Кистень

От этой мысли сил у Павлухи словно прибавилось, он рванулся вперед, запнулся за что-то под снегом, и пропахал носом ближайший сугроб. Но тут же вскочил, обернулся. Монахи были уже близко.

В револьвере оставалось четыре патрона, два из которых он не пожалел – пули ушли в сторону упорно бегущих за ним черных фигур. Один монах покачнулся, остановился, держась за плечо, но не упал.

И тут громыхнуло справа – полыхнуло огнем из-за сосны. Павлуха пригнулся и побежал по хорошо заметным в снегу следам атамана. Только бы оторваться от погони и добежать до реки, там они спасутся. Не достанут их с берега из берданок, а по льду бежать куда легче, чем по снегу.

Стегнуло по лицу веткой, сорвало шапку, холодный воздух остужал лоб, так даже легче. А шапка, да ну её…

Кистень бежал ровно, ломился напрямик, словно лось, уже прикидывал, что к реке под откос можно и кубарем – так быстрее. Да только не дали.

И откуда тот рыжебородый охотник появился… Похоже, наперерез шел, на лыжах. Да с собаками. Те рванули вперед так, что успел Кистень выстрелить только три раза, одну лайку на месте уложил, прямо в ощеренную пасть попал, одну ранил, а две остальные налетели, И пока отмахивался, суя им в зубы локоть левой руки, охотник смог спокойно прицелиться.

От грохота Павлуха замер за кустами, вжимаясь в снег.

Всё, не бегать больше атаману – после заряда картечи в живот.

Собаки ещё рвали упавшего, рыча в исступлении, тянули полы полушубка. С перезаряженным ружьишком наизготовку охотник подкатил, цыкнул на них. Обученные кобели послушались, отпрянули. Прогремел ещё один выстрел – на всякий случай, уж больно велика была слава о живучести разбойников. Вдруг, да правда.

И только когда разжались пальцы, стискивающие рукоять кистеня, когда убедился рыжий, что перед ним мертвое тело, заметил, что собаки теребят кожаную торбу.

Павлуха боялся дышать – а ну как почуют псы. Тихо, очень тихо зарывался в снежный замет. Повезло ему до поры до времени – не учуяли.

Но и заметить, как воровато огляделся рыжебородый, как кинулся с сумой в сторону и сунул её внутрь поваленного трухлявого ствола березы, уже не было возможности. И только угасающий взгляд мертвого разбойника следил за тем, кому досталась его последняя добыча.

А потом послышались крики – набежали остальные преследователи. И уже до Павлухи дела никому не было – как же, самого Кистеня одолели! Разглядывали убитого, радовались. Эх, люди божьи… Только один спохватился, молитовку забормотал.

Холодно было в снегу по самые ноздри сидеть, ох холодно… Пока не утащили мертвого атамана, уложив на большие сосновые ветки, боялся Павлуха и нос высунуть. То и дело слышалось, что отыскали-таки его, углядели.

Но обошлось, затихло. Только тогда и выбрался, поплелся к заимке. Уже темно было – думал, не дойдет. Шел по звездам, тер обмороженные уши да озирался – не появятся ли волки. Чудом одним не закоченел по дороге.

Щербатый, как услышал, что Кистеня убили, перекрестился. Только и сказал, что всего двое их уцелело – Павлуха да ещё один, Васька-хромой. Вот она судьба – хромой ушел, а быстрый да верткий Кистень под пулю попал.

Да только судьба ли это? Следующей же ночью зарубил Щербатый топором обоих – и Павлуху, и Ваську. А после в лесу зарыл. Нет атамана, нет и шайки. А кубышка с награбленным добром – вот она, достанется тому, кто хитрее окажется.

***

На вокзал они хотели приехать заранее, но благие намерения вечно оборачиваются какой-нибудь ерундой. Конечно же, у отвозившего их Сашкиного отца, что-то забарахлило в машине, пришлось срочно садиться на троллейбус, который, кряхтя и стеная, тащился по улицам, словно катафалк. В итоге, Мика с Сашкой примчались на перрон за три минуты до отхода поезда, и первыми, кого они там увидели, были Регина и нежно обнимающий её сзади Дэн.

В такие минуты трудно сохранить безразличное выражение лица. Очень трудно. Мика так и не поняла, удалось ли ей это.

– Быстро в вагон, – увидев их, скомандовал Кайсаров и что-то пометил в блокноте, – наши места с шестнадцатого по двадцать восьмое.

Ах, вот как… Но ведь вчера ещё говорилось, что едет десять человек. Ещё двое – вот они, стоят в обнимку. А кто третий?

Третий высунулся из окна и помахал им рукой – Ромка Кайсаров.

В Академии было довольно сложно иметь отца-преподавателя, таких «деточек» априори считали бездарностями, пролезшими по блату. Именно поэтому Кайсаров-младший с первого курса кинулся доказывать всем свою самостоятельность и непомерную крутизну. И довыпендривался – этой весной его едва не выперли. Об этой истории с какими-то богемными девицами и обкурившимися панками были наслышаны все и в разных вариантах. Сам Роман учился курсом младше Мики, а выглядел эдаким наглым принцем – высокий брюнетистый красавчик с длиннющими ресницами и лучезарной улыбкой. Ей такие не нравились, потому что со своим малым ростом она рядом с ними чувствовала себя не слишком уютно. Как пекинес рядом с ротвейлером.

Итак, папенька решил не отставлять отбившего от рук балбеса без присмотра. Ну что же, мотивы понятны. Бедный Ромка!

***

Мика протискивалась между рядами полок, этюдник цеплялся за все, за что только мог, сзади подгонял Сашка, пиная ее под коленки ее же сумкой. А она все думала о том, что ещё можно все изменить – повернуть обратно, выскочить из поезда и остаться на перроне. И пусть катится к чертям эта поездка! Это было выше её сил – видеть их каждый день, постоянно. Ведь наверняка это Регина уговорила Дениса сменить группу, ей доставляло огромное, просто патологическое наслаждение демонстрировать Мике своё превосходство. Черт, черт, черт!… Ну почему у неё всегда так?

– Ты чего чертыхаешься? – спросил Сашка, швыряя сумки на полку. – Из-за этих? Плюнь!

Она не успела сойти – за окном уже проплывало здание вокзала, провожающие и носильщики с пустыми тележками.

Или точка отсчета была именно тут?

***

– Игнатка-то где? – спросил старик, с трудом поднимая морщинистые веки. На иссохшем лице седая с редкой рыжей искрой борода выглядела необыкновенно нарядно. И это почему-то раздражало Афанасия. Но отца было жалко, ох, как жалко.

– На дворе Игнатка, – сын, кряжистый, неловкий мужик лет сорока подсел к отцовской постели. – Позвать?

– Не надо. – Старик пожевал впавшими губами и снова закрыл глаза. – Так отойду, незачем парнишке глядеть.

– Ты, батя ещё поживешь, – с излишней горячностью начал Афанасий, но отец снова шевельнул губами, и он мигом смолк.

– Слушай… – прошелестели губы. – Помнишь, когда ты мальцом был, чуть старше Игнатки, я тебя в лес водил? На то место, где Гришку Кистеня порешил?

– Помню, батя, – кивнул сын, недоумевая, с чего это старик припомнил такую давность.

– Ну так вот. Место я показал, а после услал тебя. Помнишь?

Афанасий кивнул и, спохватившись, что отец лежит, закрыв глаза, снова повторил:

– Помню.

– Перепрятал я его тогда… Там же, рядом. Под кривой сосной зарыл, прямо под развилкой, в корнях.

– Что зарыл батя?

«Бредит, что ли старик?» – озабоченно подумал Афанасий и перекрестился.

– Золото… Золото, Афоня. То самое, монастырское. Гришка тогда от погони с ним уходил. А тут я. Ну и согрешил. Хотел после настоятелю отнести, а не смог. Страшная сила в таком богатстве, никак не пускала. Поначалу-то я его наспех спрятал, в трухлявом стволе. Знал, что скоро рассыплется, вот и перепрятал.

– И что? – осторожно спросил Афанасий, вглядываясь в еле слышно шепчущие губы.

– А ничего. Там оно и лежит до сих пор. Ты, Афоня, сам решай, что с захоронкой той делать. А не решишь, Игнатке скажи… вот как я сейчас тебе говорю. Монастыря-то уже нет. Нет монастыря. А золото…

– Что, батя?

– Страшная у него сила, у золота…

Старик умолк, и молчание это продолжалось так долго, что Афанасий испугался. Словно маленький Афонька, отставший от отца и потерявшийся в огромном лесу, растерялся. Схватил иссохшую, похожую на палый лист руку старика и все понял.

Оставил его батя вслед за матушкой, круглым сиротой оставил.