Перо

Слова эти вырвались непроизвольно и тогда она ещё не знала, что в последствии эти два слова вольются в одно и она так и будет называть про себя (ибо в слух и вовсе откажется поминать эту моральную дистрофичку) – Татварь. Сейчас же она просто сказала:

– Я никогда не знала тебя по настоящему. Ты самое мерзкое, что я только видела. Ты хуже таракана. Ты хуже людоеда. Умри твои родители, ты не будешь сомневаться даже. Будешь есть их трупы. И тебя не трогает, если умру я по твоей вине. Ты и меня съешь. Мама даже не сможет меня защитить. Просто не хватит сил. Тоже по твоей милости. И вот, что я тебе скажу – ещё Чехов сказал как-то – «Лучше быть жертвой, чем палачом»! Но такой тупой красотке, как ты, откуда это знать?

Мила, которая и до этого проявляла себя не самым достойным образом, вовсе осатанела.

– А ты жирная, завистливая корова! – взвилась Мила. – Ничего с тобой не случится. У тебя запасы не в виде сухарей в шкафу, а в твоих жирных складках. И да – я съем тебя. Ибо ты – просто ходячее мясо. Я и сейчас бы съела тебя. Сырой. Ты даже не представляешь, как я голодна!

Вера спокойно встала, сохраняя невесть откуда взявшееся достоинство.

– Полагаю, в таком случае, следуя закону выживаемости, мне следует уйти. Но знай – тебе ещё аукнется.

Однако, всё-таки, последнее слово осталось за Милой, которая крикнула беспощадно в спину своей былой подруги:

– Только в твоих идиотских мечтах! Я единственная из всех выживу!

Вера не решилась идти домой сразу. Вот так. С пустыми руками. Она не стала опускаться до того, что бы спросить, не остались ли ещё сухари. Вера была голодна, но это чувство ещё не довело до этого.

Шла девушка очень медленно. И чем ближе был дом, тем более медленными были шаги, пока, наконец, Вера не остановилась совсем. Ей пришла одна мысль в голову. Оно прекрасно знала, кто именно из знакомых был эвакуирован. И знала, конечно, адреса. И она пошла по этим адресам.

Перед тем, как проникнуть внутрь, проверяла, не поселили ли кого. А то иногда случалось, что выживших во время бомбёжек селили в дома эвакуированных. Надо же было куда-то людей девать. Ведь их собственные дома были разрушены.

Вера тщательно обыскивала каждый уголок. Отодвигала ту мебель, что было возможно отодвинуть. Заглядывала под кровати и диваны. Отодвигала книги, если таковые имелись в домашних библиотеках. И, разумеется, в первую очередь заглядывала в кухонные шкафчики и холодильники. К счастью, препятствий к этому не было. Даже если кто-то и закрыл за собой дверь, то такие были взломаны ещё до прихода Веры. Другими мародёрами. Самой же Вере почти ничего не удалось найти. Лишь только несколько картофельных очистков были ей наградой (настоящее сокровище! она даже рецепт с ними знала – нужно бросить в кипящее масло, минут через пять достать, обсушить, посолить и можно есть, да только где ж теперь столько масла взять), да обёртка от маргарина. Конечно, от самого продукта на ней не осталось ни грамма. Но зато бумага пахла.

По варварски (раньше бы она никогда не позволила себе такого), вырвала она из книги с описанием очередного съезда КПСС (специально выбрала самую безынтересную книгу) несколько листов и, завернув найденное, спрятала за пазухой, у груди. И осторожно, украдкой оглядываясь, словно корону в алмазах, потащила скорей-скорей всё это домой, по дороге в уме перебирая разные варианты, что бы запрятать сокровище понадёжнее. Что бы всякие Людки и Татвари не смогли больше отнять.

Всё это время она думала о собственной деградации. Голод и не на такое толкает, как она имела несчастие убедиться. Даже вспомнила об одном довоенном случае забавном, о котором ей рассказали.

Сестре её однокласснице, по имени Танюшка, привёз с востока друг отца невиданную птицу. Попугая. Та мгновенно привязалась к питомцу. Назвала его Гошей и всё пыталась научить говорить «Гоша – хороший». Уже самой девчушке во сне снилась без конца эта фраза, так часто произносила её, что бы обучить попугая, но тот хранил молчание. Однажды он вылетел из клетки и залетел в шкаф. Таня не стала его уговаривать обратно влететь в домик. Тем более, приехала тётя и предложила поехать всей семьёй на дачу на два дня. Танечка очень любила тётину дачу и, забыв про закрытого в шкафу попугая, уехала с родными. Уже там, почти ночью, девочка вспомнила о птице и очень рыдала, боясь, что Гоша умрёт от голода и жажды. Бедняжка так убивалась, что семья на ночь глядя вернулась в Ленинград. Попугай был, к счастью, жив, но стоило Тане открыть дверцу шкафа, как птиц сразу выдал:

– Гоша – хоррроший!

Вот что голод делает. Даже попугая молчаливого заставил говорить.

Правду молвить, пример влияния голода не сильно подходящий к данному случаю. Всё-таки Гоша, можно сказать, эволюционировал из-за голода, а с Верой произошло обратный процесс.

Впрочем, когда она ворвалась, запыхавшись, домой, у неё было такое торжествующее лицо, так сияли глаза, что мать сначала даже решила – та ограбила целый грузовик с булочками. Но когда увидела, с чем пришла дочь, не расстроилась. Только разумно заметила:

– Картофельные очистки припрячем. А бумагу давай сейчас съедим. Пока пахнет. Выветрится ведь.

– Да, ты права, – кивнула та и разорвала пополам добычу.

Как съедалась эта обёртка, надо было видеть. Отрывалась по невероятно маленькому кусочку, что бы процесс можно было растянуть на подольше. Ведь, как известно, чем дольше жуёшь, тем реальнее становится ложное ощущение сытоты. Поэтому каждый кусочек прожёвывался по тридцать три раза. Обе они сидели и сосредоточенно жевали, считая про себя. Безусловно, хотелось эту бумагу полностью запихать в рот и проглотить в мгновение ока. Но если хочешь жить, как бы не было трудно, надо держать себя в руках и держаться. В конце концов, что бы в конце этого ада на земле не было стыдно за себя. Что бы не стыдно было потомкам.

Глава 5

Бомбоубежище

Бомбардировки. Чем их больше было, тем стали привычнее. Вера с мамой даже не всегда бежали в бомбоубежище – появлялась периодически такая апатия, что было всё-равно.

А однажды Елена Константиновна совершила вовсе что-то непонятное. Прозвучала по громкоговорителям, коих в городе было установлено, пожалуй, полторы тысячи, не меньше, сирена, обозначающая, что надо бежать скорее прятаться. В тумбочке, что была рядом с кроватью, где Елена Константиновна постоянно сидела, хранился запас пищи, который удавалось добыть по карточке. Лежал не делённый на Верин и её мамы. Делёж происходил непосредственно перед приёмом пищи. Но тот случай изменил эту привычку.

Как только Елена Константиновна услышала звук сирены, она тут же схватила весь хлеб, лежавший до поры до времени, одним движением. Таким быстрым, что Вера даже не успела ойкнуть. А женщина закинула его в рот и стала быстро-быстро жевать.

– Мама, что ты творишь?! – побелела ещё больше и так бледная от недоедания Вера.

Елена Константиновна, поняв, что своим поступком, а, вернее, проступком, лишила собственную дочь еды, залилась слезами.

– Ах, прости меня, деточка! – проговорила она, – сама не знаю, что на меня нашло. Вдруг подумалось – вот сейчас погибнем мы с тобой, а хлеб-то несъеденным остался.

В этот момент Вера почувствовала, что, если тщательно взвесить каждое мгновение, каждую секунду, каждую минуту, каждый час её жизни, то не найдётся момента, когда она была более несчастна, чем прямо сейчас. Но расстраиваться было некогда и некогда было выслушивать оправдания. Она схватила мать за руку и потащила её на улицу, в бомбоубежище. И, словно мало было того, что она лишилась своей пайки хлеба, в этом бомбоубежище пришлось жить целую неделю.

Уже потом, много позже, Вера услышала стихотворение Ольги Берргольц

В бомбоубежище, в подвале,
нагие лампочки горят…
Быть может, нас сейчас завалит,
Кругом о бомбах говорят…
…Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюблённой не была.

И хотя уже не была влюблена в Славу, которого когда-то прозвала Истым Славянином, вспомнила о тех днях и каждым биением сердца прочувствовала вновь те ощущения и подумала – я никогда их не забуду.

А неделя, которую она с мамой прожила в убежище, была сложная. Подвал был заполнен целой толпой народа и все чуть было не свихнулись от такого плотного скопления. Тем более, что набитые битком люди сидели на полу и там же спали. Конечно, были койки, стулья и даже стол, что бы дети могли делать уроки. Но людей было очень много, особенно поначалу, когда населением ещё не овладела апатия и им было не всё-равно, умрут они или нет. Игнорировать бомбоубежища стали уже после. А пока тесность была большая и всегда были те, кто оказывались на полу. Особенно если пришли в укрытие из числа последних. И это очень давило на психику. Шум был невероятный. Так, что даже грохочущее и гремящее нечто, раздевающееся снаружи (Вера даже думать не хотела, что именно), порой не было слышно, хотя, конечно, полностью не перекрывало.

Сложно было даже хоть чуть-чуть прогуляться, что бы развеяться. Поэтому неудивительно, что разговоры тоже стали странными. Дошло даже до того, что стали обсуждать то, о чём не смели раньше говорить. О партийном деятеле Андрее Жданове. Говаривали, что у него есть личный, оснащённый по последнему слову бункер где-то под Смольным. Чего там только не было. И отопление, и канализация, и генераторы. Якобы, этот тайник величиной в семиэтажное здание. Говорили даже, что если бы сбросили бомбу аж в одну тонну, то ничего не случилось бы ни с бункером, ни с теми, кто там находится. А ещё рассказывали, что Жданов и клубнику со взбитыми сливками в этом бункере ест, и бутерброд с чёрной икрой.

Во время таких разговоров обязательно с кем-то случалась истерика, все начинали успокаивать голодающего и каждый при этом давал самому себе клятву, что не будет вслух больше в этих стеснённых обстоятельствах говорить о еде и другим рот заткнёт, если понадобиться. Но проходило время и кто-то вновь заговаривал о том, как, вероятно, ест правительство.

Порой ещё обсуждали, что кого раздражает. Просто хотелось по человечески выплеснуть куда-то накопившиеся мысли, что бы полегчало на душе. В один из таких разговоров Веру удивил в качестве раздражающего фактора метроном. Это что-то вроде тиканья, которое раздавалось перед налётом фашистов и по его завершению. Быстрый ритм означал воздушную тревогу. Медленный – её прекращение.

Самой Вере метроном, транслируемый через громкоговорители, нравился. Даже как-то успокаивал. Порой доходило до того, что она мечтала, что бы по окончанию войны стали продавать пластинки с метрономом. Тогда бы она их ставила в те минуты, когда надо успокоиться и прийти в себя. Но, оказывается, кого-то он раздражал.

Она вообще в те дни думала очень много. Посещала мысль – в чём-то даже хорошо, что мама уничтожила весь запас. Тот случай многому научил их обеих. Теперь добытая пища полностью перешла под контроль Веры и та каждое утро выдавала порцию в 125 грамм матери и столько же оставляла себе. У каждой из них были свои предпочтения поедания еды и другую не неволил.

Вера делила причитающееся ей на 3 приёма пищи и, обманывая организм, очень медленно, крошка за крошкой, тщательно пережёвывая, растягивая порой это на целый час, в то время, как раньше умяла бы за тридцать секунд подобный объём и, тем самым обманывала организм.

Елена Константиновна пыталась следовать примеру дочери. Но сила воли у неё была слабее. В этой ситуации казалось, что их социальные роли поменялась и взрослая вела себя, как маленькая, а школьница, как зрелый, умудрённый опытом человек. Поэтому женщина порой умудрялась взять себя в руки и следовать намеченного режима, но чаще поддавалась сиюминутным слабостям и проглатывала пайку в один присест сразу после утренней делёжки.

Но этот раз был последним, когда мама с дочкой прятались в бомбоубежище. Перемена эта в их далеко не размеренной жизни произошла после одного сна.

Вера бродила по совершенно пустынным улица города. Даже в эти ужасные дни с ограниченным продовольствием, без дров для отопления и света по Ленинграду, не смотря на то, что многие предпочитали отлёживаться дома, экономя тем самым силы, всегда кто-то ходил по улицам. Или шли куда-то или откуда-то. Или стояли в очереди за пайком. В самом худшем случае хотя бы умершими лежали на улицах, ожидая, пока их подберут специальные люди и увезут на Пискарёвское шоссе, где в братских могилах захоранивали.

Но в этом сне не было абсолютно никого. Никто не стоял, не шёл, не сидел и не лежал. Стояли только здания, да памятники. И всё. Да и сама Вера словно не находилась снаружи, а просто видела картинку из дома. Именно так, наверное, видели город птицы, пока они ещё были. Словно вид сверху. А ещё, наверное, именно так видят город дурацкие фашисты во время своих идиотских бомбёжек.

Во сне, к слову, не было и самолётов. Стояла совершенно ужасающая тишина. Вера никогда в жизни не находилась в такой тишине. Даже в самое смирное время суток, когда большая часть населения спала, всё-равно порой хоть какие-то звуки издавались. А тут абсолютная, как Вселенная, тишина. И, вспомнив о Вселенной, Вера задумалась – а есть ли там хоть какие-то звуки? Вот когда чёрная дыра поглощает звёзды или рождаются сверхновые… Это происходит в тишине или сопровождается какими-то звуками? И если да, то какими? Это похоже на колокольный звон? Быть может, на какую-нибудь прекрасную классическую музыку вроде Моцарта или Баха? Или это что-то неприятное, будто ногтями по школьной доске проводят?