Площадь

Вот еще одна из наших жизней. На сей раз это вместо всего остального.

Да и, собственно, до каких застольных бесед сейчас. Очень спутанное, сложное и напряженное время. Складываются очень хреновые тенденции там, в городе. А у нас, внутри, ничего не складывается. Мы – так, как и полагается, все больше времени проводили, например, в скверике рядом с квадратным белым зданием нового магистрата секретариата или секретариата магистрата… что-то, может, путаю, но какая разница, а?

Были бы люди хорошие, действительно… Здравствуйте, дорогая моя, здравствуйте… сидели мы, и за неимением выхода, в смысле чего делать, все больше смотрели на небо, которое тем летом в голубизне никак не отказывало. Иногда, правда, утомляет, но тогда встань и погуляй, ничего другого не надо, совсем молодые еще. А дела, душка, подождут, еще успеешь жизнь себе напортить… так, в-основном, и говорила моя добрая приятельница, племянница Большого магистра и преподавательница университета; сама же шла, шла, пока не повстречала на углу площади, через дорогу от ратуши, возле темного кафе с неудобным пивом и грязными, тяжелыми закусками – тоже – но теперь уже её – приятельницу, оказавшуюся, как это ни покажется странным, младшей фрейлиной. Они бурно, с радостным визгом обнялись и преподавательница сообщила, что идет сдавать анализы в большую поликлинику, после чего обе направились внутрь заведения, где, к изрядному нервному потрясению их узнавшего хозяина, потребовали два пива здесь, и два с собой.

Неподалеку, перед входом в белое здание, колыхались лениво на высоких флагштоках тяжелые стяги. Дождь в этот день так и не пошел.

Конечно, не следует думать, что в любой среде все непременно так просто.

Что не во всяком четверге все просто – это мы еще ой, как знаем.

Например, среда тех, кто близок к определенным кругам, а, очень даже возможно, круги эти составляет. В какой-то степени, понимаете, я ведь не все тоже могу объяснить. Да и можете ли вы, например, сказать, что можете сами все объяснить? Нет, конечно, не все можете так сказать. Вот, и они так же. Для чего и созываются главным образом в этой среде основные представительные разговоры.

– … И она говорит вдруг, так это: “ Я, – говорит, – всё ж-таки считаю, что преступление, хорошо вознагражденное, пусть мне извинят некоторый цинизм, не кажется преступившему таким порочным, как таковое, никем не оплаченное”, представляете ?!

– Вы права, милая. Просто ужас какой-то, безумие. Я определенно уверена, что, все-таки, страдания делают человека в большинстве случаев мелочным и мстительным, чего я только не перенесла в этой жизни…

– А я бы рекомендовал, все-таки, на несколько минут отвлечься. Кто-нибудь что-нибудь слышал?

– Нет, я ничего определенно не слышал, но нисколько, решительно не понимаю, почему перенесен на сегодня из такого недавнего еще прошлого ритуальный сад.

– Это так объявляли.

– То есть, к а к объявляли?!..

– Объявляли…

– Ничего не понимаю, ничего. Я болен. Ничего не понимаю. Я потерял чувство событий. Пойду, спущусь к врачу. Надо попросить, чтобы что-нибудь даже отрезали.

– Это не типичная Ваша реплика. Это не та крайняя необходимость, которая единственно только и решает проблему. И это не есть единственная необходимость.

– А?

– Что?..

– Однако, передайте там, что пора уже начинать. Попугай заждался!

– ПОРТВЕЙН !!!

Открывается клетка, скрипят трубы. Члены ассамблеи по одному, слегка пригнувшись, выходят сквозь последнюю дверь, пробираются дальше боком мимо большого куста и, обогнув трубу, оказываются на поляне, между небом, все теми же облаками и неким, железным когда-то сооружением, определить этиологию которого представляется невозможным.

Конечно, как всегда – это и есть одна из философских компонент нашей действительности – поначалу идет обыденная и наиболее трудная часть. Профессор и эрцгерцог достают из пол строжайших одежд скучные темно-зеленого стекла бутылки и, в силу традиции (её еще называют облигаторной), начинают сдирать с них сизые пластиковые пробки просто зубами, что, в силу наличия у профессора нескольких таковых искусственных, а у эрцгерцога – врожденного отвращения ко всему негигиеничному, плачевно и затруднительно. Тем не менее, в силу извечного стремления человека побеждать, пробки сорваны, и победители глядят на них некоторое время с откровенной ненавистью. До эрцгерцога доходит в это время легкий миазм содержимого и его передергивает.

Профессор достает из кармана семена подсолнечника, предварительно прокаленные на предмет удаления из них лишней влаги.

– Я тут, кстати, вот что заметил, – отмечает эрцгерцог. – Вот ведь, если бы существовали, скажем, таблетки как более удобная форма того, что мы собираемся предпринять – то, пожалуй, не исключено, что мы бы и не собрались ничего предпринимать, а? Исчезло бы не только удовольствие, но и смысл, пожалуй, не так ли?

– Умник, – заявляет профессор. – Пей, на х… это дураку понятно, что ты тут говоришь. Если такое не понятно, значит, не просто дурак. Значит, с другой планеты свалился.

Ассистент глядит на профессора с нескрываемым восторгом и профессор, между делом, заметив такую реакцию, решает в глубине души рано или поздно от ассистента этого избавиться.

Вечереет. По небу медленно проплывает, с намерением зайти на посадку, самолет, и путников, стоящих недвижно, охватывает, может быть, и сладкая, но безысходная печаль, которую они спешно и заливают, чтобы она не располыхалась в пожар или, не дай Бог, не усохла, затвердев, в маленький злобный комок. По последнем глотке эрцгерцога постигает видение запомнившегося ему детского лица, а на глаза наворачиваются слезы.

Профессор приписывает это явление детскому лицу и осадку, скапливающемуся на дне бутылки. Он прав.

Что еще. Накрапывает дождь. Коллеги, зная, что он никогда не прекратится, углубляются в некоторые детали, а затем переходят, миновав анфиладу небольших комнат и беленый коридорчик, в холл, где хотя и тесновато, но неожиданно тепло и приятно, и, в довершение перемен, завязывается дружеская беседа и подается портвейн. Прошлое отпускает, равно, как и настоящее, и беды кажутся светлее, а, может, и прозрачнее – и что там вообще… Суть общения очевидна и понятна всем, теперь уже свободным, и королева кажется чем-то когда-то значимым, но уж очень малореальным. Как оно, скорее, и есть. О чем это мы вообще!..

Ну, вот так. Что происходило… Как перед каждым очередным дождем, наверное – ничего внешнего. А что должно быть?

День ото дня мы попросту всё больше сидели на площади. Там, правду сказать, скамейки очень неудобные. Есть на то две причины. Первая заключается в самом факте круглых и деревянных досОк (такое ударение приводится в первоисточниках Большого городского магистрата; менять можно только через полгода). Вторая же причина заключается ни много, ни мало, в тысячах причудливых отметин, оставляемых любителями приближения к естеству путем открывания бутылок с пивом прямо о круглые доски скамеек, указанные в первой причине. Мы решительно, кстати, возражаем, против поименования первой причины первопричиной. Так очень далеко можно зайти. Туда не надо зайти. Это надо прекратить немедленно. Вместо этого надо зайти пива купить. Да вот же, там же, рядом же, не видите, что ли. Небо, указанное неоднократно также в связи с самим понятием площади, являло нам странный квадрат, в знак, может быть, чего-то необходимого, что сделать.

Но – что сделать? Скажите нам, небо! Мы ведь не простые и, наверное, нужны кому-то. Я не жалуюсь, не подумайте. Я не мог бы этого сделать уже по той причине (не третья! см. выше), что попросту никогда не был жалованию (так говорят, да?) обучен. Да и что толку? Таких не любят, знаете… Хотя, стоит вам мне пожаловаться, и я для вас все сделаю, все. Правда, пока не жалуется никто… Что, всем хорошо стало, что ли? У меня такое впечатление, что они, как всегда, поздно очухаются. А меня уже, бедного, в их помещениях и временах не будет. Хотя, может, я драматизирую, как-то вонюче всё это.

С одной стороны, как уже говорил, жаловаться может, не умею, а может, не время еще. А с другой стороны, знакомая утверждает, мол, камень ты, камень. Но вот незадача: а возможно ли вообще перегружать повествование такими нюансами… о чем, в конце концов, повествуем, ничего себе, дай Бог вообще хоть что-то схватить – шесть пив мы как схватили, так и сидим, а что до содержания? – очень, очень ответственно, всё же… С третьей стороны, старушечка, которую мы при дележе продукции соответствующего времяпрепровождения слегка угостили, сказала, что: в куда вы, бедные препровождаете его, время ваше, единожды отпущенное? А с четвертой стороны, не попахивает ли это бунальностью, и не так всё и плохо, в конце концов? А пятой стороны не будет. Квадрат кончился.

Теперь надо перейти от личного, которое кончилось, к неличному. Которое, в отличие от всякой геометрии, не кончается. И не кончалось никогда. Его олицетворяли всегда личности, масштаб которых неизмеримо больше. И, если сидишь вот так, и смотришь, пусть даже и солнце уже село, все равно их личностный масштаб никому захватить еще не удавалось.

Грозные события надвигались тем временем на ничего не подозревающих. На подозревающих надвигались еще более грозные события. Нечего подозревать. Не дело это.

Выхода нет. Я продолжаю дальше писать. В городе, помимо прочего, сложилось Священное тайное сообщество. Члены его чинны. Входят из людей известных фигуры магистрата (отнюдь не просто геометрические!), общественные фигуры, разные другие фигуры, вплоть до высших руководителей. Обсуждаются также, (шепотом слухи ходят), всякие проблемы всепроникающего характера. И таким образом, вроде касающиеся всех нас, что должно оцениться с необходимым почтением. Есть, возможно, лица, которые, будучи мелки, недооценивают. Погода, между тем, все хуже. По-моему, ночь на исходе. Сдвигается фиолетово-черное облако с этажей верхней редакции, и скоро грянет разного жизнеутверждающего, от чего надо срочно спасаться – жизнь на исходе вновь возопит свои нормы, которые, правда, есть надежда, все-таки будут пересмотрены Большим Городским магистратом. Есть, вероятно, такая возможность. Хотя, боюсь показаться примитивным в понимании глубинных процессов. Они всё куда-то идут. Облако с антенны слезло. На экранах некоторых горожан предутренне стреляют. Все кончается.

Счастливцы улетают куда-нибудь.

Мы далеки от этого, господа. Мы растерянно стоим посреди рваного, с серыми бороздами, поля и больше всего на свете боимся укуса кричащей собаки. Помочь никто еще не должен. Еще не время, рано еще. Может, время вообще пока еще не начиналось.

Высоко в небе висит желтоснежная птица. Имя ей – местный университетик. Его оканчивают. По-моему, это выглядит примерно так. Вот, приходите вы в эту жизнь каждый день, да? – и так оно тянется, тянется, и вроде ничего не происходит. А потом, глянь – и произошло, и незаметно за углом исчезло. Хорошо, если по голове погладит или поцелует на прощанье. Потом – исчезнет. Как и все. Или всё. Это – часть, как, может, кого-то учили, моментарная.

Часть вечная – вообще какая-то херня. Личности, берущиеся её объяснять, уж очень, по-моему, моментарны. Не исключено, что в этом тоже проблема. А может, и нет… Так что – я добрый, разный в воззрениях и толерантный, то есть, короче, по лампочке мне, не должно быть чего-то одного. Что одно и отдельное – того нету на самом деле – ну, помните конференцию? А что это мы здесь стали, пора выходить уже, пиво открылось уже, пойдемте, господа, пойдемте, дорогие мои. На выход.

Там, если удастся нам с вами освободиться от вестибюля или, Боже упаси, пока еще коридоров, – там ждет последняя загадка в виде фигур, подпирающих колонны университетского входа вопросительными знаками. Я думаю, что это надо воспринять серьезно. Туман на улице. Они, как ни странно может показаться, (ворона с ветки слетела, глядите!), не предназначены к общению. Роль их, может быть, в том, что вы собираете такие фигуры в сетку, как каштаны. А потом подбрасываете, и сетка тает, а фигуры, мягко приземлившись, продолжают свой путь в разных концах города, чтобы снова когда-нибудь собраться.

Приятно, что не требуется объяснять малопонятливым, и поэтому совершенно ненужным в качестве собеседников людям предназначение как этих фигур, так и вверх их подбрасывания.

Со стен тем временем не взирают ни на кого огромные лики. Священное сообщество смотрит занятым дальним взором. Оно мертво. Оно спит.

За спиной мы оставили тридцать два этажа – и все в разные стороны. Хотите – загляните в аудиторию. Вам просто будет не очень понятно, правда, зачем вы это сделали. Но кто сказал, что должно быть понятно? Там, например, в стихах про потрясения всё становится “…цьонно”.

Лекцья.

Она сидела, ожидая терпеливо, пока закончится лекция (ладно уж…), ею же начатая. Волоокая волглая красавица возраста кафедрального и наклонений неопределенных…может, ввиду сидения во время чтения лекции, что, конечно, нестандартно, но – объяснимо, потому что радикулит недавно.

Пройдут долгие месяцы чьей-нибудь жизни, и она встанет, попринимав зачетов, а, может и непопринимав, а просто скажет ассистенту: «Соберите зачетки и отнесите на кафедру…», а сама, вильнув формами, полными мироощущения и содержания, уйдет на кафедру пить чай и говорить на вселенско-философские или же, наоборот, кощунственные темы. Вас это устраивает? Меня тоже. Поехали дальше.

– Начинаем заседание Сообщества Священного, Универсального, Всемирного, Изумительно страшного!!! Доклад сегодня будет: «Доклад на еще одном семинаре»!

– А ведь я просил, чтобы мне слова не давали, – глубокомысленно замечает драйзеровского вида мужчина, являющийся по самой сути своей и на самом деле переодетой фрейлиной. – У меня от этого слезают усы, а женщинам сюда вход воспрещен.

– А мне что делать?! – ведущий собрания скандализован. – Я уже объявил Вас и не намерен поступаться самым святым!