Персидский джид

– А меня кони любят. Захочу – и бахматишка твой за мной сейчас куда угодно пойдет. А помешаешь ему – скинет.

Ульянка не шутил – худенькое его лицо, прикрытое до бровей спутанными, давно не стриженными русыми космами, казалось, и не ведает, что за вещь такая – улыбка.

– Ты что же – тайное слово знаешь? – забеспокоился Данила.

Среди конюхов и впрямь жило убеждение, будто есть тайные слова, которые обеспечивают конскую покорность, и есть иные слова – чтобы кони бесились, и еще слова – чтобы домовой коней любил. Насчет домового – тут всякому понятно, эти заговоры из уст в уста передавались, но настоящее тайное слово было на Аргамачьих конюшнях пока неведомо, а то, что удавалось разведать и даже за деньги у ворожеек купить, – хоть до изумления тверди, никакой силы не имело.

– А коли знаю?

– Так поделись! – Данила соскочил с Голована и стал против Ульянки. – Я не за пятак да за так, я заплачу!

Он тут же прикинул, что и Семейку, и Тимофея, и Богдаша нужно будет взять в долю. Вон Тимофею инок дал некую молитву о скотах, полтину серебром взять не постыдился! Тимофей и решил, что коли продавец в рясе ходит, то и дело верное. А тут – парнишка нечесаный, однако как с Голованом управляется! Стало быть, вот у кого покупать-то надобно…

– Да за что заплатишь-то? – удивился Ульянка. – От ноктя заговор ты, поди, и без меня знаешь.

– Нокоть? – Данила откровенно не понял, о чем речь.

– Что, у вас на Аргамачьих не бывает?

– Мы коней холим, каждый день моем, откуда ему взяться? – не желая признаваться в своем невежестве, отрубил Данила.

– А вот коли веко у жеребчика припухнет да затвердеет – он, нокоть, и есть, – неожиданно для парня разгадав его хитрость, объяснил Ульянка. – А отчитывать – без креста, ночью, и чтоб образов поблизости не было.

Он посмотрел вниз, на свои босые ноги, и забубнил тихонько:

– Ты, змей-змеище во гнилой колоде, подойду к тебе поближе, поклонюсь пониже, у рыжего коня выешь, выщипли из ноздрей, из ушей, из челки, из хребта, из мозговой головы, из лодыжек, из костей, из суставов семьдесят семь ноктей с ноктенышком…

– Погоди! Как из костей, когда он на веко садится?! – возмутился Данила.

– Да что вы там, на Аргамачьих, совсем просты? Ты его с века погонишь, а он в ухо кинется! Ты его из уха – а он в хребет! Гнать-то сразу отовсюду надобно!

Данила поглядел на парнишку с уважением.

– И что – тебе выгонять доводилось?

– А то не доводилось… – буркнул Ульянка. – Я много чего могу, за то меня тут никто и пальцем не тронет.

– Данила! Ты и спать на Головане ляжешь? Гляди не свались!

Кто, как не Богдаш, мог заявиться с таким предупреждением?

Желвак шел от конюшен – пешком, разумеется, и уже босой.

– Слезай, сокол ясный, – насмешливо велел он. – Да осторожнее – как день в седле просидишь, ноги спервоначалу не держат, разъезжаются.

Как будто Данила сам этого не знал!

Парень соскочил наземь, да не по-простецки, как всякий умеет – проползая пузом по седлу и конскому боку, а с удалью – перекинув ногу через Голованову башку. Этому его научил Семейка, который, как положено татарину, умел на скаку и с коня на коня перескочить, и всадника, нагнав, из седла выдернуть. Вот только прав оказался Богдаш – ноги, одурев от долгого сидения враскоряку, в воздухе не сошлись вместе, как положено, и приземлился Данила кое-как, хорошо еще, что и впрямь не грохнулся. Когда по конскому боку сползаешь – этой беды нет. А ведь знал про закавыку – и для чего ему было показывать парнишке молодецкую ухватку, сам бы объяснить не смог.

Голован, сильно удивленный этой затеей, хотел было не вовремя шагнуть вперед, спасибо – Ульянка удержал. И не под уздцы, а просто положил измазанную черным руку на храп бахмату и чуть сжал пальцами с боков.

Богдаш оценил умение.

– Вот у кого учись, – посоветовал он Даниле. – Ты, детинушка, расседлай бахмата да пусти в табун, а седло на конюшню тащи. Во-он там, с краю, наших три уже пасутся.

Ульянка кивнул и повел Голована поближе к конюшням – невелика радость за версту тащить на плече пропотевшее тяжелое седло.

Богдаш с Данилой взяли чуть левее и по тропке вышли ко дворам конюхов. Там уже собралось на лавке достойное общество, ожидавшее их рассказа о путешествии. Ждал и ужин на врытом в землю под рябиной столе – жбан с березовым квасом, пироги-луковники, комья горохового сыра в миске, и, поскольку стояло Хорошево на берегу, не переводилась у конюхов рыба. Но какая – Данила сразу понять не мог, видел только поджаристые бока в миске да и саму миску оценил – на всех хватить должно…

Кривой конюх Федор, выставив это угощение, принялся задавать вопросы. Богдаш, как старший, отвечал. Данила сидел тихонько – в Хорошеве бывал он редко, из всех собравшихся знал одного лишь конюха Пахомия, да и того в последний раз видел в Москве на Масленицу и о чем с ним толковать – не знал. Однако показать, что и он не лаптем щи хлебает, в конюшенном деле смыслит, хотелось. Данила и полюбопытствовал, почему Пахомий, который приезжал за жеребцами, чтобы вести их на случку к хорошевским кобылам, занимался этим срамным делом в такую слякоть, а как дороги просохли – так и перестал.

– Да Господь с тобой! – воскликнул Пахомий. – Я уж знаю, до какого дня жеребца к кобылкам подпускать! Кому и знать, как не мне!

Все рассмеялись.

– А с чего ты, дядя, такой грамотный? – спокойно спросил Данила.

– А с того, что зовусь – Пахомий!

– Ну и что?

– А подпускать надобно до преподобного Пахомия!

– Тут уж не спутаешь, – добавил Федор. – Видать, сам Бог его сюда, к коням, приставил – за делом следить.

– Вон оно что, – сказал Данила с таким видом, как ежели бы понял. – А я сразу и не сообразил. Точно – после Пахомия подпускать… грешно.

Тут-то он и опростоволосился.

– Да какой у жеребячьего племени грех? Ему плодиться велено! Хоть пост, хоть не пост – ему дозволено! – возразил Пахомий. – Это не грех, а глупость, коли после моих именин жеребчик на кобылку садится. Считай, коли не дурак, – ежели в мае садка была, а носит кобыла одиннадцать месяцев, то когда приплода ждать?

– В апреле? – не понимая, к чему клонит знаток случного дела, но стараясь держаться по-умному, осторожно предположил Данила.

– В апреле! То-то, что в апреле! Все кони уже на лугу пасутся, а наша кобылка еще только ожеребилась. И когда же сосунок пастись начнет? Вот то-то! А коли ожеребилась бы в феврале, то к маю сосунок бы уж вовсю пастись мог, травку жевать. Февральский жеребенок принимает к осени лишний вершок роста против апрельского или майского. Вот какая наука!

– Эту науку даже твои парнишки уже знают, – добавил Богдаш.

И со значением – мол, десятилетнее дитя, что росло при конях, умнее двадцатилетнего болвана, что вздумал корчить из себя равноправного собеседника…

– Парнишки мои глазасты. И советы уж давать начинают! – похвалился Пахомий. – Почему, тятька, Лебедю Зазнобу подвели, когда его разумнее с Павой, мол, случать? Я ему – молоко у тебя, щенка, на губах не обсохло! А он мне – так Пава ж и ростом подходит, и шерстью!

Данила притих, слушая разумный разговор.

– Жеребцов к кобылкам шерстьми подбирают в масть, и чтоб в них природных пороков не было – чтоб не седлисты, не острокостны, не головасты, не щекасты, – перечислял Пахомий, – не слабоухи, не лысы! Я ему растолковал, а он мне – так все одно Пава лучше подходит! Хоть за хворостину берись!

– Так про Паву и я тебе толковал! – вспомнил Федор.

И разговор ударился в такие подробности конских статей, что даже Богдаш, казалось, не все понимал…