Человек, который видел все

В тот день мы с Джеком обедали в Западном Лондоне, ели муль-фрит [6 - Муль-фрит – блюдо бельгийской и французской кухонь, отварные мидии с картофелем фри.] во французском бистро. И, несмотря на то что на словах я выразил свое полное с ним согласие, на самом деле меня одолевали сомнения. Безусловно, мы с Джеком как культурные, интеллигентные, красивые мужчины считали себя на голову выше какого-нибудь измученного бытом отца, у которого уже тысячу лет не было секса. А если и был, то уж точно не с его не менее измученной второй половиной.

И все же, даже кивая Джеку, мысленно я не до конца верил в то, что он говорил. Безусловно, он был забавный и интересный человек, но мне всегда казалось, что в эмоциональном плане он слегка туповат. Я повторил это вслух псу, уснувшему у меня на коленях.

– В эмоциональном плане он был слегка туповат.

Взглянув на мою кастрюльку с мидиями, Джек заметил, что часть из них я оставил нетронутыми. И предложил доесть их за мной с таким видом, будто оказывал мне огромную услугу. Я пододвинул к нему кастрюльку и с интересом смотрел, как жадно он хватает раковины, высасывает из них мидии и быстро пережевывает их. Он будто бы считал, что пожирание объедков сделает его в моих глазах страшно привлекательным. Что было странно. (И я снова повторил это вслух, для пуделя: «Очень странно».) Приятно было думать о Джеке, держа на коленях декоративного пса-нелегала. Мне пришло в голову, что, возможно, если в здании и в самом деле пожар, стоило бы заняться спасением его жизни. Я и правда начал ощущать в воздухе какой-то едкий, горьковатый запах, но дым ли это был? Впрочем, у меня в запасе было еще много воспоминаний о красавчике Джеке.

Я взял пуделя за лапу и сжал ее в ладони. Прикончив мои мидии, Джек принялся изучать счет, который принесли нам на тарелочке. Я полагал, что мы оплатим его пополам, но Джек заявил, что, раз в счет внесли хлеб, который заказывал я, мне за него и платить, несмотря на то что он тоже его ел. Объясняя мне все это, он пожирал глазами кусок лимонного пирога, который оставил недоеденным мужчина, в одиночестве обедавший за соседним столиком. Джеку не терпелось сожрать и его тоже. Он заговорщицки глянул на меня, я же задумался, отчего он кажется мне таким непривлекательным. Может, именно на этот вопрос я пытался найти ответ, простукивая стену? И тут меня осенило – разгадка крылась в том, что Джек сам был неспособен любить. Что ж, я задал стене вопрос, и в каком-то смысле она мне ответила. И тут же в голову пришла тревожная мысль: что если Дженнифер считала неспособным любить меня? После обеда Джек собирался играть в теннис. Матч был важный, он сказал даже, что брал у тренера дополнительные уроки, чтобы отточить навык подачи. Не очень понятно было, зачем же он так обожрался перед игрой. Впрочем, Джек был весьма стройным. И я вдруг подумал, что, несмотря на острое нежелание иметь детей, одним ребенком Джек все-таки обзавелся. Ребенком, которого следовало хорошо кормить. Этим ребенком был он сам.

Однако, пока я сидел на диване и наглаживал пса-нелегала, пожар мог уже разойтись не на шутку. Я поднялся на ноги и стряхнул пуделя с колен на пол. Он возмущенно пискнул, я же взял бумажный пакет с сыром бри и вышел за дверь. Прихрамывая, я спустился вниз по лестнице, так и не уловив запаха дыма.

У подъезда все так же топтались жильцы, указывая то на одно окно, то на другое. Я объявил, что миссис Стеклер не забыла отключить обогреватель, и все вздохнули с облегчением. Затем я сообщил, что ей кто-то звонил. Она сняла очки с толстыми линзами и посмотрела на меня озадаченно.

– Это вряд ли. У меня телефон отключен.

Подышав на линзы, она протерла их подолом платья и промокнула глаза.

– Между прочим, – добавила она, – я тоже еврейка. Родом из Кракова.

Инженер похлопал меня по плечу.

– Спасибо, что все проверили, мистер Адлер, – искренне произнес он. – У всех нас просто камень с души свалился.

Я задумался о том, почему миссис Стеклер носила перчатки. Что за призрак мог прятаться под ними? Но долго ломать над этим голову мне не хотелось. Я отправился к телефону-автомату на углу и позвонил Дженнифер.

– Как дела, Дженнифер?

– Зачем ты мне звонишь?

– Потому что пожарные бастуют.

– Это кто сказал? Впервые об этом слышу.

В руке я держал пакет с подтаявшим бри. Дженнифер разговаривала со мной приветливо и совершенно спокойно. Будто бы не отвергала моего предложения. И не выставляла меня из постели, покрытого синяками и ссадинами, сразу после того, как беззастенчиво воспользовалась моим телом.

– Хорошие фото получились, правда?

Она начала рассуждать о свете и тени, и о том, с какого ракурса делала снимки, и о том, что на оригинальной фотографии с обложки альбома «Эбби-роуд» можно рассмотреть стоящего под деревом туриста из Америки, который просто случайно попал в кадр. Я же в рассеянности таращился на зажатый в руке бумажный пакет, в котором таял кусок бри. Кажется, в правом его углу было что-то написано.

– Сол, с тобой все в порядке?

Ах, да, это продавец с нежными руками написал на пакете цену и подчеркнул ее двойной линией.

– Нет, не все. Со мной абсолютно точно не все в порядке.

– Вот что я тебе скажу, Сол Адлер: вали-ка ты на хер.

– А я тебе вот что скажу, Дженнифер Моро: именно это я и собираюсь сделать.

В тот вечер, собирая чемодан для поездки в Восточный Берлин, я вдруг сообразил, что так и не купил банку ананасов.

6

Восточный Берлин, сентябрь 1988

С Вальтером Мюллером мы много смеялись. Чертовски приятно было проводить время с человеком, в жизни которого не все измерялось материальной выгодой. У Вальтера была степень магистра в области лингвистики. Он преподавал восточноевропейские языки немцам, отправлявшимся на работу в другие страны соцлагеря. И по-английски тоже говорил очень хорошо. Впервые я увидел Вальтера на станции Фридрихштрассе – он стоял у края платформы и держал в руке картонку с моей фамилией. Мне он сразу же понравился. Лет тридцати на вид, высокий, широкоплечий, мускулистый. Бледно-голубые глаза и русые волосы до плеч. В теле его чувствовалась скрытая энергия, жизненная сила, которая не рвалась наружу, но определенно волновала. Я рассказал Вальтеру о том, что поездка в аэропорт обернулась для меня сущим кошмаром. На полдороге в поезде закончилось топливо, и пришлось ждать, пока за нами пришлют автобус. Вальтер Мюллер изобразил на лице глубочайшее сочувствие и удрученно покачал головой, явно надо мной потешаясь. Очевидно, по его мнению, в океане жизненных невзгод я бултыхался на мелководье.

– Транспортная система твоей страны организована весьма посредственно.

Он вывел меня на улицу Фридрихштрассе и спросил, хочу ли я пройтись до квартиры его матери пешком или предпочту доехать на трамвае. Я согласился прогуляться. По-английски он говорил с заметным напряжением, сухими официальными фразами, что составляло резкий контраст со спокойной уверенностью, исходившей от его тела.

– Вот и он, наш город на Шпрее, – сказал он и взмахнул руками в направлении набережной. Мы двинулись вдоль отливавшей серым реки, миновали «Берлинский ансамбль», драматический театр, основанный Бертольдом Брехтом. Я читал, что годы нацизма Брехт вынужден был провести в изгнании. За это время ему довелось пожить как минимум в четырех странах. Я перечислил их Вальтеру:

– Швеция, Финляндия, Дания и в итоге Америка.

– А, Брехт… Да-да… – сказал Вальтер. – Тебе известно, что в июле в этом здании давал концерт Брюс Спрингстин? Он играл три часа. – Подумав, он поправил себя: – Нет. Четыре часа.

Я знал, что местные власти относились к Брехту с подозрением из-за того, что он предпочел укрыться в Соединенных Штатах, а не в Советском Союзе. И все же после войны он вернулся в Восточную Германию, жил здесь и работал, надеясь внести свою лепту в строительство нового социалистического государства. Мне показалось, что меня личность Брехта интересует куда больше, чем моего переводчика, и потому я не стал рассказывать ему, что знаю наизусть текст «Трехгрошовой оперы» («Оперы нищих»), а в душе частенько напеваю «Сурабая Джонни». Вместо этого я кивнул на двух лебедей, плывших по реке бок о бок, и сказал:

– Лебеди не любят жить поодиночке. Иногда они образуют очень крепкие пары.

Вальтер напустил на себя заинтересованный вид.

– Спасибо за информацию, – произнес он серьезно, но глаза его при этом смеялись.

Затем Вальтер поведал мне, что только что вернулся из Праги. Переводил там с чешского на немецкий для группы товарищей, поступивших на курсы инженеров. Я поблагодарил его за то, что он пришел на вокзал встретить меня, несмотря на то что сам недавно вернулся из поездки. Он же в ответ рассмеялся.

– Прогуляться с тобой для меня большая удача. Я даже могу задать нам цель: отвести тебя выпить пива.

Откуда ни возьмись прилетела муха и принялась кружить возле его губ. Вальтер отмахнулся от нее, а затем, чтобы сильнее припугнуть, еще и притопнул ботинком по брусчатке.

– Чудеса. – Он рассмеялся и топнул еще раз.

– Чудеса, – повторил я, не вполне понимая, что происходит и над чем он смеется.

– В любом случае, – неожиданно произнес он, – когда станешь работать над отчетом о нашей республике, не пиши, что все вокруг казалось серым и неприглядным, кроме реющих над крышами зданий алых флагов.

– Даже не думал. – Мои ярко-синие глаза встретились с его бледно-голубыми. – Я напишу, что в городе много мух. И что трамваи у вас часто водят женщины. – Мы пока были не слишком хорошо знакомы, и я не стал говорить ему, что привык к цензуре. Ведь Дженнифер запрещала мне описывать свою поразительную красоту устаревшими словами.

Мы двинулись дальше, по-приятельски беседуя на ходу. Вальтер в своем толстом зимнем пальто шагал быстро, я же едва поспевал за ним в легкой куртке. Он рассказал, что в Праге ему очень понравились одни пирожные с кремом, там они назывались «гробики». Я решил, что речь, вероятно, идет об эклерах. Потом он спросил, знаю ли я чешскую художницу Еву Шванкмайерову. Я о такой не слышал, и Вальтер сказал, что переведет мне одно ее высказывание, которое его поразило. Он зажмурился, пробормотал: «Сейчас, сейчас…» Сдвинул брови, пытаясь подобрать верные слова сразу на трех языках – чешском, немецком и английском. Потом вдруг открыл глаза, тряхнул волосами и, шлепнув меня по руке, сообщил: «Нет, невозможно перевести». Что в Праге было по-настоящему здорово, продолжал Вальтер, так это опрокинуть стаканчик сливовицы – «весьма старой, из Моравии». Вскоре он представит меня ректору университета, и тот наверняка угостит меня очень неплохим шнапсом.

После он спросил, почему я прихрамываю. Я перешел на немецкий и рассказал ему о недавнем происшествии на Эбби-роуд.

– Так на каком языке мы разговариваем, на английском или на немецком? – уточнил Вальтер по-английски.

– Может, давай пятьдесят на пятьдесят? – ответил я по-немецки.

– Как получилось, что ты бегло говоришь по-немецки? – спросил он по-английски.