Болван да Марья

– Товарищи разбойники, мы для класса программирования их только что купили. Нам завуч деньги под честное слово выделила. Не хватило, ещё своих доложили. Завтра уже первый урок у пятиклашек. В натуре, не при делах.

Этот в красных штанах посмотрел нехорошо и кулаком не Секе, а мне под дых. Я задохнулся.

– Не борзейте, лохи! Ещё раз с товаром увижу… Понял?

– Понял, – сиплю, – чего же тут непонятного. Да нам больше денег и не дадут, у школы спонсора убили.

Кто спонсор?

– Из тамбовцев кто-то.

Что меня дёрнуло про тамбовцев… Но прокатило. Этот в красных штанах как-то иначе на меня посмотрел.

– Школа какая?

– Здесь, – говорю, – в Автово, математическая.

А я в девятом и десятом, правда, в матшколе районной учился.

Этот в штанах назвал номер.

– Ага, – говорю, – на Автовской.

Смотрю, совсем другой взгляд стал.

– Ладно, учителя! Звездуйте отсюда. Лупачёву энвепешнику вашему от Трояна привет передавайте. Хороший мужик, человека из меня сделал. Не то что Валерия, историчка-истеричка. Классной у меня была. Та ещё сука. Из-за неё в ЛИАП[4 - Ленинградский институт авиационного приборостроения (здесь и далее примечания автора).] не поступил. Характеристику накатала, никто брать не хотел, только в Лесгафта[5 - Институт физической культуры им. Лесгафта.] и приняли.

На обратном пути Сека молчал, а уже когда в метро вошли, сказал, что бизнес надо сворачивать.

– Это нерентабельно. Математик нас срисовал, теперь полуторами сотен не отделаемся. Огребём и по тройному тарифу заплатим. Знаю я эту публику.

Литориновое море – море, которое плескалось здесь на месте Балтики. В этих местах тогда было значительно теплее. По мне, так это всё тоже Балтийское море, только до регрессии. Так что дворцы Петергофа, Стрельны, Ораниенбаума, усадьба Новознаменка в истоке улицы Пионерстроя, пансионат «Красные зори», некогда мной любимый за запустение, и, наконец, пятый автобусный парк в Автово – всё стоит на древнем берегу, литориновом уступе, или, как его ещё называют, глинте. Уступ становится заметен в Автово возле Красненького кладбища, там это метра два. Чуть дальше, в районе ДК «Кировец», метра четыре, в створе улицы Солдата Корзуна, напротив корпусов «Корабелки» – все шесть. Здание администрации Красносельского района возвышается над остальным пейзажем уже метров на двенадцать. В районе Петергофа – все шестнадцать, а парк при БиНИИ, бывшая усадьба Сергиевка, где из гранита рапакиви высечена каменная голова, на взгляд, метров на тридцать выше нынешней береговой линии.

Как-то с Секой и маленьким Васенькой скатывались от галереи усадьбы на ватрушке. Не рассчитали, что внизу незамерзающая канава. Плюхнулись прямо в её центр. Стучались потом в окна лаборатории, чтобы пустили погреться. От жены Секи влетело всем троим.

На севере города литориновый уступ – это поклонная гора и отроги в парке Сосновка, парк Челюскинцев, ныне Удельный. Зимой с литоринового уступа Удельного парка дети катаются на санках. Нам с тобой езды минут двадцать мимо Чёрной речки. Это если без пробок. Когда девочка родится, будем ездить туда кататься.

Кстати, помнишь, ходили на Пушкинскую, 10? Удивишься, но вход с Лиговки, там, где храм Джона Леннона, ровно на литориновом утупе. А если смотреть дальше от нынешнего берега залива и Невы, то километрах в пяти – десяти, есть следующий уступ, это следы последней трансгрессии. Скажем, Пулковские высоты – это тоже берег моря. Ладожское озеро не было озером, а было заливом Литоринового моря, которое, в отличие от нынешнего Финского залива и всей остальной Балтики, солёностью не сильно уступало Северному морю. Это понятно по анализу отложений четвертички последних четырёх – десяти тысяч лет. При последней трансгрессии моря открылся пролив Эресунд между островом Зеландия и материковой Швецией. Через него, судя по всему, и хлынула соль Северного моря. А там солёность более тридцати промилле, плотность выше, вода теплее и глубина больше. Тёплое и солёное поднялось к нам сюда. Там тепло от Гольфстрима, а у нас холодно и пресно от всех этих рек, что текут в Балтику, ну и вообще – следы оледенения. Ледник-то спёкся каких-то одиннадцать с половиной тысяч лет назад. Уже на памяти современного человечества.

И да, все эти огромные валуны притащил сюда ледник.

В институте который месяц подряд задерживали зарплату. Однако не всем. Марье платили, и платили в валюте. Сто сорок долларов в месяц. Это были хорошие деньги. Не знаю, как там начальство оформляло. Директор, по слухам, брал кредиты и спал с пистолетом под подушкой. Пустил арендаторов. Времена начались странные. Марьин шеф до перестройки служил советским резидентом-нелегалом в Канаде, был раскрыт в середине восьмидесятых и бежал через Исландию на лодке. Таким людям зарплату нельзя не платить. Такие люди у штатников, например, вызывают уважение – солидная контора. Марье шеф тоже выбил деньги. Кажется, это официально называлось «представительские».

Марья нас с Бомбеем подкармливала. Но мы уже намылились спрыгнуть из лавки. Вокруг все говорили, что нашей науке кабзда. Я учился верстать на компьютере, Бомбей барыжил лесом и сигаретами. Целыми днями он сидел на телефоне в нашем отделе, (АОНы этот номер почему-то не пробивали): «Кругляк евростандарт, шесть вагонов, второй в цепочке, можно по бартеру за «самары» или «восьмёрки», есть «Марльборо», сорок коробок на сладе в Шушарах, в цепочке третий».

Пока мы столовались в международном, мужики в нашем отделе с одиннадцати утра пили разведённый спирт. Спирта было в достатке, почти неограниченное количество, его раз в квартал выписывали по числу приборов, стоящих на балансе. У нас одних гравиметров числилось двадцать штук, столько же магнитометров. Если Марьин шеф оказывался на месте, мы оставались в отделе. Из огромного крафтового мешка набирали картофельные хлопья и разводили пюре. Из другого мешка, привезённого с последнего поля за Полярным кругом, брали сухари, которые размачивались в алюминиевых кружках. Во вьючниках хранились банки армейской тушёнки в солидоле. Но тушёнку экономили: «Вы сюда не жрать пришли!»

К двум часам все уже были в говно и тихо утекали через проходную. Наконец из-за стола вставал начальник, огромный и тяжёлый, как утюг-переросток. Он рисовал пальцем над головой круг, что означало – «закругляйтесь», опечатывал лабораторию, той же печатью – портфель с картами, сдавал портфель через окно в железной двери режимного отдела, и дальше мы шли втроём с Бомбеем к пивному ларьку на угол Слободской и проспекта Обуховской обороны. С поздней осени там доливали в кружку подогретое пиво из чайника, кипящего на плитке. Потом перемещались в соседнюю разливуху за углом, где брали ещё по сто и по бутерброду с яйцом и майонезом. В разливухе тепло пахло водкой и колбасой.

– Всё. К ебеням! – начальник шумно выдыхал и плыл между столиков к выходу в начинающиеся сумерки. Шёл галсами, как идут крейсера, совершая противолодочный манёвр.

На его место сразу кто-то подвигался со своими стаканами. Двое или трое. Словно вселенная открывала вакансии. Новые смотрели на нас выжидающе. Мы доедали бутерброды, относили посуду на мойку и тоже тянулись к выходу. Сзади звенели стаканы и раздавалось обязательное «Серёга, интеля отбомбились, иди к нам». Серёга шёл.

К декабрю деньги от «спектрумов» кончились вчистую, и на работу ходили пешком, чтобы сэкономить хотя бы на тройку «Балтики». От Стремянной до Фаянсовой пятьдесят семь минут, а от Фаянсовой до Стремянной час пятнадцать. Обратно мы не торопились. Мы и в институт спешили скорее по привычке, на вахте перестали отмечать опоздания. Это, кстати, был плохой знак.

Как-то в пятницу возвращались втроём с Марьей по Старо-Невскому. Мы её обычно на Маяковской в метро опускали, а тут посмотрела на наши кислые рожи, купила на углу Марата литрового «Распутина», банку кабачковой икры и батон. Пошли к нам. Поднялись на второй этаж, открыли дверь, слышим – в недрах квартиры что-то бахает. Бомбей за топор, которым мы дрова для камина рубим, я за ножку от стула. Бомбей на Марью зыркнул, палец к губам. Мол, тс-с! Идём тихонько. Хотя с хера ли тихонько, паркет скрипит. В кабинете темно, в стеклянных дверях столовой свет от свечи дёргается. И что-то натурально рушится с высоты. На полу кабинета картонки, пакетики из-под гуманитарки, полиэтилен, тюбики. А в углу у камина высоченная, под два с половиной метра, башня из голубых пластмассовых тазиков. Не, думаю, так только свои насвинячить могут. И точно, наверху штабеля из коробок Сека курочит очередной набор. В руках скальпель здоровенный из хирургического набора, на поясе гермомешок от байдарки, там что-то звякает.

– Я договорился, тазики оптом по три доллара за штуку берут. И полотенца ещё. Йод, салфетки и бритвенные станки набором по доллару. Завтра в десять заедут. Делим на троих, этого вашего Фаренгейта на хер!

– Фолкнера, – говорю.

– Да хоть Хемингуэя. На хер, говорю.

На хер, так на хер. Всю ночь резали коробки. Я разжёг камин. Зеркальные двери отражали всполохи огня. Марья сортировала одинаковое, складывала синие вафельные полотенца и фланелевые пелёнки. Сека уверял, что полотенца примут по пять долларов за двадцать штук. Странный ценник, но раз Сека сказал…

К пяти утра закончили. В коридоре стояло с десяток перемотанных верёвками коробок и три башни тазиков. В камине радостно полыхал картон. Было тепло. В столовой с купидонами творился трындец и разгром. Мы сидели на софе, которую подтянули к камину, пили «Распутина» и закусывали бутербродами с кабачковой икрой.

– Когда-нибудь вспомним сегодняшний день как лучшее время нашей жизни, – это Бомбей.

Бомбей иногда что-то такое говорит, что потом оказывается правдой. Он парень неглупый. Просто мы стебёмся, а у него единственного из нас красный диплом. Вообще, он из Харькова с улицы Отакара Яроша. Ну а чем улица Отакара Яроша хуже Стремянной?

Утром приехали какие-то люди. Мы погрузили в их «форд» коробки. Деньги пообещали в понедельник. В понедельник они не позвонили. Сека пытался вычислить гондонов, но бесполезно. Нормальное кидалово. За семь сотен баксов и убить могли.

Пришлось нам с Бомбеем и Секой идти к Олегу. Он как раз только вплотную занялся ремонтами. Заказы прут, еле успевай бригады формировать. Пихнул к нам четвёртым Рената, студента-третьекурсника, который у него курсовую писал. Олег-жучара с факультета не уволился, продолжал тогда лекции по кристаллохимии читать. Ну и правильно. Доцент же. Договорились по выходным вкалывать.

Не повезло уже с первым объектом. Нужно было в субботу стену снести в квартире на Гаврской. Там хозяином браток натуральный. Мы стену почти разобрали, тут этот приезжает, от него несёт модным «Живанши», словно он им голову мыл. Бомбей-то сам большой, а этот просто человек-гора, видать, из штангистов. Говорит, мол, пошли-ка быстро вниз, кирпичи надо разгрузить. Мы с третьего этажа спустились, а там четыре палеты на «зилке». Бомбей ему, мол, нас на погрузочные не нанимали, мы по демонтажу. А тот ему без разговоров сразу в грудак. И пестик из подплечной кобуры вынул.

Так под пестиком, без отдыха, три палеты кирпича на третий этаж и затащили. Не знаю, как не умерли.

Уже стемнело. Фонари на улице не горят. Только где-то на Манчестерской. У меня уже ходка двадцатая была, но тут этот бритый:

– Чурка ваш где? Почему не носит? Скажи, если не спустится, я ему колено прострелю.

И ведь прострелил бы. И ничего бы ему за то не было. А студенту не отдышаться, он уже едва сознание не потерял. В нём массы всего килограмм шестьдесят пять, это если с одеждой и слоем кирпичной пыли. И холодно! На улице минус четырнадцать, что для Питера уже до фига, сопли в носу замерзают. В квартире рамы старые вместе со стёклами до нас предыдущая бригада вынесла, новые Олег ещё не вставил, монтажники нарасхват. Мы студента на стульчике на площадке второго этажа оставили в себя приходить.

Пару раз туда-сюда ещё сходили, бык психанул.

– Ушлёпок где, спрашиваю? Время – деньги. Сейчас всех на счётчик поставлю.

Мы сопим и таскаем. Ещё раз спустился, мне Сека кирпичей нагрузил. В кузове от четвёртой палеты штук двадцать осталось, не больше. Только я к дверям, тут меня этот толкает, кирпичи падают, бык пестик из кобуры рвёт и бегом наверх. Я наклонился кирпичи поднять, слышу – рухнуло что-то. Ну, думаю, кранты, грохнул студента. Бросился в парадняк, а там этот лежит. Сверху Бомбей через перила свешивается:

– Чё там с ним?

Ну, а я не стал разбираться. У меня кирпич в руках, я на колени опустился и со всей дури углом быку в висок. Сзади Сека вбежал.

– Вы охерели вконец!

Перчатку под мышку, вену на шее нащупывает.