Персидский джид

– А пойдем! – даже обрадовался мужик. – Я тебе калача куплю!

Данила сердился на него – он был сейчас совершенно некстати. Такую ладную беседу поломал! При постороннем о делах Аргамачьих конюшен говорить не полагается, конюшни – государевы, а человек – совсем чужой. Ишь – Бахтияр! Перс, что ли?

Этот вопрос беспокоил и Федора.

– А что, дядя, ты из крещеных? – спросил он. – Вроде и в церковь со свечкой собрался, а имечко у тебя бусурманское.

– Имя христианское у меня есть, – отвечал Бахтияр, – да по отцу звать повадились, так и пошло. Отец у меня точно был Бахтияр, да покрестился. Он на Москве ведомый гость был, Бахтияр Булгаков! И меня все за Бахтияра знают.

– А мать у тебя из каких?

– А кабы я знал! Матери я и не видывал, меня отцова родня растила.

– Гляди ты…

И это был еще не самый удивительный московский житель. Сюда сбредались и съезжались отовсюду, и из таких краев, что неведомо, в которую сторону казать пальцем.

Недолго ехали вместе, потом расстались. Ульянка соскочил с рыжего аргамака с той же ухваткой, что Данила, – перекинув ногу через конскую голову, но вышло это у него не в пример ловчее. Да еще и поглядел задорно – учись, мол, детинушка, тебе до меня далеко!

Бахтияр в левую руку взял посох, под правую, покалеченную, его подхватил Ульянка – и пошли себе к Волхонке.

– Как же Ульянка домой вернется? – вдруг забеспокоился Данила.

– Дедка его пешком не отпустит, непременно придумает какую-то нужду, чтобы верхом отправить, дедка его балует, – отвечал Богдаш.

Он, хоть и был верным другом, а не упускал возможности хоть малость уязвить. Но Данила усилием воли приказал себе не обижаться – уж если деду Акишеву и выбирать среди конюшенной молодежи любимчика, то уж точно не Данилу, а Ульянку.

– Правильно балует, – отрезал Данила.

Богдаш покосился и ничего не ответил. Дальше какое-то время ехали до брода молча.

Данила крепко задумался, да и было о чем.

О том, что он подчиняется не только своему конюшенному начальству, подьячему Бухвостову и задворному конюху Назарию Акишеву в первую очередь, знали свои – и только. Хождения к дьяку Башмакову и к его подьячим совершались по большей части втайне, да и редко. При необходимости доставить тайное послание дьяк сам присылал человека с уже выписанной подорожной. Если вызывал к себе, то чаще Семейку Амосова.

Видеть, как конюхи навещают главу Приказа тайных дел, могли либо его собственные служащие, либо те, кто встает в такое время, когда иной православный только спать ложится. Данила прежде всего подумал о мужиках с Хлебенного двора. Они могли зимней ночью подглядеть случайно, как четверка конюхов входит туда, где никаких лошадей заведомо нет, и остается там довольно долго. На Хлебенном дворе с ночи тесто ставят и месят… так нет же там никого с персидской рожей!.. Или есть, да прячется?

Но государь забрал всех хлебопеков в Коломенское! Или почти всех? Кто бы мог из Верха остаться на лето в Москве? Подумав, Данила сообразил: это рукодельные девки из царицыной Светлицы, это светличная боярыня со своими женщинами, нельзя же девок без присмотра оставить, это сторожа… Может, сторож?…

Чуть не до Коломенского мучался Данила, пытаясь догадаться, кто таков Бахтияр. Назвался купеческим сыном, да поди проверь… Крещеным назвался, да кто его крест видел?… Одно беспокойство вышло парню через его добрый поступок.

А Богдаш ехал чуть впереди да посвистывал, да красиво упирался кулаком в бок, когда попадались по дороге молодые женки или девки. Баловался Богдаш – знал, что будут глядеть вслед и любоваться тусклым золотом его густых кудрей, молодецкой статью и гордой повадкой. Да только знание это, сдается, его уже не больно радовало.

* * *

– Который тут будет подьячий Деревнин? – спросил, войдя в приказное помещение, высокий светлобородый стрелец в желтом кафтане с темно-малиновыми петлицами.

Когда он шагал, левая пола отлетала и показывался светло-зеленый подбой, шапку же этот пестро одетый молодец имел вовсе серую, а сапоги с отчаянно загнутыми носами – красные. Но нарядился он так не по своему вкусу, а потому, что всем в полку Никифора Колобова велено было ходить такими райскими птицами…

В Земском приказе как раз кончался послеобеденный отдых, писцы уже почти все сошлись, понемногу подтягивались и подьячие.

– А на что тебе? – полюбопытствовал самый молодой из них, Аникей Давыдов. – Из нас, грешных, никто не сгодится?

– Государево слово и дело, – отвечал такой же молодой, нарочито суровый стрелец. – Велено Деревнина сыскать.

Приказные переглянулись.

– Послать за ним, что ли? – нерешительно спросил Давыдов. – А что стряслось-то?

Стрелец промолчал и, задрав бороду, принялся разглядывать высоко приколоченные над окнами длинные полки со всяким скарбом – книгами, свечами, коробами для столбцов, стопками еще не разрезанной бумаги, горшками с клеем и прочим добром.

К Давыдову тихонько подошел писец Гераська Климов.

– А то сбегаю, – шепнул. Но не из преданности государевой службе, а от желания поскорее узнать, что такой приход означает.

Стрелец стоял и ждал, приказные готовились принимать челобитчиков: точили перья, доливали чернил в чернильницы, брали сверху бумагу, подьячие готовили столбцы, ожидая тех, чьи дела вели и кому было назначено прийти именно в этот день и час. Наконец появился и Деревнин.

– Гаврила Михайлович, по твою душу, – тихо сказал Давыдов и уставился во все глаза: что-то будет?!

– Государево слово и дело, – настолько мрачно, насколько это вообще возможно в двадцать лет, повторил стрелец. – Пойдем отсюда прочь.

Приказные так и ахнули – неужто Деревнин на чем противозаконном прихвачен? Осторожен же, хитер, и от жадности умом не повредился! Что за притча?

Стрелец с подьячим вышли из помещения Земского приказа и тут же вошли в ближние к нему Никольские ворота. Возле ворот была в стене дверь, через которую можно было попасть в Никольскую башню.

– Сюда, – велел стрелец.

– Да что за дело-то? – спросил, все более удивляясь, Деревнин.

Но тот, ни слова не говоря, первым стал подниматься по деревянной лестнице. Пришлось следовать за ним.

Кремлевские башни поверху соединялись длинными, выложенными кирпичом, идущими поверх стен ходами с частыми бойницами. Ночью по ним расхаживали сторожевые стрельцы. Как раз таким путем повели Деревнина к Спасской башне, оттуда – к Набатной, и так до самой Беклемишевской. А там уж стрелец стал спускаться вниз.

Деревнину чуть дурно не сделалось – он вспомнил, что подземелье Беклемишевской башни издавна использовалось как узилище. Не может быть, чтобы оно понизу не соединялось с погребами Константино-Еленинской башни, а уж там, как подьячему было доподлинно известно, тоже располагались темницы, пыточная же – и вовсе под отводной стрельницей, чуть ли не под ногами у тех жителей Зарядья, что, огибая храм Василия Блаженного, идут к Спасским воротам Кремля!

Внизу Деревнина встретил стрелецкий сотник.

– Наконец-то пожаловал, – приветствовал он подьячего. – Мы тут уж не знаем, какому святому молиться. Пошли!

Спустились еще на один пролет каменной лестницы, вошли в коридор, где уже было довольно темно. Сверху спустился рядовой стрелец со слюдяным зажженным фонарем. Из глубины коридора появился человек в шубе, невзирая на почти наступившее лето, и с факелом.

– Ну, благословясь! – сказал стрелецкий сотник, подвигая засов и ногой распахивая дверь. – Гляди, подьячий! Твое добро?

– Царь Небесный, Пресвятая Богородица! – воскликнул Деревнин и хотел перекреститься, да рука застыла в воздухе.

На него глядела грязная синяя рожа – волосы взъерошены, на плечах висит мокрое тряпье, руки тоже синие, вдруг вытянулись прямо к Деревнину и стрельцам, затрепетали!..

– Сгинь, рассыпься! Наше место свято! – отмахнулся от чудища подьячий.