На последнем рубеже

На последнем рубеже
Даниил Сергеевич Калинин

Война. Штрафбат. Они сражались за Родину
Декабрь сорок первого года, южный фас Московской битвы. Немцы прорываются к древнему Ельцу, чтобы перерезать снабжение столицы с Кубани и Кавказа. Фронт держат дивизии по 300 активных штыков и танковые бригады по 12 исправных танков. Но именно здесь проходит один из тех рубежей обороны, который принято называть последним, который нельзя сдавать.

Пехотинец, сражающийся за свою любовь, танкист, люто ненавидящий фрицев, артиллерист, который обрёл веру на войне и взводный лейтенант, потомственный военный, для которого служение Родине является главной целью в жизни… Хватит ли им мужества и умения устоять перед врагом?

Роман основан на реальных событиях.

Даниил Калинин

На последнем рубеже

Часть первая

ОБОРОНА ГОРОДА

Глава 1

3 декабря 1941 года.

Железнодорожная станция Елец.

Рядовой 507-го полка 148 стрелковой дивизии Алексей Белов.

…Близкий удар пули поднимает фонтанчик снега. Искрящиеся на солнце льдинки больно бьют по глазам, и я рефлекторно вжимаюсь в ячейку.

Норки. Мышиные норки, которые не везде удалось связать узкими ходами сообщений. В частности, мою.

Потому сейчас я один. ОДИН. Мне не перед кем храбриться, никто меня не поддержит и не окрикнет. И я могу честно признаться себе, что боюсь. Что очень сильно боюсь.

Тяжёлый удар артиллерийского снаряда сотрясает землю. С бруствера на шинель сыплются комья мёрзлой земли и грязный снег; он попадает за воротник. Но я не чувствую холода. Я вообще ничего не чувствую, только пытаюсь сжаться ещё сильнее.

Земля дрожит под тяжестью приближающихся танков. Их всего два. Всего… Я мог так думать до сегодняшнего дня, пока Митьку Архипова с расчётом не накрыл первый же выстрел долбаного фрица! Единственный в роте станковый «максим», гордость сержанта… Больно он большой, да и громоздкий щиток уверенно выдаёт позицию пулемётчика.

Неимоверным усилием воли заставляю себя приподняться. Только на уровень глаз, чтобы увидеть противника.

Вот же!.. Они уже совсем близко. Метров пятьсот, не больше.

Какой противный свист у этих мин! Совсем рядом со мной взрывается один такой подарочек; некоторые бойцы называют его «огурцом». Вроде и небольшой снаряд, но старожилы дивизии, успевшие повоевать в Белоруссии и под Смоленском, больше всех ненавидят именно миномётчиков с их «огурцами». Ну, после «лаптёжников», конечно. Уж больно часто сыпят – с боеприпасами у немцев порядок, не то что у нас.

А между тем фрицы из своих «самоваров» начинают нас конкретно давить. Свист становится нестерпимым; он словно ледяная змея, что забирается за шиворот, – противно, и достать никак не получается.

Негромкие хлопки вокруг меня бьют словно кнутом. В ответ раздаются матюки храбрящихся пацанов… и первые крики боли.

Я снова прячусь в стрелковой ячейке. И какой дурак решил копать их вместо окопов?! Там-то ты не один, там ты чувствуешь плечо товарища; там гораздо легче бороться с ужасом, что охватывает новичка в первую схватку.

Но, между тем, не видеть врага ещё страшнее. Нет, не храбрость заставляет меня снова приподняться над бруствером, нет. Просто умереть вот так, сжавшись в комок и видя лишь раскисший чернозём, перемешанный со снегом, – это даже хуже, чем поймать случайную пулю.

Однако, увидев противника ещё раз, я вновь закрываю глаза. Надеюсь воскресить в памяти хоть что-то, что на секунду затмит картину наступающих по снежному полю фрицев: пехотинцев, расчёты орудий, толкающие перед собой мелкие, но точные и скорострельные пушечки, две громадины танков…

– Лёша, Лёшенька… ну остановись! Нельзя же!

– Ань… Меня завтра забирают на фронт. Там война! Ты понимаешь, что после уже ничего, может, и не будет? Меня не будет!

– Лёша… Лёшенька… Милый…

Горячие, полные губы девушки, солёные от слёз жалости и стыда, наконец-то отвечают на мои требовательные поцелуи. Руки бешено хватают нежную девичью плоть, упругую и горячую, даже обжигающую. Восторг первой близости заполняет сознание… Я будто не слышу её вскрика, лишь крепче сжимая дрожащую девчонку в объятьях…

…– Что, опробовал девку? Колись, Лёха! Хороша Анютка-то, а?! Может, и нам обломится?!

Лошадиный гогот земляков, призванных со мной в одну роту, заставляет до боли сжать пальцы в кулаки. Но вместо того, чтобы дать в рыло зубоскалу, высмеивающему мой горделивый рассказ (я-де теперь мужик, теперь и помирать не страшно), отвечаю лишь гаденькой улыбкой:

– Хороша…

А ведь Витька сам за Анькой увивался, и в его злой похабщине сквозит боль. Может, он даже её любил, но она предпочла гулять со мной, и на деревенских танцах меня выбирала. Хотя я сох по Ксюхе.

Но сейчас на душе гадко, будто в дерьме извалялся. И за себя, не сумевшего своё хвастовство над обманутой девкой скрыть (да хоть бы по-мужски за неё заступиться!), и за Витька, что любовь свою не сберег, а теперь, видно, решил, отомстить…

Очередная вспышка злости и запоздалого раскаяния на секунду меня отрезвляет. Я будто смотрю на себя со стороны: маленький, трясущийся, жалкий… Конечно, красивая и умная Ксюшка не смотрела в мою сторону – видела, что я за птица. А Анька, может, и видела, но жалела. Или ещё что – любовь зла, сердцу не прикажешь. И чем я ей отплатил? Опозорил незамужнюю девку, убедив, что могу умереть.

Да, могу! Но и Витька может. И вся рота моя может сегодня погибнуть, и весь батальон, и даже весь 507-й стрелковый полк в полном составе. И погибнет, если каждый боец будет жаться на дне ячейки, не в силах и раза выстрелить по врагу!

Больно. Внутри вдруг стало больно, словно судорогой всё нутро свело. А по щекам побежало горячее. Провожу по коже грязной рукой – слёзы! Заплакал заяц!

Усмехаюсь сам над собой. Трус…Но и трус может за любимых драться, за землю родную. И чем он тогда отличается от смелого? Впрочем, тот свой страх не побеждал, он же смелый. Мне пришлось сложнее…

Наконец-то поднимаю винтовку, родную трёхлинейку. Неспешно укладываю на бруствере, крепко упираю приклад в плечо. Судорога внутри будто бы отпускает… Ловлю в прицельную планку вскочившую фигуру.

А не такие вы и страшные, когда на вас через прицел смотришь.

Тяну за спуск.

Выстрел!

Немец падает, но не от пули: фриц как раз закончил короткую перебежку. Вроде и не велико расстояние, всего-то метров 400, но попробуй попади: враг вскочит, пробежит метров 15–20 под прикрытием пулемёта и товарищей и снова залегает. А пулемёты, ух! Метко содят, плотно!

Я вдруг начинаю смеяться. Да даже хохотать – так легко вдруг стало, когда страх отпустил. Нет, правда отпустил! И очереди вражеские в мою сторону летят, и мины рядом падают – а мне вдруг не страшно. Наверное, понял, что умереть – это не самое худшее в жизни. Гораздо хуже жить безвольным трусом.

По-прежнему хохоча, ловлю в прицел вспышки вражеского пулемёта. Ведь в мою сторону бьёт, гад! Очередь рядом с бруствером легла, снег перепахала! Ну, подожди, брат лихой, сейчас мой черёд стрелять будет!

Навожу прицельную планку ровно под срез бьющегося на раструбе пламя. Ровно как учили. Глубоко вдыхаю и медленно так выдыхаю, чуть задерживая воздух в конце. Тяну за спусковой крючок.

Выстрел!

Вражеская очередь обрывается.

Ха-ха-хах! Да я пулемётчика заткнул, ребята! Будет теперь что пацанам рассказать, будет! Есть чем гордиться, я теперь уж точно мужиком стал!