Троглобионт

– Ты и принес…

– Не перебивай, а то, не успею сказать, что хотел. Всё, что здесь происходит не случайно, совсем не случайно. Я это сразу почувствовал… а сегодня, когда через протоку шел, загадал – перейду за камни, значит, я не прав. Не перешел. Получается, одного двух шагов не хватило… всего-то… ну, и пусть, значит – судьба. От судьбы не уйдешь.

Казак на минуту закрыл глаза, отдыхая. Егор и Энн тоже сидели молча. Прапорщик заговорил снова:

– Не знаю, как это объяснить, но я почувствовал, что умираю еще в воде, тогда еще… после удара лодки… даже не умираю, а уже мертвый. Мы здесь, как на том свете… и почему-то нужно умирать еще раз… странно. Но я доволен… я ухожу отсюда счастливым. Подарок судьбы…

Вдруг он беспокойно приподнял голову.

– Если вы вернетесь отсюда, Тамару не забудьте… она переживать будет обо мне, помогите ей…

– Мог бы этого не говорить.

– Знаю. Успокойте её, скажите, что у меня всё хорошо, ушел, дескать Млечным Путем…

Прапорщик засмеялся, но смех его тут же перешел в кашель. Изо рта опять показалась кровь. Он выплюнул её, вытер губы рукавом и вздохнул.

– Давай споем напоследок, командир.

Егор даже не нашелся, что ответить, промолчал.

– Нет, правда… у меня сегодня весь день на языке вертится. Если я заболею… ну, давай же, Егор, без тебя я не смогу в голос…

Егор подхватил, как-то коряво, как будто и не пел никогда:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану.
Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду:
«Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом,
В изголовье поставьте упавшую с неба звезду.
Порошков или капель, ребята, не надо.
Пусть в стакане граненом всегда мне сияют лучи.
Жарким ветром пустынь, серебром водопада,
Вот чем надо лечить… вот чем надо лечить»!

Егор выправился почти сразу, и два голоса теперь звучали уверенно и тревожно звенящей терцией. Мужчины были удивительно серьёзны, будто делали какое-то важное своё мужское дело. Энн, с самого начала, молча наблюдала за ними, ей нечего было сказать им. Она просто сидела рядом. Из её глаз потихоньку сочились слезы, медленно стекали вниз по проложенным на щеках бороздкам и капали на одежду. Энн не вытирала их и даже не чувствовала. Ей казалось, что никогда в жизни она не слышала ничего поэтичней этой песни.

От морей и от гор, тянет свежестью, веет веками.
Как увидишь, почувствуешь – вечно ребята живём.
Не облатками путь мой измерен, а облаками;
Не глухим коридором уйду я, а Млечным Путём.

Когда песня стихла, Энн закрыла лицо руками и заплакала уже в голос.

– Не надо плакать. Смерть это не… – что хотел сказать про смерть прапорщик Казак, так и осталось неизвестным. Это были его последние слова.

11. Экспедиция в одну сторону

Тимоша Ватунин или, как он теперь значился в официальных бумагах Тимо Ваттанен сидел в небольшой изолированной комнате бревенчатого дома за небольшим дощатым столом. На столе, перед ним, стояла большая круглая сводчатая клетка для крупных попугаев, но в ней сидел не попугай, а совсем белый ворон-альбинос Тихон.

Когда Тимошу поперли из Московского университета, верней он сам сбежал, опасаясь ареста за революционную деятельность, он некоторое время отсиживался у знакомой проститутки на Трубе. За небольшую плату в его распоряжении была комната в доме, куда полиция по взаимному соглашению сторон не совалась. У этого жилища имелся один крупный недостаток – по ночам было слишком шумно. Звуки граммофона, мужской хохот и взвизгивания дам не давали спать совершенно. Дом затихал только к утру, а ночью Тимофей нарезал большие круги вокруг дома, прогуливаясь по притихшим бульварам, в чем была своя прелесть, конечно.

Было это чуть больше года назад. Суды над революционерами и военными были в самом разгаре. Множество людей сидели в тюрьмах и ждали смертных приговоров. Особенной революционной вины за Тимофеем не было – разговоры одни. Максимум, что ему грозило это высылка из Москвы, но мало ли что ему захотят припаять дополнительно? Никому не охота получить на шею «столыпинский галстук». Береженого бог бережет.

Просыпался он здорово за полдень. Особой необходимости выходить из дому днем не было – чай, еду и вино подавали в комнату по первому требованию, но иногда он ходил на Сухаревку, встречаться с друзьями. На этой самой Сухаревке он и приобрел говорящего ворона за три рубля вместе с клеткой. Зачем, он и сам не знал. Наваждение нашло.

Эта покупка поменяла весь дальнейший ход его жизни.

Звали ворона Тихон, он сам себя так называл. На рынке, глядя прямо в глаза Тимофею, ворон сообщил:

– Тихон хороший… Тихон кушать хочет.

Ворон произнес это грудным голосом с каким-то особым музыкальным тембром. Ни один попугай такими модуляциями не владеет – попугаи разговаривают как несмазанные петли у дверей. Ворон – совсем другое дело, в сравнении с попугаем, его голос, как симфонический оркестр против водосточной трубы. Ворон это знал и смотрел на реакцию людей соответственно.

Не смотря на экстремистские речи в университете, Тимоша Ватунин был очень добрым молодым человеком. Ему сразу стало жалко птицу. В клетке было немного воды, но ничего съестного не наблюдалось. Этот пацан, просивший за ворона пять рублей, кормить его явно не собирался. Тимофей взял у него клетку с вороном и протянул трешку, потому что на Сухаревке нельзя было не торговаться. Однако пацан торговаться не стал, схватил трешку и сразу куда-то исчез.

Добравшись до своей временной квартиры, Тимофей, приспособив клетку на столе, открыл её и покрошил, оставшийся от завтрака бутерброд с колбасой.

– Любишь колбасу, Тихон?

Тихон сначала, молча, повернув голову набок, наблюдал за манипуляциями Тимофея, потом заговорил:

– Того, что я люблю, у тебя сейчас нет. Я люблю омаров в белом соусе, гусиную печенку французскую… ну, и много еще чего…

Если б комната была побольше, Тимофей сел бы прямо на пол, но здесь, сделав шаг назад, он споткнулся и плюхнулся на кровать, сразу зазвеневшую пружинами, и так и остался сидеть с открытым ртом и выпученными глазами.

А ворон, прогуливаясь влево-вправо по жердочке, продолжал вещать:

– Но я привык разделять пищу с друзьями. Что ты будешь есть, то и я, – он даже вздохнул слегка, – И легко обойдусь без омаров и фуагра. Ты же за меня последний трёшник отдал? – пауза затянулась, ворон перескочил в проем открытой дверцы клетки и продолжил – Однако, это не вежливо, Тимофей, мы же беседуем. Закрой рот и ответь, что-нибудь!

– Но… откуда вы знаете моё имя?

– Нет, нет, нет, так не пойдет. Обращаться к ворону на вы, просто смешно. А мне выкать мальчишке, который в четыре раза младше меня тоже… неприлично, я бы сказал. Так что без всяких брудершафтов сразу перейдем на «ты» и дело с концом.

Любые самые удивительные и необычные явления в жизни остаются таковыми недолго. С ними сживаешься, привыкаешь и перестаешь выделять из общего ряда событий. Тимофей Ватунин тоже быстро привык к своему новому другу.

Миллионы людей живут на свете, имея единственного друга в лице любимой собаки или кошки. Эти люди, возвращаясь домой вечером, после работы, мило беседуют со своими друзьями, хотя те и не произносят в ответ ни слова. На самом деле они многое, что могли бы рассказать, если б мы понимали их. Люди думают – бог животным речи не дал. Это от гордыни человеческой. Все животные понимают друг друга без слов. Это нам бог не дал понимать, что они хотят сказать.

Тимофею повезло больше. Его новый друг говорил по-человечески и не только по-русски. Он слабо владел латынью, древнегреческим и арамейским языками, но на живых языках говорил свободно. Тихон почти сразу начал учить Тимофея английскому, говорил – в будущем пригодится.

Кроме того, он заставил Тимофея накупить книг по геологии, биологии и физике, а потом долго рассказывал ему вечерами о карстовых образованиях и обитателях пещер. Но это уже было, когда они переехали за город, за Тверскую заставу, в небольшой поселок сразу за Ходынским полем.

В жизни как-то всё образовалось само собой. Появились новые друзья и средства для существования. Основной доход приносили переводы с английского. Сначала переводил по большей части Тихон, но потом и Тимофей подтянулся. Тихон получил свою любимую гусиную печенку, но от омаров отказался, сказав, что пошутил. Вместо омаров он с большим удовольствием расклевывал астраханскую воблу, но при этом просил наливать ему немножко пива. Предпочитал портер из витых высоких бутылок.

Об источниках своих необычайных познаний Тихон молчал и не позволял распространяться о них никому постороннему, даже новым друзьям, замечательнейшим людям, по мнению Тимофея. Умным и всезнающим Тихон был только с Тимофеем. Как только приближался кто-либо посторонний, он тут же начинал тупить, закатывал глаза и повторял, что Тихон хороший и есть хочет или вообще замолкал. А рассказать, кому бы то ни было, о способностях Тихона просто так, без подтверждений с его стороны, было уж совсем невозможно. Тимофей тоже отнюдь не был глупым, он понимал – за сумасшедшего примут.

Как оформилась идея этой экспедиции в Карелию, Тимофей точно не помнил. Тихон много рассказывал ему всяких небылиц из прошлой своей жизни, в частности, как-то он ненароком вспомнил про одного непризнанного ученого, который якобы рассчитал с точностью до дня появление в одном из карельских карстовых озер настоящих живых ихтиозавров. Тимофей не зря прочитал массу ученых книг, он понял вполне мысль Тихона или того неизвестного ученого. И получилось, будто бы сам Тимофей стал инициатором этой экспедиции.

Денег особо много не надо было, но друзья помогли, и Тимоша экипировался по полной программе. Он купил два компактных фотоаппарата, сейсмографы, барометры и еще кое-какие научные приборы, оружие и продовольствие, нанял трех помощников. Но главное, в чем помогли друзья – они снабдили Тимошу липовым, но настоящим паспортом, по которому он стал финном Тимо Ваттаненом; а также серьёзной академической бумагой, по которой местные власти должны были этому Ваттанену оказывать всяческое содействие.