Рецепт на тот свет

– С этим – к княгине! Пусть берет моих наследников и едет! И ей – развлечение, и детям – польза. Может, кого из тех учителей она к нам наймет. А то растут здоровые детины, а что у них в головах, кроме французского языка и твоей ненаглядной словесности, – одному Богу ведомо.

Маликульмульк пошел в княгинины комнаты.

Варвара Васильевна приняла его в своем будуаре, по-свойски. Она сидела в шлафроке, с распущенной рыжей косой чуть ли не до подколенок, а горничная Глашка медленно проводила по волосам сверху вниз большим роговым гребнем. Две придворные дамы, Прасковья Петровна с Натальей Борисовной, сидели тут же, рукодельничали и развлекали госпожу беседой. Екатерина Николаевна все еще была в немилости и отсиживалась в комнатушке, которую делила с Прасковьей Петровной.

– Волосы чесать – от головной боли помогает, – сказала княгиня. – Так-то сидишь, дремлешь, и легче делается.

Маликульмульк невольно залюбовался и вспомнил, что двадцать лет назад княгиня была одной из первых красавиц екатерининского двора. Но тогда эта грива была совершенно огненная, с годами волосы потускнели. Вдруг ему стало жаль, что он не видел эту женщину в пору ее яркого и, чего греха таить, скандального расцвета. Полюбить бы не мог, а вот поглядеть, хоть издали, как на совершенное создание Божье… если можно любить прекрасную музыку Моцарта без всякого вожделения, то отчего нельзя так же принимать красоту женщины – с радостью, но без волнения плоти?..

– Разумеется, я приму участие в сиротах, – сказала княгиня, выслушав его доклад. – И в школу, как сказал князь, поеду. Напротив Гостиного двора, говоришь? Ну так попытаюсь совместить приятное с полезным! И с душеспасительным – надо бы Благовещенский храм посетить. Когда соберусь – скажу тебе заранее, пошлешь курьера к тамошнему батюшке, что буду с детьми к нему обедать.

Такой обед означал, что за полдюжины тарелок со щами и столько же с кашей приход получит от Голицыных немалое пожертвование на нужды храма и богадельни.

– Ты в канцелярию? – спросила Варвара Васильевна.

– Нет, по поручению его сиятельства на Клюверсхольм.

– Нешто и мне велеть санки заложить, прокатиться?

Маликульмульк невольно усмехнулся, вспомнив погоню княгини за итальянскими певицами. Тогда ей пришлось ночевать в «Иерусалиме», но теперь-то вся застывшая Двина – одна сплошная дорога.

– Я, ваше сиятельство, схожу в Цитадель к Дивову, уговорюсь с ним насчет детишек, потом вернусь – и поедем.

– Ступай, Иван Андреич.

Дивова Маликульмульк отыскал в его владениях – в трехэтажном здании для подследственных арестантов. Это было нечто среднее между обыкновенной тюрьмой и работным домом: подследственные арестанты, которых тут держали, весь день проводили внизу, в мастерских, и лишь на ночь возвращались в свои спальни, мужские на втором этаже и женские на третьем. Петра Михайловича по распоряжению Голицына пристроили туда надзирателем и дали две крошечные комнатки на третьем этаже – все лучше, чем погибать голодной смертью на Родниковой улице.

Отставной бригадир выслушал канцелярского начальника без возражений. Пока не ушла Анна Дмитриевна, он и не знал, какой это труд – заниматься двумя бойкими мальчиками. Хотя к хозяйству он пристроил двух арестанток поприличнее, но воспитывать детей не мог и не умел.

– Когда ее сиятельство прикажет, я возьму Сашу с Митей в школу, чтобы их проэкзаменовали, – сказал Маликульмульк. – А до того вы распорядитесь, чтобы им приготовили все, что нужно: исподнее, чулки, постельное белье. Сводите их в баню, что ли…

– Да, разумеется, – ответил Дивов. – Премного благодарен их сиятельствам…

И покачал головой. Словно бы оплакивал свое бедственное положение – а слез не было и рыдать душа за шестьдесят с лишним лет не выучилась. Просто скорбь о мертвых сыновьях и о себе, что по недосмотру Божию исхитрился их пережить. Внукам в этом обществе покойников и старика места уже не находилось.

– Не было ли сведений об Анне Дмитриевне? – решился наконец спросить Маликульмульк.

– Нет.

С тем и пришлось уйти.

В замке он подождал, пока ее сиятельство соберется в дорогу. Поехали весело, двумя санями, с приживалками и детьми. Пока пересекали Двину, составили диспозицию. Княгиня еще не бывала в лелюхинских русских лавках, но полагала, что холсты и съестное там дешевле, чем в Гостином дворе. А когда приходится думать о целой дивизии дворни, то даже самая избалованная дама приучается считать копейки и даже переучивается на иные меры: в России ткань меряют аршинами, тут – локтями, а локоть – три четверти аршина, вот и мучайся, пока не привыкнешь. В Гостином дворе локоть бельевого полотна можно взять за четырнадцать фердингов, а на Клюверсхольме, поди, за тринадцать, а то и за двенадцать. Простыня – четыре локтя, простынь в хозяйство надо с полсотни… такая экономия и для княгини Голицыной не зазорна…

Клюверсхольм был островком длиной около версты, выше по течению, чем Рижский замок. Нельзя было проехать из Риги в Митаву, не пересекши его. Поскольку строились на Клюверсхольме, когда он еще не считался рижским предместьем, то дома стояли вольготно и в большинстве своем – деревянные. Многие из них, изобильно украшенные резьбой, напоминали маленькие дворцы. Но дворцы особой архитектуры – поскольку левый берег Двины был низким, то дважды в год его основательно заливало, и потому все, что только можно было, поднимали на сваи.

Лелюхинский дом стоял на берегу, между матросским трактиром и домиком акцизного чиновника. Узкая улица спускалась прямо к реке, по ней въехали, обогнули дом и встали на площади.

– Экое гульбище, – сказала княгиня, разглядывая большую галерею, подпираемую основательными сваями, куда выходили двери и окошки лавок. – И дорожка к лестнице чисто убрана. Что, сударыни, идем? Прасковья Петровна, следи за мальчишками, а то аббат наш, гляжу, совсем ошалел. Ты, Иван Андреич, ступай, куда князь велел, сойдемся у саней. Степан, не отставай! Я тебя знаю – ты девок высматриваешь!

Девки стояли неподалеку от лелюхинского дома, красивые, нарядные, в ярких шубках, сразу видать – из богатого житья. С ними были и женщины постарше – и это напомнило Маликульмульку то ли Тверь, то ли Тулу, где вот так же девицы из купеческих семей, состоявших в родстве, выводились на прогулку – похвастаться богатым убором на старинный лад да привлечь внимание будущих женихов.

Маликульмульк остановил первого же попавшегося человека, тащившего к трактиру дрова на салазках, и спросил о семействе Лелюхиных. Ему посоветовали осведомиться в трактире – живут-то Лелюхины вон там, на другом конце острова, а за домом – их фабрика, но хозяин может быть в отлучке. Трактирщик же обыкновенно знает все об островитянах, и как не знать – домов тут всего около сотни, школа, да Троицкий храм, да знаменитая фабрика, да постоялых дворов чуть не с десяток, да кузницы, да бани, да склады, да амбары.

– Так Егорий Семеныч обоз сегодня встречает, – сказал трактирщик. – Обоз из Двинска пришел, он в Двинске собирался. Ступай, сударик, отсюда прямо и направо, спроси постоялый двор Пантелея Собакина, там подскажут.

Обозы в Ригу приходили долгие, в сотню и более саней, к началу навигации набирались полные склады всякого товара, да еще весной после ледохода пускались в путь струги – и их приход был для города праздником, все оживало, на каждом углу заключались сделки, и лишь жены целыми днями не видели мужей и понапрасну разогревали им обеды и ужины.

Маликульмульк пошел искать постоялый двор и обнаружил его по отчаянному запаху свежего конского навоза и по шуму. Обозные мужики отогревались спиртным, и сам черт был им не брат.

– Скажи-ка, братец, где тут купец Лелюхин? – спросил Маликульмульк у человека, который казался наиболее трезвым, – у продавца сбитня, который стоял неподалеку от ворот постоялого двора в тулупе и огромном переднике поверх него, со своей горячей медной посудиной на деревянной ноге, со стаканами, торчащими в особых гнездах на поясе.

– Егорий Семеныч вон туда пошли. А сбитеньку? – предложил сбитенщик. – Горяч, крепок, замерзнуть не даст! В Рижском замке такого не подадут!

– Ты меня знаешь, что ли? – удивился Маликульмульк, который ходил по Клюверсхольму пешком впервые, а обычно проезжал его насквозь, не глядя по сторонам.

– Видал в нашем предместье вашу милость, как с ее сиятельством в Гостиный двор приезжать изволили, да и иным разом тоже.

– А здесь ты как оказался?

– Да как все – по речке перебежал. Мы еще с вечера знали, что обоз идет. Петруха, здорово!

Петруха в старом коротком тулупчике отвечал сбитенщику по-латышски, тот по-русски предложил горяченького, Петруха по-латышски изъявил согласие.

– Ты и его знаешь? – спросил Маликульмульк.

– Как не знать, он здешний рыбак, домишко у него на берегу Зунды. Когда приходят струги, их ставят в Зунде, и я туда хожу со своей кумушкой, – сбитенщик хлопнул по боку свою посудину, одетую в полотняный, подбитый ватой чехол. – Семью-то кормить надо.

– Как тебя звать?

– А Демьяном. Ваша милость будет у Благовещенского храма, так там всякая собака знает Демьяна Пугача. Так и спрашивайте – где тут смутьян Пугач со своей кумушкой? Я того прихода прихожанин, всяк укажет, где искать.

– Смутьян Пугач? – Маликульмульк даже отступил на шаг назад. Детская память проснулась. Пугачевщина! Яицкая крепость – и тоже зима, тоже замерзшая река, но называлась иначе, и веселые бородатые лица казаков, бегающих по льду с баграми… но до чего же похож на них этот молодой сбитенщик… Отец, драгунский капитан, служил в крепости помощником коменданта – потому и пришлось убегать, спасаясь от наступающих бунтовщиков в Оренбург…

– Угадать изволили? – с усмешкой осведомился сбитенщик. – Да не шарахайтесь, ваша милость, как черт от ладана. Батюшка мой с Пугачом воевал. А потом казаков, что не слишком были виновны, раскидали которого куда – сколько-то их и в здешние края попало, под Двинск. Там он женился и меня спородил. А я уж в Ригу перебежал, в Риге веселее. Да только соседи прознали, какого я роду-племени, и дали прозванье. Ввек теперь не избавлюсь!

Этот кругломордый, румяный, черноглазый, белозубый детинушка, с черной короткой бородой, с черными же, высокими и круглыми бровями, от которых вид у него был восторженно-веселый, с каждым словом нравился Маликульмульку все больше.

– Ты женат, Демьян? – спросил он.

– Как же не женат?! Я не какой-нибудь Богом обиженный. И сын растет. Я вот сбитнем торгую, а его учиться пошлю. Здорово, Карлушка! Гутен таг!

Новый покупатель сбитня оказался немцем. Пока Пугач наливал в стакан ароматный напиток, Маликульмульк отошел в сторонку. Разговор был забавный, да только следовало найти Егория Лелюхина – иначе зачем же все это путешествие?

У постоялого двора с давней приметой питейного заведения, еловой веткой над воротами, стояло не менее десятка груженых саней. Кони были выпряжены, рядом прохаживался крепкий мужик в буром армяке поверх тулупа, высоко подпоясанный. Судя по виду и взору – охранял.

– Не скажешь, братец, где тут Егорий Лелюхин? – спросил его Маликульмульк.

– На дворе, у конюшни, с Елизаром ругается. Елизар – тот кривой, а Лелюхин – бритый, – объяснил мужик.