Вологодские заговорщики

Ничего не поняв, Ульянушка поклонилась и побежала прочь со двора.

Когда поздно вечером пришел Чекмай, она вышла к нему из-за холщовой занавески, которой отгородила супружеское ложе, и сказала:

– Вот что, дедушка. Либо у меня уже ум за разум зашел, либо у той Настасьи.

– У нее, – сразу ответил Чекмай. – Ну-ка, рассказывай.

Услышав, что Гаврюшка, мирно спящий на лавке, сейчас за каким-то бесом едет в Холмогоры, Чекмай хмыкнул и почесал в затылке.

– А ведь я был прав! Глебушка, вылезай. Я-то прав был!

Глеб в рубахе и портах, босой, вышел на зов.

– И в чем ты был прав, дедушка?

– А вот в чем – это дело с пиханием отрока в прорубь связано с тем делом, по которому я приехал! Митя! Митька! Вставай!

Митьке было постелено на полу, на войлоках. Он сел, протер кулаками глаза и, спросонья плохо соображая, заявил:

– Трофим Данилыч, я сейчас, только фигурки соберу…

– Это он с Белоусовым разговаривает, – усмехнулся Глеб. – Совсем детинушка заигрался.

Наконец все четверо сели за стол.

Митька плохо понимал, что происходит, но успел прихватить с собой кубики для зерни и вертел их в пальцах, чтобы не заснуть.

– Вот что я во всем этом вижу, – сказал Чекмай. – Настасья Деревниных не знала, куда подевался Гаврила, и когда старый Деревнин поехал на поиски – тоже еще не знала. Он же ей велел, взяв дочек, переселяться к Анисимову, благо каптана подана и кучер ждет. Ослушаться она не могла, поехала к Артемию Кузьмичу и его женке, приехала – и вот именно там ей сказали, что наш Гаврила отправился в Холмогоры… но зачем?..

И тут Чекмай охнул – вспомнил разговор с Теренком.

Понемногу в голове выстраивалось то вранье, которым попотчевали Настасью.

– Так! Ей сказали, что он боялся наказания от деда и, как иные вологодские парнишки, поехал с обозом – авось его, знающего грамоте, кто-нибудь там, в Холмогорах, пригреет, или же померещилось ему, что может стать мореходом. Когда отрок живет при таком деде и света белого не видит, диво еще, что не собрался в Персию бежать. А зачем бы ей это сказали?

– Успокоить желали, – ответила Чекмаю Ульянушка.

– Успокоить до поры, – добавил Глеб. – О том, что Гаврюшка жив остался, знаем только мы. А все прочие…

– Прочие знают лишь то, что пропал, – заметил Митька, бросил кубики и получил три белых квадрата и три черных; зернь, стало быть, подсказала, что дельце очень сомнительное.

– Кроме того, кто его в прорубь сунул, и того, кто этому злодею приказал порешить Гаврилу.

– И все равно непонятно – за что?

– Если в это дело замешался Анисимов – статочно, решил, будто Гаврила что-то лишнее узнал. А что он мог узнать по дороге в Вологду?

По-всякому они вчетвером судили да рядили, наконец додумались: возможно, дело не столько в несмышленом Гаврюшке, сколько в его суровом деде, который был подьячим Старого Земского двора.

– Стало быть, Деревнина выманили на розыски внука? Похоже на то, – сказал Чекмай. – Что же он такое мог узнать? И не знает ли это Настасья? Коли знает – ее жизнь в опасности.

Митька бросил свои кубики.

– Царь небесный, впервые такое вижу! Вся шестерка – черные!

– Не к добру, – согласился Чекмай.

– Не к добру, – подтвердил и Глеб. – Да только что ты сейчас, среди ночи, можешь сделать? Ложись-ка ты, брат, спать, утро вечера мудренее. Пойдем, Ульянушка.

– А если тебе охота до утра за столом сидеть и голову ломать, то на здоровье. Только свечку, Христа ради, погаси, не то натворишь беды, – попросила Ульянушка.

Муж и жена ушли за занавеску. Митька улегся на своих войлоках и долго вертелся, стараясь и на плечи тулуп натянуть, и босые ноги укрыть.

Чекмай же взял с Глебова стола образок святого Димитрия Солунского.

– Пресвятой угодниче Божий Димитрий, моли Бога о нас, – сказал он. Так следовало начинать всякий разговор со святым угодником, а дальше – можно и своими словами, не акафист же читать – он длинный, всего не упомнишь, и неведомый инок, его в давние времена составивший, не мог предвидеть, для чего будет обращаться к святому раб Божий по прозванию Чекмай, имя же его Господь ведает.

Для Чекмая же прекрасный кудрявый воин с тонким копьем был сейчас гонцом, посланцем, потому что иначе передать свои мысли и свою тревогу он не мог.

– Как-то он там? – спросил святого угодника Чекмай. – У воеводской избы таких врак наслушаешься… Но в мертвых не числят. Сказывали – ранен. Как оно все неладно: он – там, а я, вишь, здесь, он там кровь проливает, а я здесь ношусь, как угорелый, пытаясь понять, кто из московских бояр подкуплен проклятыми англичанами. Знают это купцы, знают – да мне не скажут. И кто из купцов заварил эту кашу – тоже неясно. Анисимов – да, без него не обошлось, но есть и другие. Ульянов со своими – непременно в деле. И теперь, когда ляпуновское ополчение мало чего добилось, как исхитриться, чтобы не собралось вдруг вологодское ополчение на английские деньги? От такого войска жди беды… Кто, кто из Кремля на их стороне? А, пресвятый угодниче Божий? Кто?

Чекмай помолчал.

– Исцели его, святой Димитрий. Ты его покровитель небесный – исцели! Он нам нужен. Коли не он – совсем плохо будет… Второго такого воеводы у нас нет…

Святой молчал.

– Жив ли?..

И тут ответа не было. Сперва не было. А потом Чекмай вдруг словно бы услышал, и даже не слова услышал, а нечто вроде дуновения ветерка, несущего смысл: изранен, но жив…

Чекмай перекрестился.

– Стало быть, продолжается мое сражение, Господи…

С тем он и лег на лавку. Господь был милостив – сразу послал крепкий и хороший сон.

Утром Чекмая разбудил Митька.

– Вставай, вот-вот у Ульянушки каша поспеет. А пока – не сразимся ли в тавлеи? А?

Митенькина страсть к играм была причиной того, что он, дожив до сорока почти лет, ходил неженатый и не знал толком никакого ремесла. То есть мог помогать Глебу, поскольку имел дело с деревом и наловчился резать по нему нужные для иконных рам узоры, но заниматься этим постоянно был неспособен, ему все казалось, что крадет время у любимых шахмат. Умел он и за конями ходить, опять же – кто возьмет в конюхи человека, у которого зернь да кости на уме? Было однажды – нанялся к боярину, да всю дворню и совратил: обучил игре в тавлеи, нашел себе достойных поединщиков, две седмицы был счастлив неимоверно, потом приказчики донесли боярину, и Митьку погнали взашей.

– Давай, что ли, – согласился Чекмай.

Митька был ему нужен. Этот чудаковатый человек был вхож в купеческие дома, где ценили его искусство шахматной игры, хотя и ставили немногим выше скомороха или бахаря, из тех, что нанимаются на зиму тешить сказками хозяина с дворней.

Проведя день за игрой, досыта накормленный Митька рассказывал Чекмаю, кто из знакомцев к купцу приезжал да о чем шел разговор. Любимцем Митькиным был Белоусов, который по причине старости отошел от дел, жил при старшем сыне на покое, а навещали его такие же седобородые старцы. Митька любил с ним сразиться и за сложной красивой игрой забывал обо всем на свете. Белоусов же давал ему порой деньги, которые Митька, не будучи жадным, тут же передавал Ульянушке на хозяйство, и случались дни, когда только с этих странных заработков, похожих на подачки, все кормились. Было это, правда, до того как в Вологде появился дед Чекмай.