Холодное послание

– И никогда им не станешь, потому что ты – дура! Твой удел – детский сад, ясельная группа, где дети еще возразить не могут, там ты сможешь свою чушь пороть! Уйди с глаз моих!

Он вырвал у нее из рук халат, резко повернулся и влетел в ванную, хлопнув дверью. Пола халата задела столик, с которого на паркет упала початая пачка «Бонда»; Рита присела и осторожно собрала рассыпавшиеся сигареты, смела на ладошку табак. За дверью зашумела вода, и девушка на цыпочках прошла в кухню: разогревать ужин. Она знала, что Сурик после душа сразу захочет есть, а когда поест, немного успокоится, и тогда с ним можно будет поговорить. А раньше можно и не соваться. Зря она начала разговор в коридоре, сколько раз на эти грабли наступает. Действительно, не будет из нее психолога.

Рита училась на первом курсе социально-педагогического института; группа ее подобралась бодрая, стервозненькая, девочки были активными и раскомплексованными, Рита на их фоне сильно проигрывала. Природная стеснительность, неуверенность в себе, да еще и более чем скромная внешность делали ее объектом постоянных насмешек, не давали шансов сблизиться с однокурсницами. Из-за боязни придирок Рита на парах нервничала, плохо запоминала материал и не все успевала записывать, и отметки в табелях появлялись все хуже и хуже. Еще со школы у нее была особенность – устные работы она сдавала великолепно, а письменные делала долго, тщательно, но все равно ухитрялась ошибаться, потому что не могла сосредоточиться до конца. Зная русский язык на крепкую четверку, она до восьмого класса перебивалась с неудов на тройки, пока ей не разрешили сдавать материал отдельно, устно, наедине с преподавателем. Наизусть декламируя поэмы, не сбиваясь ни на секунду, одно четверостишье Рита переписывала около получаса и в итоге делала кучу ошибок. Естественно, математика, русский язык и рисование в число ее любимых предметов не входили, но по остальным в дневнике красовались отлично – за устные выступления ее даже поощряли грамотами. В школе Рита неизменно участвовала во всех утренниках и капустниках – суфлером: она могла заучить огромные куски текста, но боялась выступать со сцены и была рада помочь хотя бы так: подсказывая нерадивым актерам их роли.

В институте она сразу почувствовала себя белой вороной: старомодное платье, волосы, туго стянутые в пучок на затылке, удобные ортопедические туфли, потрепанный ридикюль. Девчонки-первокурсницы были свеженькие, стройные, в разноцветных джинсах – Рита только в институте узнала, что джинсы бывают не только синими! – и в обтягивающих кофточках, они казались пришельцами из другого мира. На первой же лекции Рита, которая сидела позади всех, поняла, что она здесь чужая. На нее чуть ли не пальцем показывали, тихонько хихикая. Потом одна из девочек, высокая красавица Ольга Малышева, подошла к ней и громко, на всю аудиторию, спросила:

– А вы преподаватель или студентка?

– Я студентка, – запнувшись, ответила Рита.

– А какого курса?

– Первого.

– А сколько вам лет?

– Мне восемнадцать.

– Я думала, тридцатник минимум, – удивленно протянула Ольга и повернулась к своим подругам. – Девчонки, ей восемнадцать… слушай, а ты в какой группе будешь учиться?

– В третьей.

– В моей, что ли? Вот не повезло нам… А ты перевестись не хочешь?

– А зачем мне переводиться? – не поняла Рита, на всякий случай решившая переспросить. – Еще даже занятия не начались, а специализация будет только на третьем курсе…

– Это нам два года твою унылую рожу видеть? Ужас…

– Да подожди, может, раньше вылетит, – махнула рукой девчонка, стоявшая в проходе. – Деревня же, куда ей в городской институт. Слушай, а чем от тебя пахнет? – вдруг спросила она и подергала точеным, чуть вздернутым носиком. – Правда, пахнет…

От Риты могло пахнуть сиреневым мылом, которым она вымыла утром голову, о чем она хотела сказать, но ее перебили:

– В сумке навоза прихватила, вот и пахнет. Деревня…

Прозвище «Деревня» приклеилось к ней почти сразу же. «Эй, Деревня, не садись сюда, испачкаешь лавку»; «Не трогай мои вещи, Деревня, у тебя руки потные»; «Деревня, если ты еще раз придешь в этом платье, не постирав его, мы напишем в деканат жалобу: воняет на весь кабинет!»; «Сейчас была в туалете, после Деревни, меня вывернуло!» Рита утыкалась глазами в книжку, строки расплывались, а под учебным столом она стискивала руки до боли в суставах. До слез эти пигалицы ее не доведут, твердила Рита про себя. А шутки становились все злее – если в начале семестра однокурсницы просто дразнили ее и выставляли дурой перед преподавателями, то в конце, перед зимней сессией, перешли к более серьезным унижениям. На физкультуре она оставила свою сумку в раздевалке, а когда вернулась, нашла в ней испачканную туалетную бумагу и прокладки. Когда выпал снег, пальто Риты стащили из раздевалки, облили водой и выставили на мороз; к третьей паре оно так задубело, что Рита волокла его домой в руках, как человека, а потом долго разбивала на балконе ледяную корку. Сильный организм не дал ей заболеть, но руки потрескались и долго не заживали, как ни мазала она кожу детским кремом. На экзаменах она шла последней, когда уставшие преподаватели уже почти не слушали ее ответы и ставили оценки на бал ниже, хотя в устных зачетах Рите не было равных; в первых пятерках ее в кабинет не пускали. В честь окончания сессии курс закатил новогоднюю вечеринку; Риту, естественно, не позвали, да она и сама бы не пошла. Как раз перед Новым годом они сдавали последний зачет, философию, и кто-то украл ведомость у преподавателя. Было предложено сделать обыск, и, когда все вывалили содержимое сумок на столы, ведомость оказалась в ридикюле Риты. Как она ни старалась держаться, но поняв, что ее отчислят и придется вернуться домой, представив гнев родителей, у нее случилась истерика, из которой девушку смог вывести только врач скорой медицинской помощи, вызванный замдекана. К счастью Риты, преподаватель философии относился к ней более чем лояльно и, кроме того, имел некоторое представление о ее курсе, поэтому никаких санкций применено не было. Группе вынесли замечание, а зачет по философии перенесли на тридцатое декабря. Рита получила отлично.

Это происшествие сильно подорвало ее нервы. Новый год она провела, уткнувшись лицом в стену; Сурика не было дома, он уехал с друзьями и вернулся только второго января, с царапиной на лице, пьяный и раздобревший. Он вытащил бумажник, швырнул сестре на кровать несколько купюр и сказал: «С праздничком! Иди купи себе шмоток и мазилок, а то на тебя смотреть страшно». Рита аккуратно прибрала купюры и положила в тумбочку. На хозяйство. Все-таки новогодняя неделя, хочется себя побаловать вкусной едой, может, даже купить шампанского. А вещи… зачем они ей.

Сурик к сестре относился странно. Совершенно не уделяя ей внимания, он тем не менее ухитрялся проверять ее успехи в институте и нещадно орал, когда у Риты были плохие оценки. Никакие доводы насчет ее травли со стороны однокурсниц Сурена не убеждали.

– Они тебя травят?! – выкатив глаза, кричал он. – А ты отвечай! А ты отвечай, овца! Что ты сидишь и ждешь, пока об тебя ноги вытрут, а?! А ты возьми – и вломи им, насри там на стол! Сука, ну не мне же с малолетними бабами разбираться?! Не будь овцой! Не будь овцой! Повтори, что я сказал?!

– Не будь овцой, – покорно повторяла Рита, глядя себе под ноги. Она очень не любила, когда брат начинал орать.

– А сейчас ты кто?!

– Я?

– Ты, ты, ты кто сейчас?! Ты – овца! Повторяй!

– Я овца.

– Так не будь овцой!! Повторяй!!

Рита повторяла. Наоравшись, Сурик несся в ванную, засовывал голову под холодный кран и долго фыркал, остужаясь; Рита в это время на скорую руку готовила ему перекусить. Выйдя из ванной, Сурен плюхался за стол и начинал есть, поматывая головой. В такие минуты ему хотелось поговорить.

– Ты пойми, – с набитым ртом объяснял он, подцепляя на вилку макароны, – в этом мире если ты будешь слабаком, тебя сожрут. Лучше ты сукой будешь, но живой сукой, чем слабаком. Если ты не можешь, как я – строить всех, тогда стучи. Всем на всех стучи, как крыса, изворачивайся. У вас, у баб, еще херовее, чем у нас. Тебе не стремно самой? А? Че молчишь? Не стремно?

– Мне не нравится, – соглашалась Рита, – но я сделать ничего не могу. Их же много.

– Да и хер с ними, что много! А ты – как волчара на охотников, их тоже много, но волк, сука, их дразнит, и убегает, и грызет из последних сил! А ты не грызешь, не кидаешься, не мычишь, не телишься. Овца! Не будь овцой!

Рита послушно кивала, собирая тарелки. Как объяснить брату, что не в ее возможностях грызть и кидаться? Что ей просто хочется покоя, но никак не мести однокурсницам? Как сказать, что ей страшно идти на факультет, потому что травля начнется вновь? Он и не поймет, что неделя новогодних каникул для Риты – как избавление.

Но вернуться домой было бы невозможно. Дома царил Ад, и его князем был отчим Риты и Сурена.

Он появился в жизни матери после страшной истории с абортом: мама Риты, ветеринар по образованию, за большие по ее меркам деньги взялась делать подпольный аборт дочери председателя колхоза. Та могла бы и в клинику со своими возможностями лечь, но испугалась гнева отца – вдруг узнает. Дочь председателя с величайшими осторожностями, под покровом ночи, пробралась в сарай, где Ритина мать держала свиней, и там, при неровном свете керосиновых ламп, ей была сделана «чистка». Девочка умерла к утру в страшных мучениях, кровь из нее хлестала, как из перерезанной свиной шеи, она кричала так, что, казалось, вся округа должна слышать; ополоумевшая от страха Ритина мать стала метаться по двору и звать детей на помощь, и тут, на беду, в калитку заглянул пьяный сосед Олежа, который возвращался затемно с очередного загула. Увидев бьющуюся в истерике мать, он чуть протрезвел, кинулся к сараю, где фонтанировала кровью умирающая девочка, и… зажал ей рот, чтобы та не кричала, а сам велел матери нести полотенца и тазы. На крики выбежали Рита с Суриком, потом – маленькие Настя и Филипп. Олежа удерживал выгибающееся от боли тело председательской дочери, закрывая ей рот, а дети и мать вытирали кровь и бегали к колодцу полоскать полотенца, а потом стирали вещи. К утру все было кончено, сарай отмыт, а мертвая девочка председателя лежала иссиня-бледная, со страшной гримасой на лице. Окровавленный приплод Олежа кинул свиньям, после чего Рита потеряла сознание и очнулась только в обед. За матерью уже пришли сотрудники милиции. Ритина мать обезумела, когда представила, что попадет в колонию – а председатель уже нажал на все рычаги, до которых смог дотянуться, и ей грозила не безобидная 109-я статья с двумя годами лишения свободы, а убийство – умышленное причинение смерти другому человеку. И тут на сцену вступил Олежа. Предъявив пожелтевший диплом акушера, он, распространяя запах перегара, сообщил, что дочь председателя попросила его сделать аборт, что Ритина мать ни при чем, и он только использовал ее сарай для «чистки»; видите, и кровь только на его одежде! Подробно рассказав весь механизм операции, он и на проверке показаний на месте держался уверенно и спокойно. Допрошенные Рита и Сурен его показания подтвердили. Мать положили в психоневрологический диспансер для лечения, и допрашивать ее было нельзя. Как ни бились представители власти, Олежа упорно выгораживал Ритину мать, и в конце концов получил свой максимум – два года лишения свободы в колонии общего режима. Выйдя по звонку, он вернулся в деревню и переехал к соседке, после чего жизнь стала невыносимой.

Олежа отличался тремя качествами: он очень много пил, нигде не работал и получал удовольствие от страданий других людей. Последнее открылось Рите в ту ночь, когда протрезвевший сосед зажимал ладонью рот умирающей девочке: такое упоение было у него в глазах, так он смотрел на предсмертные корчи, да еще и вторую руку прикладывал к ширинке, что Риту чуть не вырвало. И вот, все свои свойства характера сосед перенес в их семью.

Он ежедневно бил мать – кулаками, если падала, то ногами; мог ударить стулом, швырнуть в нее тарелкой. Однажды взял нож и стал пилить ее большой палец; мать завопила, и тогда он ударил ее чуть ниже ключицы, схватил за волосы и выволок в зал, где стал бить ногами по ребрам. Он сломал ей тогда три ребра с левой стороны, но тут набежали соседи и оттащили Олежу. Милиционерам мать сказала, что упала в подвале. Она безумно боялась, что он скажет правду о председательской дочке и ей придется отбывать наказание; Олежа пользовался этим на всю катушку. «А что, если я расскажу, как ты ее убивала? – задумчиво говорил он, разглядывая мать. – Расскажу, как она плакала, корчилась… а ты не помогала ей, нет, ты быстрее вытирала кровь! Уничтожала улики! Я отсидел свое – признаюсь в самооговоре, меня реабилитируют, а ты сгниешь в лагере». Мать холодела при одной мысли о том, что окажется на зоне, и во всем потакала своему сожителю, который и бил, и насиловал ее, и жил за ее счет.

Еще Олеже нравилось трогать Настю и Филиппа. Он сажал их на колени, гладил, целовал, а потом прижимал их ладошки к своим грязным брюкам. Дыхание его становилось быстрее, глаза заволакивало пеленой. Рита несколько раз силой уводила младших братика и сестричку от отчима, но она не все время была дома; однажды она вернулась пораньше с уроков и увидела, что Олежа купает в тазике голенькую Настю. Она подскочила к ним и залепила Олеже оплеуху, после чего вытащила Настю из таза и стала укутывать в полотенце, но тотчас была свалена с ног мощнейшим ударом. Рита упала, а Олежа вне себя от ярости принялся избивать ее, целясь по наименее защищенным местам, а потом приподнял ее голову за волосы и несколько раз стукнул лицом об пол. Он сломал Рите нос и выбил два зуба.

Мать упросила ничего не говорить в милиции…

Органы опеки и попечительства в районе бездействовали. Семья была поставлена на учет как неблагополучная – из-за судимости Олежи, из-за проживания на черте бедности, но никак не из-за отношения к детям. Рита исправно ходила в школу, пряча синяки, Сурик был совершеннолетним и, пропадая неделями в райцентре, дома не показывался; Настя и Филипп ходили в садик, чистые, умытые, но забитые, как дикие звереныши. В садике Филипп боялся воспитателей и кусался; его записали в «группу риска» и ежедневно наказывали. Настя после общения с отчимом стала писаться во сне, и в садике ей запрещали обеденный сон, выгоняли на веранду – никому не хотелось перестилать простыни. А дома растерявшая половину зубов, постаревшая, седая мать все так же умоляла детей не говорить плохого об Олеже: «Все-таки он взял на себя мою вину…»

Рита уже тогда думала о том, что ранее судимому садисту, пропойце и твари, Олеже ничего не стоило взять вину на себя: два года колонии для него – еще один «лучик» в тюремной наколке-«солнце», еще один этап. Мать отпустили бы из зала суда; учитывая положительные характеристики и двух малолетних детей, государство не применило бы суровой санкции. Но мать выбрала быть донором пауку, для которого двухлетняя отсидка – и не отсидка вовсе, а «прогулка за колючку», как Олежа сам говорил в подпитии. Она выбрала быть донором и принесла в жертву не только себя, но и своих детей…

…Рита оканчивала десятый класс, готовилась к выпускным экзаменам. Она сидела в комнате, зубрила математику, поглядывая на часы: в четыре нужно было забирать братика и сестричку из детского сада. Бормоча под нос формулы, она не заметила, как вошел пьяный отчим; тот остановился в дверях, покачнулся и направился к ней. Последнее, что Рита помнила, – это как его руки сомкнулись на горле, она попыталась урвать глоток воздуха, но ничего не получилось: от недостатка кислорода девушка потеряла сознание.

Очнулась она на кровати, дышать было тяжело; на ней, хрюкая, возился воняющий перегаром отчим. Рита попыталась освободиться, но отчим был сильнее, не дал ей даже крикнуть, закрыв ее рот своими слюнявыми, дурно пахнущими губами. Когда все закончилось, у Риты не было сил даже встать – она подумала, что лучше умереть. Отчим деловито вытерся, застегнул штаны и сказал:

– Скажешь кому – сядет твоя мамка. Сдохнет на зоне.

– Пошел вон, – прошептала Рита. – Убирайся.

Отчим нерешительно потоптался у двери.

– Ну я сказал, – напомнил он и исчез. Рита даже не плакала – а зачем? Ведь все равно. Она двигалась, как сомнамбула, в детский сад забирать детей не пошла, и вечером их привела возмущенная воспитательница.

– Знаете ли!.. – начала она обличительную речь у крыльца и осеклась: Рита выглядела, как привидение, и смотрела сквозь нее. – В общем… вот, – она впихнула ей в руки чумазых, зареванных Настю с Филиппом и быстро ушла, брезгливо вытирая ладони носовым платком. Запах ее легких духов растворился в воздухе.

В этот вечер отчим избегал встречи с Ритой, поужинал в беседке, за спрятанной в буфете бутылкой водки послал Филиппа. Когда они столкнулись во дворе, он неловко пожал плечами, рыгнул и сказал:

– Ты это… не говори никому.