Маяки. Антология гуманистической фантастики

Постоянные подопытные закрывают дорогу многим разовым, поэтому мы берем только самых тяжелых, с убойно травмирующими воспоминаниями.

Денек выдался трудный, но меня спасают мысли о доме. Я знаю, что после оцифровки сегодняшних забвений буду сидеть на кухне до двух-трех часов ночи, цедить чай, а Анфиса – сидеть напротив меня в тишине и все понимать. Мы с ней коллеги. Но она долго в лаборатории не выдержала. Ушла после трех тяжелых ночей и теперь слышать не хочет о возвращении, предпочитает скучную жизнь домохозяйки.

Раньше, кажется, люди общались с соседями, дружили семьями и что-то еще делали вместе с другими. Сейчас они занимаются либо работой с непрерывным подсиживанием друг друга, либо безнадежными попытками найти эту самую работу, а в промежутках смотрят бесконечные сериалы с нестареющими роботами-актерами и ходят ссориться друг с другом в соцсети.

У меня очень хорошая работа. Мы друг друга не подсиживаем и даже иногда разговариваем, но такое возможно лишь в немногих сферах, где пока не грозит роботозамещение.

Воспоминания, от которых мы избавляем людей сегодня, – очень тяжелые, одни из худших на моей памяти. Оцифровываем, сортируем, маленькими архивными бомбами разбрасываем по папкам, одни лишь названия которых могут лишить сна впечатлительного человека. Что только люди не делают с собой и друг с другом, когда в их жизни есть лишь сериалы, бесплодные поиски работы и дешевый алкоголь.

Можно ли к этому привыкнуть? Я не знаю. Но я не хочу однажды после лабораторного дня среди «тяжелых» прийти домой и спокойно завалиться спать – нельзя привыкать к такому.

* * *

28 февраля

Листаю свою толстую тетрадь, этот гибрид дневника, лабораторного журнала и блокнота для заметок. Я привык временами просматривать старые записи: иногда они наталкивают меня на новые решения старых проблем. Некоторые заметки кажутся смешными теперь, спустя несколько лет. А что было на вырванных страницах? Кажется, ничего. Я смутно припоминаю: некоторые разрисовала Виктория, когда я забыл тетрадь в столовой, а однажды я пролил на страницу виноградный сок, и тот впитался в пару следующих листов фиолетовыми пятнами с прозеленью, вызывающей сомнения в своей натуральной природе. Была пара депрессивных записей – потом я вырвал листы, чтобы вымести из своего журнала упаднические настроения насчет «спасения утопающих котят».

Сегодня одна из пометок напоминает мне о давно запланированном визите, который я бессовестно и малодушно откладывал. Все-таки со стариками проще…

Чужие воспоминания, наложенные на собственную шкуру, могли бы научить людей ответственности, состраданию, сопереживанию. У нас в базе – тысячи историй людей, которые своей беспечностью и равнодушием причинили другим зло: финансовый крах, увечья, глубокие душевные травмы, смерть. Эти истории могли бы стать предупреждением, назиданием, бесценным опытом, если пережить их по-настоящему. Если бы нашлись те, кто еще захочет учиться ответственности и состраданию.

А еще есть люди, для которых даже воспоминания-причиняющие-боль станут почти счастьем.

* * *

12 марта

– Эта женщина говорит: «Мне подойдет любое воспоминание, понимаете, любое, лишь бы там человек двигался самостоятельно. Я просто хочу знать, то есть нет… Я хочу помнить, как это – ходить!»

– Она не знает, о чем просит. – Анфиса складывает руки на груди. – Она представить себе не может, что с ней может происходить в этих самых любых воспоминаниях.

– Конечно. А ее собственные – однообразны и депрессивны.

Анфиса подходит к окну, долгое время молчит, глядя, как возятся Виктория и щенок во дворе.

– Скажи, ради чего ты помогаешь всем этим людям? – наконец спрашивает Анфиса, и этот простой вопрос ставит меня в тупик.

Ради науки, конечно. Да, свой след в ней я уже оставил, но кто откажется от возможности наследить еще больше? Однако есть и другое, менее измеримое и не менее важное. Я только не понимаю, как это сформулировать.

Я хочу сделать жизнь других людей лучше? Но объективно она не станет лучше. Обитателей старческого дома в скором времени ждет самое настоящее забвение. Инвалиды останутся инвалидами, государству не интересно тратиться на экзопротезы: работы им все равно не найти, так не все ли равно, где лежит иждивенец – на больничной койке или «Подмостом»?

Подарить радость? Показать им, что не все в этом мире погрязли в тоске, алкоголе и безработице – или в трудоголии, если посчастливилось что-то уметь в тех областях, где пока бесполезны роботы. Но проявить внимание можно другими способами, менее трудоемкими. Я же задался целью прыгнуть выше головы. И прыгну.

– Может, ты спасаешь утопающих котят ради себя самого? – спрашивает Анфиса.

Я смотрю на ее прямую спину, обтянутую белой майкой. Анфиса смотрит на Викторию.

– Ты думаешь, я что-то делаю неправильно? Что оно того не стоит?

Анфиса пожимает плечами. Меня это сердит, и я уже открываю рот, чтобы бросить ей в спину сердитое обвинение: «Ты слишком много выдумываешь от безделья» или что-то в этом роде, но слова не идут с языка.

В конце концов это я оставляю свою семью одну на целые дни. Девчонкам должно быть ужасно скучно.

Но они никогда не жаловались на скуку. Ни разу не встретили меня в плохом настроении. Не предложили куда-нибудь выбраться или взять отпуск – хотя не могли никогда не скучать, не хотеть в отпуск, вообще ничего не хотеть!

Во дворе Виктория бросает мяч, и щенок со счастливым визгом бежит за ним.

Едва ли у меня есть моральное право в чем-либо обвинять свою семью и бросаться обвинениями в адрес Анфисы. А вот в отпуск выбраться все-таки нужно. Хотя бы на неделю. Когда-нибудь потом.

И все-таки…

– Я делаю это не ради себя, а ради других, – упрямо говорю я прямой спине, обтянутой белой майкой.

* * *

27 марта

Уже перед выходом из дома я вспоминаю, что Анна Сергеевна снова жаловалась на старичка, который не обращает на нее внимания. То, что пришло мне в голову, – это, конечно, шутка, очень глупая, детская, но удержаться я не в силах.

– Виктория, а где тот мяч, что бабушка тебе подарила?

– Какой мяч? – Дочь сосредоточенно возюкает стилусом по графическому планшету. Пальцами рисовать проще, но Виктория не ищет легких путей.

– Сине-красный. Который мигает и воет, как баньши.

– Баньши? Я не знаю про такой мяч.

– Летом. – Я понимаю, что хмурюсь, и сильно тру лоб. – Бабушка подарила его тебе летом.

Досадовать, что четырехлетний ребенок чего-то не помнит, – очень глупо. Но моя мама приезжала в гости всего два месяца назад!

Я оглядываюсь на Анфису, но жена вдохновенно нарезает овощи. Ее прямая спина кажется мне напряженной.

Ухожу в детскую, роюсь в коробках с игрушками в поисках сине-красного мяча. Он очень, очень ярко светился и противно пищал. Всегда мечтал его выкинуть.

Мяча я не нахожу. Наверное, валяется где-то на лужайке, ну или он нигде больше не валяется, если Анфиса тоже мечтала его выкинуть.

Возвращаюсь в кухню.

– Анфиса, где тот воющий мяч?

– Не знаю, – тут же отвечает она и отточенным движением сметает в салатник идеально нарезанные помидоры.

Чувствую неприятный, царапающий холодок в груди и отказываюсь от поисков мяча.

– Ладно, все равно это была бы глупая шутка.

* * *