшие безусловной правдивостью изложения наших моряков не могли не произвести глубокого и вполне благоприятного впечатления на всех беспристрастных слушателей и в особенности на самих адмиралов-комиссаров, не выключая и почтенного сэра Льюиса Бомонта … Наши молодые офицеры отвечали сдержанно, умно, не уклоняясь в сторону от сущности задаваемых им вопросов, и всем своим поведением перед комиссией сделали, безусловно, честь носимому им высокому званию русских морских офицеров». Публике же и журналистам особенно понравились корректные, но в то же время остроумные ответы капитана 2-го ранга Кладо, который, как и предвкушал, наутро проснулся знаменитым, получив, по словам Неклюдова, «une tr?s bonne presse» (очень хорошую прессу)[330 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 26 об. (Донесение Неклюдова Нелидову, Париж, 19 января (1 февраля) 1905 г. № 4), 31, 31 об. (Донесение Неклюдова Нелидову, Париж, 20 января (2 февраля) 1905 г. № 5).]. В своем очередном докладе в Лондон О’Берн с удовлетворением отметил, что в своих показания русские свидетели очень мало говорили о «подозрительном поведении траулеров», при этом «ясно различая предполагаемые миноносцы и паровые баркасы» рыбаков; «не могу утверждать, чтобы его (Кладо. – Д.П.) взглядам полностью доверилось большинство адмиралов, но он, несомненно, произвел благоприятное впечатление на многолюдную аудиторию, которая присутствовала на сегодняшнем заседании»[331 - F.O. R.C. 65/1734. P. 418 (депеша О’Берна Лансдоуну в Лондон, Париж, 31 января 1905 г.); 65/1735. Р. 4—5 (депеша О’Берна Лансдоуну в Лондон, Париж, 1 февраля 1905 г.).].

Дружественная России печать («Matin») расценила состоявшийся словесный поединок как полную победу русских, и даже английская пресса (“Daily Chronicle”) была вынуждена констатировать: «Доводы русских можно резюмировать одной фразой: то, что они видели – они видели. Они видели миноносцы, следовательно, миноносцы были там», правда, лукаво прибавив при этом: «никто, кроме русских офицеров, их не видел»[332 - Цит. по: Новое время. 1905. 2 (15) февр. (№ 10385).]. Петербургские газеты трубили победу. «Присутствие миноносцев доказано неоспоримо, – ликовало “Новое время”. – Ошибка при данных условиях была немыслима. Если рыбаки пострадали, то это было делом неотвратимого случая»[333 - Там же. 1 (14) февр. (№ 10384).]. В действительности до победы было еще далеко, но чаша весов зримо качнулась на российскую сторону. «Слушания приняли направление, определенно благоприятное для русской стороны», – признал в своем очередном докладе в Лондон О’Берн[334 - F.O. R.C. 65/1735. P. 24 (Депеша О’Берна Лансдоуну в Лондон, Париж, 2 февраля 1905 г.).].

Насколько убедительно свидетельствовали эти трое офицеров, настолько же маловразумительно выступил 27-летний лейтенант В.К. Вальронд с транспорта «Камчатка», которого опрашивали 18 (31) января (мичман Отт с «Анадыря» в качестве свидетеля российской делегацией выставлен так и не был, его отозвали в Петербург[335 - Барон Таубе в частном разговоре пояснил О’Берну, что «Отт настолько усердно бросился наслаждаться столичными удовольствиями, что было признано необходимым “репатриировать” его за казенный счет». См.: Ibid. Р. 5 (Депеша О’Берна Лансдоуну в Лондон, Париж, 1 февраля 1905 г.).]). Выбор Вальронда, по общему (включая англичан) мнению, оказался не вполне удачным. Выяснилось, что, сдав вахту в 8 часов вечера 8 (21) октября, он спустился в свою каюту, более на палубу не выходил и, таким образом, своими глазами никаких миноносцев не наблюдал; после начала атаки он перешел в радиорубку и, по распоряжению своего командира, отправлял и принимал радиограммы с «Князя Суворова»[336 - Новое время. 1905. 19 янв. (1 февр.) (№ 10371).]. Накануне английская сторона обвинила «Камчатку» в обстреле немецкого рыболовного судна «Sonntag» и шведского коммерческого парохода «Aldebaran», которые находились поблизости русского транспорта, но серьезных повреждений не получили, хотя «Камчатка» выпустила из своей единственной пушки около 300 снарядов, отбиваясь от миноносцев на протяжении более двух часов (иначе говоря, в эти пароходы никто прицельно не стрелял). Так, по показаниям капитана шведского угольщика Магнуса Йонсона и механика Нильса Штромберга, после 15-минутного обстрела, но «не получив никакой аварии, “Aldebaran” продолжил путь»[337 - Там же. 18 (31) янв. (№ 10370). Существовала и другая версия обстрела шведского парохода, причем в изложении всех тех же Йонсона и его помощника в интервью шведским газетам сразу по прибытии в порт 13 (26) октября. Капитан сообщил, что вечером 8 (21) октября в Северном море в 90 милях от Ютландии «большой корабль, очевидно, русский крейсер» начал освещать его судно прожекторами, а затем произвел выстрел, после чего Йонсон распорядился поднять флаг шведского торгового судна. Несмотря на это, «последовали выстрелы в нашу сторону из орудий разных калибров» (?), причем обстрел начинался дважды и оба раза продолжался 10—15 минут. Помощник Йонсона рассказал, что по его пароходу с расстояния в 900 метров в общей сложности было сделано не менее ста выстрелов, не причинивших, однако, ущерба ни судну, ни его команде; инцидент длился около часа – примерно с 20:30 до 21:30. Отвечая на вопрос о причинах обстрела, шведский моряк предположил, что «возможно, “Aldebaran” приняли за миноносец, поскольку нас тщательно рассматривали с разных сторон» (см.: F.O. R.C. 65/1729. P. 397 (Изложение интервью капитана Йонсона и его помощника шведским газетам в порту Gefle)). Шведские газеты отнеслись к этим известиям с недоверием, общественность осталась равнодушной, а официальный Стокгольм (в лице министра иностранных дел) отозвался о них, как о «преувеличении» (Ibid. 65/1730. Р. 303—304 (Депеша посла Великобритании в Швеции Кларка Лансдоуну в Лондон, Стокгольм, 4 ноября 1904 г.)). Несмотря на это, британская делегация в Париже использовала показания Йонсона именно в этой, первоначальной и «преувеличенной» редакции. Добавим, что шведский пароход водоизмещением в 1,17 тыс. т был в пять-шесть раз больше любого тогдашнего миноносца, «Камчатка» же вовсе не походила на крейсер, да и вооружена была значительно скромнее, чем следовало из рассказов шведских моряков.]. Вместе с тем, внятно прокомментировать эти похождения «Камчатки» Вальронд не смог, и русским делегатам, говоря словами Неклюдова, пришлось из уст шведских моряков выслушать «не совсем приятное … освещение мероприятий нашего отставшего от эскадры транспорта». Впрочем, успокаивал он Нелидова, «эти подробности, уловимые только для опытных моряков, прошли в публике и печати совершенно бесследно»[338 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 24 об.].

Однако на самом деле обвинения команды «Камчатки», мягко говоря, в непрофессионализме охотно смаковались русофобской прессой[339 - См., напр.: The New York Times. 1904. October 28 (Nо. 17104). P. 1.], живо обсуждались в кулуарах членами российской делегации[340 - «В вечер 7-го октября, то есть, значит, за несколько часов до инцидента, – по секрету, путая даты, нашептывал Рачковский Таубе в холле парижской гостиницы, – “Камчатка”, заблудившись в тумане, значительно отстала от остальной эскадры и, испуганная своим одиночеством, терроризированная слухами о японских засадах по всему ее пути и, наконец, сильно подбодренная винными парами своего храброго командира Степанова и его экипажа, встречала пальбой всякое судно, попадавшееся им на этой большой морской дороге». «Мне оставалось только сердечно поблагодарить Рачковского и немедленно доложить все адмиралу Дубасову», – вспоминал полвека спустя барон (Таубе М.А. Указ. соч. С. 65).], а затем стали обязательным атрибутом многих исторических исследований, своеобразным правилом «хорошего тона» для их авторов. Пользуясь тем, что почти весь экипаж этой плавучей мастерской вместе с судном погиб в цусимском бою, и, таким образом, в деталях восстановить картину событий вечера 8 (21) октября 1904 г. уже невозможно (эти детали не были понятны даже Рожественскому, который специально телеграфировал об этом в Париж из Танжера), некоторые исследователи – отечественные и зарубежные – стремятся выставить российских моряков в весьма неприглядном свете. Фрэнк Найт, например, пишет, что «Камчатка» в течение «нескольких минут» обстреливала «воображаемые» миноносцы, Вествуд и Эдгертон утверждают, что капитан русского судна, капитан 2-го ранга А.И. Степанов 3-й, был «совершенно пьян»[341 - Knight F. Russia fights Japan. London, 1969. P. 78; Westwood J.N. Russia against Japan, 1904—05: A New Look at the Russo-Japanese. Basingstoke; London, 1986. P. 140; Edgerton R.B. Warriors of the Rising Sun: A history of the Japanese military. New York; London, 1997. P. 191—192. Попутно Эдгертон сообщает, что «Камчатка» в момент инцидента якобы находилась в составе броненосного «эшелона», а обстрел «шведского траулера (? – Д.П.) и германского торгового судна» был произведен ею… после инцидента у Доггер-банки.], а петербуржцы В.Ю. Грибовский и В.П. Познахирев со вкусом повторяют вышеприведенные обвинения английской делегации в Париже. Как и их британские коллеги, они считают «достоверно установленным, что японских миноносцев в октябре 1904 г. в европейских водах не было»[342 - Грибовский В.Ю., Познахирев В.П. Вице-адмирал З.П. Рожественский. СПб., 1999. С. 187—188.], попросту отмахиваясь от доказательств обратного.

Между тем, наряду с невнятными повествованиями малоинформированного Вальронда существует еще по крайней мере два описания происшествия с «Камчаткой», которые тогда же были опубликованы западной и русской прессой. 22 ноября 1904 г. (по новому стилю) берлинская «Lokal Anzeiger», а 30 ноября и парижская «Figaro» поместили письмо голландца Арнольда Кооя (А. Kooy), одного из иностранных инженеров, которые обслуживали на эскадре станции «беспроволочного телеграфа»[343 - Основным местом службы голландского инженера был крейсер «Светлана», на «Камчатку» он был командирован временно – на одни сутки. Наем иностранных специалистов – распространенная практика на флотах тех лет, они присутствовали и на боевых японских судах. На броненосцах “Nisshin” и “Kasuga”, например, электриками работали итальянцы Micheli и Cordano.]. Письмо, написанное по горячим следам, было отправлено им из Танжера отцу и опубликовано с согласия последнего русским представителем в Гааге графом Бреверном-де-ла-Гарди[344 - См.: АВПРИ. Ф. 143. Оп. 491. Д. 62. Л. 54 (Секретная телеграмма графа Бреверна-де-ла-Гарди в МИД, Гаага, 6 (19) ноября 1904 г.).]. «Было около 8 часов вечера или немного больше, – писал Коой-младший, – когда последовал приказ изготовиться к бою ввиду того, что поблизости замечены были четыре небольших судна, быстро шедших нам навстречу. Мы дали холостой выстрел, чтобы заставить их переменить курс, но вместо этого они направились прямо на нас, несмотря на то, что мы открыли убийственный огонь … Мы находились тогда на высоте Блавандсхука[345 - Датское написание – Blavaands Huk.], в 120 милях от датского берега … То были миноносцы и, конечно, не русские … Я и теперь еще узнал бы их»[346 - Цит. по: Русский вестник. 1905. Февр. (№ 2). С. 849.]. «К нам с обеих сторон неслись навстречу наперерез огоньки миноносцев, – вспоминал на страницах “Крымского вестника” другой, анонимный, очевидец, – дружные выстрелы не подпускали их близко … Комендоры божились, что двум нанесли повреждения, что до остальных, то поднявшийся сильный ветер и большие волны сделали преследование для них невозможным; снарядов выпустили мы 294 штуки и лишь этим спаслись»[347 - Цит. по: Там же. С. 850. Человеку несведущему может показаться невероятным, чтобы неповоротливый и громоздкий военно-транспортный корабль мог столь долго и успешно отбиваться от группы быстроходных миноносцев с помощью единственной 75-мм пушчонки. Однако такое возможно – в подходящих погодных условиях, при плохой видимости и в случае непрерывного маневрирования «жертвы». Очевидцы свидетельствуют, что все перечисленное имело место вечером 8 (21) октября (другой вопрос, для чего миноносцам могла понадобиться такая атака). Полгода спустя, 14 (27) мая 1905 г., в Цусимском проливе при свете дня и тихой погоде броненосцу «Князь Суворов» удавалось в течение нескольких часов и с помощью такой же 75-мм пушки (другие его орудия к тому времени были разбиты) отражать атаки японских миноносцев, хотя он представлял для них идеальную мишень, будучи полузатопленным и потому неподвижным.].

Эти свидетельства российской делегацией предъявлены не были[348 - Статья Кооя в переводе на английский язык была включена британской стороной в документальное приложение своего Exposе. Поскольку как-либо «уязвить» Кооя англичане не могли, его сведения были скомпрометированы другим, не менее действенным способом: в подборке документов сразу вслед за его статьей было помещено изложение мемуара прусского офицера фон Лепела (von Lepel), еще одного иностранного телеграфиста, работавшего на русской эскадре. Тот утверждал, будто вечером 7 (20) октября с ее кораблей видели… два наблюдательных воздушных шара (см.: F.O. R.C. 65/1735. P. 99). Прием сработал – и по сей день пресловутые «воздушные шары» фигурируют в исторических сочинениях как красноречивое доказательство паники, царившей на 2-й Тихоокеанской эскадре, и, соответственно, полной недостоверности свидетельств тех, кто находился на ее судах.], и эпизод с «Камчаткой», во многом загадочный до сих пор, был разрешен комиссией в неблагоприятном для России смысле – обвинения в обстреле ею мирных нейтральных судов «комиссары» включили в свое итоговое заключение. В документальное приложение к русскому Exposе вошли упомянутые показания экипажа шхуны «Эллен», доклад Департамента полиции и копия протокола датской полиции о задержании японца Такикава и немца Цигера, уже известные нам свидетельства французского капитана Эсноля, отдельные секретные донесения Павлова из Шанхая за май – июнь 1904 г. и русских военных атташе в странах Западной Европы, другие материалы контрразведки (но, конечно, далеко не все из портфеля Штенгера). Однако предметом обсуждения комиссии эти документы так и не стали, а русская сторона не настаивала. Такое, чересчур «примирительное» поведение русской делегации публицист В.А. Теплов позднее объяснил желанием Петербурга уйти от нового обострения русско-английских отношений[349 - Русский вестник. 1905. Апр. (№ 4). С. 723.]. С этим соображением трудно спорить, поскольку дальнейшее «раскапывание» этой истории действительно имело шансы так или иначе поставить под удар англичан, а именно этого, как мы уже не раз могли убедиться, русская делегация стремилась избежать. Не удивительно, что в феврале 1905 г. министр Ламздорф с санкции императора обратился в Министерство внутренних дел с просьбой не допустить публикации в русских газетах показаний тех свидетелей «гулльского инцидента» с российской стороны, которые в свое время не были представлены делегатами России на парижских слушаниях[350 - См.: АВПРИ. Ф. 143. Оп. 491. Д. 64. Л. 201, 254 (Секретные телеграммы Ламздорфа Нелидову в Париж и Бенкендорфу в Лондон от 17 и 25 февраля 1905 г.).].

Однако было еще одно обстоятельство, которому Теплов и прочие комментаторы, как нам представляется, не придали должного значения, именно – реакция комиссии на показания норвежца Христиансена. Помощник капитана парохода «Adela» свидетельствовал 20 января (2 февраля) последним с русской стороны. То, что суда, виденные им в Северном море накануне инцидента, были миноносцами, никто даже не пытался оспаривать, но особого впечатления на «комиссаров» это не произвело. В самом деле – даже если норвежцы и встретили какие-то загадочные миноносцы, это вовсе не означало их присутствия на Доггер-банке в ночь на 9 (22) октября. Да и кто сказал, что это были японские миноносцы? Таким образом, «комиссары» давали понять, что ими будут приняты во внимание только прямые доказательства присутствия именно японских миноносцев на Доггер-банке и именно в день и час инцидента, а таких улик в распоряжении русской делегации заведомо быть не могло. После этого российской стороне уже не имело смысла предъявлять аналогичные по характеру показания других свидетелей и, тем более, – раскрывать все свои секретные «карты».

Реакция на показания Христиансена показала, что расследование зашло в тупик: в такой ситуации ни одна из сторон уже не могла рассчитывать на безоговорочный успех. Это вполне продемонстрировали итоговые «Заключения», зачитанные сторонами 31 января (13 февраля). Аргументы англичан, которым теперь приходилось выпутываться из противоречивых показаний собственных свидетелей, на этот раз выглядели как насмешка. Британская делегация, ранее убеждавшая всех, что мишенью русской эскадры стали исключительно мирные гулльские рыбаки, теперь стала упорно доказывать, что броненосцы Рожественского приняли за японские миноносцы (которых, «как заявило правительство Японии», там не было[351 - 31 октября 1904 г. японский посол в Великобритании Хаяси Тадасу направил гулльскому коронному следователю Альфреду Торнею (A. Thorney) официальное письмо следующего содержания: «Подтверждая получение вашей ноты от 29 октября с запросом относительно того, присутствовал ли какой-либо военный корабль, принадлежащий или контролируемый его величеством императором Японии, вблизи гулльской Геймкокской рыболовной флотилии в 200 милях к северо-востоку от Спурнского плавучего маяка ночью пятницы 21-го или ранним утром субботы 22 текущего октября, я позволю себе утверждать, что в упомянутое Вами время и в указанной местности никакой японский военный корабль не находился» (F.O. R.C. 65/1730. P. 177 (Нота Хаяси от 31 октября 1904 г.)). Комментируя эту ноту представителю Press Association, в японской миссии тогда же уточнили, что в заявлении посла «имелось в виду полное отсутствие японских военных судов в европейских водах» (The Morning Post. 1904. November 2). 1 ноября японский посланник подтвердил все это в своем официальном послании в Форин офис.]) собственные крейсер «Аврора» и транспорт «Малайя». В доказательство возможности такой путаницы английские военно-морские специалисты приводили примеры из недавней истории собственного флота – в Средиземноморье во время маневров лета 1901 г. корабль “Devastation” был ошибочно принят «своими» за чужой миноносец и обстрелян; то же, но уже с крейсерами “Pegasus” и “Pandora”, произошло во время таких же учений 1902 г. (крейсера обстреляли друг друга); в обоих случаях дело происходило ночью[352 - F.O. R.C. 65/1734. P. 121.]. Однако (возвращаясь к событиям на Доггер-банке) очевидно, что любой мало-мальски опытный моряк ни при каких обстоятельствах не мог бы принять высокий трехтрубный, оснащенный восемью 6-дюймовыми башенными орудиями крейсер «Аврора» водоизмещением 6,7 тыс. т за не имеющий артиллерии низкобортный двухтрубный миноносец, не говоря уже о том, что «Аврора» двигалась попутным броненосцам курсом, на значительном отдалении от них и 9—10-узловым ходом; обстрелянные же русскими броненосцами малые суда, по свидетельствам всех очевидцев, перемещались им навстречу и двигались по меньшей мере вдвое быстрее.

Однако русская делегация придираться к очевидным несообразностям своих оппонентов не стала и ограничилась тем, что вторично зачитала текст своего старого Exposе, некоторые вновь сделанные изменения в котором Неклюдов прокомментировал так: «Наше Заключение … выдержано в самом умеренном тоне; оно не заключает в себе ни малейших обвинений против действия потерпевших английских рыбаков, не заподазривает даже их показаний, а лишь строгими доводами, построенными на фактах и подкрепленными ссылками на свидетельские показания как русские, так и английские, – защищает то, что действительно и ни под каким видом не может быть нами уступлено, то есть честь нашего флота»[353 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2575. Л. 40—40 об. (Донесение Неклюдова Нелидову, Париж, 1 (14) февраля 1905 г. № 7).]. Неклюдов был уверен, что его бумага выглядит много убедительнее британской (О’Берн, разумеется, был убежден в обратном[354 - См.: F.O. R.C. 65/1735. P. 159—160 (Депеша О’Берна Сандерсону в Лондон, Париж, 14 февраля 1905 г.).]), и что вследствие этого благоприятный для России вывод «комиссаров» почти предрешен. На самом деле комиссия «забуксовала», адмиралы начали тяготиться своей ролью, да и само парижское «блюдо» за те два месяца, пока шли заседания, уже изрядно поостыло. На носу были новые, еще более захватывающие события: русская эскадра готовилась покинуть Мадагаскар и двинуться далее на восток, навстречу японскому флоту. Острота обсуждавшегося в Париже конфликта неумолимо пропадала, актуальность уходила на второй план.

Выход нашел Дубасов. Оставляя в стороне неразрешимую, по условиям расследования, проблему миноносцев («В присутствие миноносцев я сам в конце концов потерял всякую веру, а отстаивать эту версию при таких условиях было, разумеется, невозможно», – напишет он впоследствии[355 - Цит. по: Гребенщикова Г.А. Указ. соч. С. 120.]), он предложил коллегам-адмиралам решить вопрос, прав ли был в известной им ситуации Рожественский или нет. «Комиссары» единодушно высказались в пользу командующего русской эскадрой, а спустя еще несколько дней, 10 (23) февраля 1905 г., представили свое итоговое заключение. В 17-ти статьях этого, компромиссного по своей сути, документа отразилось их стремление учесть интересы одновременно и России, и Великобритании. Поэтому, с одной стороны, в сложившейся ситуации «комиссары» не увидели «ничего крайнего» в приказе Рожественского открыть огонь по судам, которые показались ему «подозрительными» (статья 8), но, с другой, отметив отсутствие на месте происшествия миноносцев, посчитали эти его действия «ничем не оправданными» и постановили, что «ответственность за этот акт» падает именно на него (статьи 11, 13) (что, понятно, вызвало протест Дубасова). Впрочем, тут же «комиссары» сообщили, что им было «приятно единодушно признать, что адмирал Рожественский лично сделал все возможное», чтобы рыбачьи суда «не являлись целью стрельбы эскадры» (статья 15). В заключение члены комиссии сочли необходимым специально подчеркнуть, что высказанные ими оценки «не могут послужить каким-либо умалением военных качеств или гуманных чувств адмирала Рожественского или личного состава его эскадры»[356 - Цит. по: Жерве Б.Б. Указ. соч. С. 532—533.]. 12 (25) февраля 1905 г. Фурнье объявил работы комиссии законченными.

В общем, получалось, что «оба правы» и даже «порицать»-то особенно некого. Для России это был, пусть небольшой, но успех, особенно если вспомнить обстановку, при которой возникла сама мысль об образовании комиссии. Еще более значимым был психологический эффект. Важнейшим итогом работы комиссии стало бесповоротное разрушение образа российской эскадры как кровожадного, вооруженного до зубов варвара, угрожающего всему цивилизованному человечеству, над созданием которого так долго трудилась антироссийская пропаганда. Комиссия признала «военные качества» и «гуманные чувства» русских моряков, «умалять» которые теперь стало невозможно. По всем этим причинам официальный Петербург итоги работы международной комиссии расценил как свою, хотя и скромную, но победу, о чем управляющий Морским министерством Авелан поспешил уведомить телеграфом Рожественского на Мадагаскаре. Косвенно то же доказывает награждение австрийского адмирала Шпауна Большой орденской лентой, а бессменного председателя международной комиссии, французского адмирала Фурнье, – высшим российским орденом Св. Андрея Первозванного и, в качестве особой «монаршей милости», подарком «из кабинета его величества» – украшенной бриллиантами и рубином табакеркой с изображением самого Николая II[357 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2587. Л. 16.]. По настоянию Дубасова, таким же ценным сувениром «по морскому ведомству» был отмечен и юрисконсульт российской делегации барон Таубе в добавление к Владимиру IV степени – не «в очередь» и на этот раз «по ведомству МИД». Самого руководителя российской делегации по итогам работы парижской комиссии император «пожаловал своим генерал-адъютантом»[358 - Таубе М.А. Указ. соч. С. 83.]. В Великобритании дело ограничилось выражением благодарности от лица короля и правительства членам британской делегации в Париже и скромной денежной премией ее техническим сотрудникам[359 - См: F.O. R.C. 65/1734. P. 269—272 (Письма Лансдоуна Фраю, О’Берну и Бомону, Лондон, 4 марта 1905 г.); 65/1735. Р. 300.]. Все другие адмиралы-«комиссары» также получили благодарности своих правительств; Фурнье от лица британского правительства был награжден Большим Крестом Ордена Св. Михаила и Георга, а американский адмирал Дэвис получил ценный подарок.

В Токио и особенно в Лондоне выводы комиссии были встречены с раздражением, хотя никто официально оспаривать ее заключения не решился. «Японская печать очень недовольна резолюциями комиссии», – сообщало «Новое время»[360 - Новое время. 1905. 20 февр. (5 марта) (№ 10403).]; «решения комиссии по делу Северного моря осмеяны японской прессой как не имеющие под собой оснований, – фиксировала “Times”, – они лишь дискредитируют международные суды … вопрос о присутствии миноносцев так и не получил разрешения, русские морские офицеры поощрены к очередным outrages»[361 - The Times. 1905. February 27 (No. 37641). P. 3.]. Английские газеты, писал нововременский корреспондент из Лондона, «выражают неудовольствие по поводу выводов комиссии для расследования гулльского инцидента … По мнению “Daily Graphic”, решение комиссии неудовлетворительно; “Daily Telegraph” констатирует дипломатическую победу России … “Daily Chronicle” замечает, что “Россия одержала победу; поражение британского правительства полное”»[362 - Новое время. 1905. 11 (24) февр. (№ 10394).]. «Британские газеты в целом удивлены и разочарованы выводами комиссии», – сообщала “Japan Times”[363 - The Japan Times. 1905. February 25 (No. 2402). P. 3.], но в Японии надежды на отзыв эскадры еще теплились:

«Во французских официальных кругах считают, – писала та же газета 2 марта, – что в результате итогового доклада Международной Комиссии относительно инцидента в Северном море Рожественский будет отозван»[364 - Ibid. March 2 (No. 2406). P. 3.]. Итоговый доклад комиссии «едва ли можно назвать последовательным», – печалилась “Times”. «Англия имеет все основания быть недовольной комиссией, так как последняя, в сущности, дала ей то, что Россия ей предложила тотчас же после самого происшествия», – резонно отмечала венская «Neue Freie Press»[365 - Цит. по: Новое время. 1905. 20 февр. (5 марта) (№ 10403).]. Действительно, в этом смысле итоги работы комиссии оказались для Лондона равны нулю. Если же принять в расчет отмеченные нами психологические последствия состоявшегося политического шоу, то этот результат придется признать еще менее значительным.

В российском обществе и к решениям комиссии, и к самому инциденту отнеслись очень по-разному. По свидетельству британского посла, «во всех классах Петербурга господствовало убеждение в правдивости телеграмм адмирала [Рожественского] и в потворстве Англии предполагаемой атаке Балтийского флота японскими миноносцами»; итоги работы комиссии «русская печать объявила полным дипломатическим триумфом России»[366 - F.O. R.C. 65/1730. P. 435—436 (Конфиденциальная депеша Хардинга Лансдоуну в Лондон, Петербург, 7 ноября 1904 г.); 65/1735. Р. 235 (Депеша Хардинга Лансдоуну в Лондон, Петербург, 28 февраля 1905 г.).]. В правительственных и околоправительственных кругах также господствовало убеждение, что нападение японских миноносцев на русскую эскадру в Северном море не было выдумкой Рожественского и его сослуживцев. В статье, опубликованной в середине ноября 1904 г., Кладо горячо призывал читателей сказать «сердечное спасибо» русским морякам, которые «не боясь тяжелой ответственности, без всяких колебаний открыли огонь по неизвестным миноносцам, не стесняясь присутствием якобы нейтральных рыбаков»[367 - Цит. по: Гребенщикова Г.А. Указ. соч. С. 121.]. Однако после работы парижской комиссии, под решениями которой стояла подпись и русского представителя, продолжать заявлять об этом официально стало неудобно, и подобные оценки распространялись с газетных и журнальных страниц либо в виде лубочных листовок под заголовками: «Японская облава на Балтийскую эскадру» или «Нападение на эскадру адмирала Рожественского». Позднее «Историческая комиссия по описанию действий флота в войну 1904—1905 гг.» при морском Генеральном штабе дипломатично, но довольно прозрачно (и в духе решений парижской комиссии) назвала инцидент «столкновением эскадры с подозрительными судами в Северном море». Одновременно некоторые участники этих событий (С.Ю. Витте, Р.Р. Розен, А.П. Извольский, В.А. Штенгер, М.А. Таубе со слов П.И. Рачковского) в мемуарах, написанных много лет спустя, кивали на «нервно-приподнятое настроение» Рожественского и его офицеров, созданное донесениями Гартинга, Мануйлова либо капитана Степанова (командира «Камчатки»), забывая при этом отметить, что в таком случае какая-то доля ответственности падает и на них самих. Очевидно, что многие из этих оценок – не более чем дань позднейшей конъюнктуре[368 - Характерно, что, если верить британскому посланнику в Стокгольме, в момент самого «гулльского инцидента» посол в Дании Извольский был убежден, что в Скандинавии «действует система японского шпионажа, созданная для нанесения ущерба русскому флоту», иначе говоря – придерживался тогда противоположной точки зрения. См.: F.O. R.C. 65/1732. P. 40—41 (Конфиденциальная депеша Кларка Лансдоуну в Лондон, Стокгольм, 23 ноября 1904 г.).].

Российские революционеры вслед за британской печатью злорадствовали по поводу «победы» русских моряков над английскими рыбаками. То, что в действительности произошло в Северном море, им было глубоко безразлично, зато инцидент давал хороший повод для очередной и, конечно, «разоблачительной» кампании в печати. «Великая армада, такая же громадная, такая же громоздкая, нелепая, бессильная, чудовищная, как вся Российская империя, – писал В.И. Ленин в статье “Разгром”, – двинулась в путь, расходуя бешеные деньги на уголь, на содержание, вызывая общие насмешки Европы, особенно после блестящей победы над рыбацкими лодками»[369 - Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 251—252.]. В подобном ключе «гулльский инцидент» стал рассматриваться в последующих работах советских, а затем и российских историков (включая энциклопедические издания), и лишь очень немногие из них, усомнившись в справедливости ленинских слов, позволили себе попытку разобраться в этом запутанном вопросе по существу. Увы, авторы этих исследований никогда не изучали инцидент в полном объеме и с привлечением всех имеющихся свидетельств.

В своей частной, как и в секретной служебной переписке Ламздорф, министр финансов Коковцов, Рожественский, а за ними и некоторые историки в событиях на Доггер-банке пытались разглядеть козни англичан[370 - Так, профессор Г.А. Деборин назвал инцидент «провокацией» британских властей «для задержки продвижения эскадры Рожественского на Восток»: Деборин Г.[A.] Международные отношения в период русско-японской войны и первой русской революции, 1904—1907 гг. М., 1941. С. 22.]. «Недавнее происшествие в Северном море показало, до каких пределов может дойти Великобритания в своем стремлении осложнить без того трудную задачу России», – конфиденциально писал Ламздорф осенью 1904 г. своим коллегам в военном и морском ведомствах и в Министерстве финансов[371 - АВПРИ. Ф. 167. Оп. 509. Д. 18-е. Л. 89 об. (Копия секретного письма министра иностранных дел министрам военному, финансов и управляющему морским министерством, С.-Петербург, 28 октября 1904 г.).]. В отечественной историографии «британское направление» расследования давно признано неперспективным[372 - См.: Залесский С.А. Гулльский инцидент // СИЭ. Т. 4. М., 1963. Стб. 881—882; Золотарев В.А., Козлов И.А. Русско-японская война 1904—1905 гг.: борьба на море. М., 1990. С. 157—158.]. Нам представляется, что продолжать изучение этого «следа» нужно, но говорить о нем, как о чем-то едином, не следовало бы. Целесообразнее рассматривать его в трех разновеликих ипостасях. Первая из них – общеполитическая. Мы уже знаем о тех усилиях, которые предпринимали британские политики, государственные деятели и печать, чтобы вернуть русскую эскадру домой, задержать ее продвижение на Дальний Восток или, на худой конец, осложнить ее поход как в чисто техническом смысле (затруднить снабжение ее углем, например[373 - «Нашим судам нельзя рассчитывать на получение угля в великобританских портах», – сообщал российский консул в Коломбо А.Н. Бурнашов в МИД в ноябре 1904 г. (АВПРИ. Ф. 184. Оп. 520. Д. 1191. Л. 59).]), так и, главным образом, путем натравливания на нее мирового общественного мнения и создания ее отрицательного имиджа. Эти усилия, до известных пределов успешные, находились всецело в русле интересов Японии; они очевидны и, на наш взгляд, дополнительных доказательств не требуют.

Вторая разновидность английского «следа» покоится на убеждении экипажей судов 2-й эскадры, что во время самого инцидента английские рыбацкие баркасы либо выполняли роль «щита» для японских миноносцев, либо своими маневрами маскировали действия последних – другими словами, находились с ними в сговоре. Эти предположения представляются нам неубедительными: в противном случае придется признать невероятное – что маршрут движения Рожественского, время прохождения его эскадрой Доггер-банки и само ее построение (напомним, что эскадра двигалась шестью отрядами, но атаке подверглись именно новые броненосцы) были им известны заранее.

Третьим и последним проявлением британского «следа», как нам представляется, следует считать комплекс вопросов, связанных с гипотетическим приобретением японцами английских (или других западноевропейских) военных судов, наймом ими британских моряков, таинственными перемещениями морских офицеров Японии по территории и в территориальных водах самой Великобритании и ее колоний, наконец, с деятельностью их представителей в Гулле как до, так и после инцидента. Понятно, что все перечисленное могло состояться не иначе, как с ведома и при тайном попустительстве британцев – если не властей, то, во всяком случае, частных судо- и верфевладельцев. Именно эта, последняя, часть английского «следа» и нуждается, на наш взгляд, в дополнительном изучении. Информацию о нем можно найти в тогдашней печати, включая английскую и американскую, но указания прессы, понятно, требуют тщательной перепроверки с привлечением архивных материалов Великобритании и США. Безусловно, центральным из этого ряда является вопрос, как осенью 1904 г. в западноевропейских водах могли появиться миноносцы или другие суда, полностью или частично укомплектованные японскими экипажами[374 - В своей рецензии на первое издание моей книги петербургский военно-морской историк Р.В. Кондратенко вполне аргументированно указал на весьма малую вероятность «незаметного перехода … миноносцев образца начала ХХ века (60—150 т водоизмещения) из Японии в европейские моря», почему-то отнеся пишущего эти строки к числу авторов, «всерьез рассматривающих версию» о том, что подобный переход мог состояться в действительности (Гангут. 2007. № 41. С. 123, 125). Как легко убедиться из только что изложенного, такую возможность по сходным с Кондратенко соображениям я не рассматривал и не рассматриваю.].

Как мы уже знаем, глава британской военно-морской разведки Луи Баттенбергский в своем секретном сообщении в Форин офис от 14 (27) октября 1904 г. высказал твердое убеждение, что никаких миноносцев японцы в Великобритании не закупали. В том же смысле на запросы британского внешнеполитического ведомства ответили правительства Франции, Голландии, Германии, Дании, Швеции и Испании. В бумагах российского посольства в Лондоне сохранилась собственноручная записка лорда Лансдоуна графу Бенкендорфу от 29 октября 1904 г. с извещением, что проведенное полицией расследование не подтвердило сообщений прессы о том, что в Гулле «недавно высадились 20 японских морских офицеров»[375 - АВПРИ. Ф. 184. Оп. 520. Д. 1158. Л. 34—34 об.]. В то же время, в одном из первых «послегулльских» интервью японский посланник в Лондоне Хаяси откровенно заявил, что «присутствие японцев в Гулле и в других английских городах не составляет никакого секрета»[376 - The Times. 1904. October 29. Директор верфи «Элсуик» (Elswick Works) в Ньюкастле, отвечая на запрос здешнего русского консула, сообщил, что на его предприятии в октябре 1904 г. находилось девять японских «инспекторов»; об этом же в начале ноября 1904 г. он приватно известил и Форин офис (см.: F.O. R.C. 65/1730. P. 235 (Конфиденциальное письмо директора верфи Элсуик в Форин офис, Ньюкастл-на-Тайне, 2 ноября 1904 г.)). Спрашивается, чем эти японцы там занимались?]. Спрашивается: чем мог привлечь этот рыбацкий городок представителей Страны Восходящего Солнца? Помимо этого, тогдашние газеты, включая английские, регулярно сообщали о приостановке британским кабинетом отправок заказчику миноносцев и других военных судов, уже построенных или строившихся для некоей «иностранной державы» на английских верфях, чаще всего – в Ньюкастле[377 - См., напр.: Новое время. 1904. 23 апр. (6 мая) (№ 10107). С. 2; 2 (15) мая (№ 10116). С. 2; 11 (24) мая (№ 10125). С. 3; и др.]. Наконец, в Архиве внешней политики Российской империи сохранилось письмо из Брюсселя коллежского советника П.С. Боткина в МИД, в котором как на «совершенно достоверный факт» (курсив документа. – Д.П.) указывалось, что антверпенская фирма «Agence Maritime Walford» «занималась отправлением в Японию купленных японцами во время войны в Англии миноносцев». «Вальфорду, – сообщал Боткин, – удалось довести один миноносец до японского порта, за что Вальфорд получил 200 тыс. франков. … Об остальных купленных в Англии миноносцах я стараюсь разузнать, так как подозреваю, что именно они-то и принимали участие в нападении на нашу эскадру». Интересно, что, если верить данным этого российского дипломата, та же фирма одновременно поставляла товары для нужд Кронштадтского порта и перевозила в Россию грузы Красного Креста[378 - АВПРИ. Ф. 143. Оп. 491. Д. 61. Л. 320—320 об. (Выписка из частного письма Боткина, Брюссель, 29 октября 1904 г.).]. Мы еще будем касаться некоторых из сходных сюжетов в последующих главах этой книги.

Адмирал в море – царь и Бог, и потому разгадку «гулльского инцидента» (как и причины цусимской катастрофы) многие историки пытались найти и, вероятно, еще будут искать в личности ее командующего – Рожественского. Через призму своего отношения к нему воспринимали злоключения эскадры и очевидцы – его подчиненные. С уверенностью можно сказать, что Рожественского, человека властного, жесткого, а иногда и жестокого, на эскадре побаивались и недолюбливали (обратное на флоте любой страны – редкость), хотя с уважением относились к его организаторским талантам и требовательности – потому и спасли с риском для жизни, тяжело раненного, в цусимском бою. Но даже его недоброжелатели из числа подчиненных (лейтенанты П.А. Вырубов и П.Е. Владимирский, например) нашли в себе мужество беспристрастно оценить происшествия в Северном море – их свидетельства мы уже приводили. Многие же последующие исследователи искушения «списать» все на личные качества Рожественского избежать не смогли.

Указания на психическое нездоровье этого русского адмирала, его некомпетентность, самодурство и даже трусость кочуют по страницам исторических сочинений и по сей день. Советский историк А.Л. Сидоров, например, без долгих разговоров аттестовал Рожественского «держимордой и трусом» и именно в этом находил объяснение всему перечисленному. Почти все подобные суждения основываются на свидетельствах писателя А.С. Новикова-Прибоя, как участника похода эскадры. Но в этих оценках автор «Цусимы» далеко не оригинален. Известно, что в 1904 г. писала о Рожественском английская и американская пресса; менее известно, что в 1905 г. российский «большевиствующий» публицист М. Павлович (М.Л. Вельтман) отозвался о его действиях в Северном море, как о «бреде фантазии больного человека»[379 - Павлович М.[П]. (Вельтман М.). Русско-японская война. 3-е изд., доп. М., 1925. С. 119. (Впервые книга была издана в Женеве в 1905 г.).]. С тех пор этот «бред фантазии» пошел гулять по свету и в том числе был подхвачен А.С. Новиковым-Прибоем, беллетристом и мемуаристом и, по сути, главным советским историографом 2-й эскадры, попутно с чужим литературным псевдонимом («Прибой»). Между тем, к его свидетельствам следует относиться с большой осмотрительностью, и вот почему: во-первых, этот унтер-офицер не мог быть осведомлен о действительных планах и намерениях Рожественского и его штаба уже потому, что шел не на флагманском корабле и своим единственным информатором о настроениях на «Суворове» имел штабного писаря, с которым изредка общался на стоянках. Во-вторых, А.С. Новиков был настроен пораженчески и в силу одного этого не мог быть объективен в оценках действий командования эскадры. Не следует также забывать, что автор «Цусимы», как нестроевой кладовщик («баталер»), согласно боевому расписанию, в момент военных действий был обязан находиться не на палубе своего броненосца, а в санитарной каюте, и потому в описании всех наиболее острых ситуаций, в которые попадала эскадра, он неизбежно вторичен. На это обращали внимание и русские флотские офицеры, участники и современники войны с Японией, сразу после выхода новиковской «Цусимы» в свет. «Каждый абзац ее старые моряки, досконально знавшие все подробности настоящей, не книжной, Цусимы, обсуждали подолгу, – свидетельствует очевидец. – <…> И они придирчиво сверяли свои оценки с характеристиками бывшего баталера. И отдавали ему должное. Описывал он верно и честно, но видел все, как заключили оба бывших штаб-офицера, с “нижней палубы”. В их устах это означало “узко”, с предвзятых позиций»[380 - Волков О.В. Погружение во тьму. М., 2000. С. 216.]. В общем, советский историограф малоинформирован, пристрастен, и «проблема Рожественского» остается актуальной по сей день, несмотря на уже сделанные попытки ее разрешить[381 - См.: Мельников Р.М. «Рюрик» был первым. Л., 1989; Познахирев В.П. Вице-адмирал З.П. Рожественский // Вопросы истории. 1993. № 10. С. 161—164; Бунич И. «Князь Суворов»: ист. хроника. Минск, 1995; Грибовский В.Ю., Познахирев В.П. Указ. соч.].

Адмирал умер в новогоднюю ночь на 1 января 1909 г., ему едва перевалило за 60. В некрологе «Русского слова» было верно отмечено: «Несмотря на громадную литературу о русско-японской войне, мы до сих пор не знаем доподлинно закулисной истории нашего флота накануне войны, и можем в сущности только догадываться о той роли, какую играл Петербург с его канцеляриями и гофкригсратами в подготовке и ведении войны на море. Поэтому нельзя определить сколько-нибудь точно, какая именно доля ответственности падает лично на З.П. и чему виной наша морская бюрократия … Колоссальная тень Цусимы заслонила совершенно всю прежнюю деятельность Рожественского»[382 - Русское слово. 1909. 3 (16) янв. (№ 2).]. Будем надеяться, что сбудется, наконец, пожелание П.П. Семенова-Тян-Шанского, который на кончину адмирала откликнулся такими словами: «Луч беспристрастной истории озарит многотрудный путь, самоотверженно пройденный честным флотоводцем, которому не дано было совершить только одного – чуда»[383 - Цит. по: Грибовский В.Ю., Познахирев В.П. Указ. соч. С. 5. Сказанное в некрологе относится к деятельности Рожественского в «догулльский» период, но поведение адмирала в самом походе также вызывает массу вопросов. Нам представляется, что найти на них убедительный ответ (если, конечно, стараться докопаться до истины, отбросив надоевшие штампы и псевдотрюизмы) невозможно без привлечения данных русской разведки и контрразведки, а также строгого учета обстановки на театре войны, которая стремительно менялась. Новиков-Прибой тут – плохой советчик.].

* * *

В полемике со сторонниками «русской» точки зрения на происшествия в Северном море британская печать часто (и вполне основательно) обращала внимание на то, что в европейских водах в интересующее нас время никто никаких «бросательных» или «самодвижущихся» мин не находил (за исключением одной ржавой торпеды, которая была прибита в ноябре 1904 г. к датским берегам, но по рассмотрении оказалась учебной). В самом деле, если были миноносцы, то должны же были быть и мины, а коли их никто не видел, не о чем и говорить! Рискнем предположить, что планы японцев сводились к следующему.

Судя по данным, собранным российской контрразведкой, они действительно намеревались минировать путь движения русской эскадры в балтийских проливах и в Ламанше. В датских «узкостях» осуществлению этих планов помешала «охранная» служба Гартинга и бдительность местных властей, в Английском канале карты спутал случившийся накануне «гулльский инцидент» и, возможно, какие-то неизвестные нам обстоятельства. В итоге в этих пунктах японцам не удалось даже приблизиться к русским военным кораблям. На атаку же в открытом море они не решились, поскольку понимали, какими осложнениями чревата для них такая попытка.

Дело в том, что, не имея собственных ресурсов и развитой промышленности, Япония была вынуждена широко закупать за рубежом не только оружие, боеприпасы, военные суда, но и многие другие товары, без которых продолжать войну было бы немыслимо. В Англии и США японцы строили военные надводные и подводные корабли и покупали уголь и снаряды, в Германии и Бельгии – продовольствие, медикаменты, боеприпасы и военные материалы (главным образом, чугун, сталь, железо, цинк), в Австралии и во Франции – лошадей, широко размещали свои военные заказы в Германии, Франции, Швеции и Норвегии. «Британские купцы и судовладельцы, – цитировал Теплов признания лондонской “Times”, – послали большое количество угля в Японию. Они послали туда пушки, снаряды, боевые припасы, разобранные миноносцы, одеяла, одежду, рельсы, вагоны и множество других военных материалов … Каждый пароход, отправлявшийся из Европы в Японию в течение последних 9-ти месяцев, увозил с собою военную контрабанду, поставляемую британскими купцами»[384 - Теплов В. Англия и Соединенные Штаты в русско-японском конфликте // Русский вестник. 1904. Дек. (№ 12). С. 848.]. За годы войны только на заводах Круппа в Германии по заказам Японии было изготовлено 220 полевых гаубиц, 400 полевых орудий, полмиллиона шрапнелей и гранат, а на французских заводах Шнейдер-Крезо – свыше 500 пушек, в том числе более 20-ти береговых орудий крупных калибров[385 - РГВИА. Ф. 2000. Оп. 1. Д. 4132. Л. 9—14 об., 28—29 об. (Донесения русских военных агентов в Главное управление Генштаба за 1908—1911 гг.).]. Все это контрабандой переправлялось на Дальний Восток – чаще всего на зафрахтованных западноевропейских же грузовых пароходах или на своих, но под нейтральным флагом.

Благодаря этому, а также огромным кредитам, полученным здесь (ими Токио покрыл от 40% до 70% своих военных затрат), Япония находилась в сильнейшей зависимости от западноевропейских государств и каким-либо образом портить свои отношения с ними для нее было равносильно самоубийству. К тому же для получения многомиллионных зарубежных заимствований Токио принял на себя торжественное обязательство «не производить военных операций в европейских водах»[386 - Новое время. 1904. 2 (15) мая (№ 10116). С. 2.]. Между тем, вероятность того, что на японских минах подорвутся не российские военные, а мирные суда других стран, была весьма велика. Наконец, в памяти современников еще была жива волна возмущения, которую летом и осенью 1904 г. подняла японская и западная пресса по поводу плавучих мин, расставленных русскими в открытом море близ Порт-Артура (на них подорвалось несколько коммерческих судов)[387 - См., напр.: The Japan Times. 1904. June 30 (No. 2204). P. 6.]. Аналогичные действия самой Японии за тысячи миль от театра войны и на оживленных морских торговых путях могли подорвать ее международный престиж и нанести непоправимый ущерб ее отношениям со странами Запада. В общем, атаковать русскую эскадру в западноевропейских морях японцы, скорее всего, даже не пытались, а установить протяженные долговременные минные заграждения в проливах в те годы было и рискованно, и трудновыполнимо технически. Примерно таким же образом, вероятно, обстояло дело и с торпедами – учитывая возможности тогдашних «самодвижущихся мин», использовать их было бы слишком рискованно, да к тому же и не гарантировало повреждения военных судов противника. В результате, ни одна японская мина, похоже, поставлена так и не была[388 - Все эти мои рассуждения не помешали моему строгому критику, опираясь на скрупулезные подсчеты и с приведением множества специальных морских сведений, указать на «крайнюю сомнительность рассматриваемого Д.Б. Павловым варианта с постановкой в узкостях мин заграждения»: Гангут. 2007. № 41. С. 126.]. Что касается торпед, то одну из них, выпущенную атакующим миноносцем вечером 8 (21) октября, с борта «Камчатки» наблюдал голландский инженер А. Коой: «При свете прожектора я отлично разглядел два судна, прорвавшиеся сквозь линию нашего огня: то были миноносцы … Когда один из них подошел еще ближе, я собственными глазами видел, как пущена была им мина. Если эта мина не причинила нам вреда, то этим мы обязаны искусному маневру командира»[389 - Цит. по: Русский вестник. 1905. Февр. (№ 2). С. 849.].

Из сказанного следует, что, во-первых, в момент прохождения эскадры Рожественского в западноевропейских водах японские (т.е., повторяю специально для критиков, не прибывшие в Европу из Японии, а купленные ею в Западной Европе или произведенные здесь по ее заказу) миноносцы все-таки были и, как в свое время сообщал командир военно-гидрографического судна «Бакан» командующему эскадрой, числом не менее четырех. В противном случае придется признать неизвестный доселе науке факт массового единовременного и неспровоцированного помешательства нескольких сотен людей, мужчин и женщин, самых разных профессий, классов, возрастов и состояний в десятках стран половины планеты, которое длилось строго в течение полугода – с мая по ноябрь 1904 г., помешательства, осложненного, к тому же, часто совпадающими галлюцинациями. На присутствие в европейских водах японских миноносцев указывают и в с е обстоятельства самих происшествий в Северном море.

Во-вторых, что, несмотря на первоначальные замыслы, получившие отражение в сообщениях российской контрразведки и в цитированной выше переписке японских дипломатов, эти миноносцы, скорее всего, не имели цели так или иначе атаковать русские военные корабли в открытом море, но стремились точно выяснить состав эскадры и проследить ее движение. После того, как основные силы русских миновали европейские воды, эти суда были отозваны домой, но береговая наблюдательная служба продолжала функционировать до середины ноября – времени прохода отряда Добротворского (вспомним о попытках затеять с его кораблями радиоигру). Много месяцев спустя, летом 1905 г., В.И. Семенов, находясь в плену в госпитале Сасебо, в котором лечились и японские офицеры, повстречал лейтенанта, командира миноносца, страдавшего острым ревматизмом. «В это время, – пишет Семенов, – в Портсмуте уже начались переговоры … а потому наш сосед, вероятно, не находил нужным особенно секретничать относительно прошлого. Он открыто заявлял, что нажил свою болезнь за время тяжелого похода из Европы в Японию.

– Ваша европейская осень – это хуже зимы! – говорил он.

– Осень? – спрашивали его. – Какой же месяц?

– Октябрь. Мы, наш отряд, тронулись в поход в конце этого месяца.

В октябре? Одновременно со второй эскадрой? Как же мы ничего о вас не знали? Под каким флагом вы были? Когда прошли Суэцкий канал?

– Слишком много вопросов!.. – смеялся японец. – Под каким флагом? Конечно, не под японским! Почему вы не знали? Об этом надо спросить вас… Когда прошли Суэцкий канал? Следом за отрядом адмирала Фелькерзама[390 - Фелькерзам Дмитрий Густавович фон (1846—1905) – в 1904—1905 гг. контр-адмирал (1899), младший флагман 2-й Тихоокеанской эскадры, умер в походе на Дальний Восток.]!..

– Но тогда… не вы ли фигурировали в знаменитом “гулльском инциденте”?

– Ха-ха-ха! Это – уж совсем нескромный вопрос!..

Больше от него не могли добиться никаких объяснений, но, мне кажется, что и этого достаточно»[391 - Семенов В.И. Указ. соч. [Ч. 1—2]. С. 267—268.]. И в самом деле, выглядит убедительно. Условно назовем миноносец лейтенанта-ревматика «первым».

О внешнем облике «второго» и отчасти о сроках и маршруте его движения 4 января 1905 г. по новому стилю сообщила газетка «Diorio do Commercio», выходившая в портовом Фуншале на юге португальского острова Мадейра. «Подтверждается подозрение о том, что маленькое судно с двумя трубами, прибывшее в наш порт 1 января и вышедшее отсюда вчера пополудни, по неизвестному направлению, было японским миноносцем. Этот миноносец, который вошел и вышел под английским флагом, плавает с изменяющей его внешний вид деревянной обшивкой, доходящей до высоты капитанского мостика. Вчера утром на нем в первый раз были видимы с помощью направленной на него с берега подзорной трубы некоторые из его матросов, в которых можно было узнать японцев, – в то время, когда они занимались заделыванием отверстия в деревянной обшивке судна»[392 - АВПРИ. Ф. 187. Оп. 524. Д. 2551. Л. 79—79 об. (Вырезка из лиссабонской газеты «Novidades» от 4 (17) января 1905 г. с перепечаткой этой статьи и ее перевод на русский язык, сделанный сотрудниками российской миссии в Лиссабоне).].