Любаша

Идти пришлось долго. Сёма устал, но не просил бабушку повременить. Он упрямо плёлся за ней – пока они не упёрлись в металлическую оградку. Сёма стоял, разинув рот: бабушка привела его на кладбище.

– Зачем?..

– Подожди, – прервала она его. – Тут недалеко. Ты всё поймёшь.

И они пошли дальше, ещё чуть-чуть. На кладбище вечером никого не было, и было очень тихо. Сёма слушал только лёгкий шум ветра да шорох сухой травы под ногами. Он думал, что будет бояться, но нет – кладбище казалось очень мирным, спокойным.

На некоторых могилках явно кто-то недавно был: там было прибрано, сухая листва, собранная в холщовые мешки, дожидалась грузовика у дороги. Где-то лежали оставленные посетителями конфетки, где-то – маленькие гранёные рюмки. У одного из надгробий Сёма заметил игрушку, маленького коричневого мишку без одного глаза. Он не хотел думать, кому оставили этого мишку.

– Сюда, – бабушка приоткрыла одну из скрипучих калиток.

Сёма ступил за оградку и сразу вспомнил: здесь он уже был. Давно, ещё до школы, они приезжали с родителями на кладбище к прадедушке и прабабушке – Сёма их никогда не знал и много расспрашивал о том, какими они были. Мама вспоминала их с лёгкой, грустной улыбкой.

Тогда он почему-то не обратил внимания на третью могилку. Она стояла на том же участке, с краю, непохожая на две другие. Сейчас бабушка подтолкнула Сёму именно к ней.

– Прочитай, – попросила она.

Сёма подошёл ближе, прищурился. Начинало темнеть, в полумраке трудно было разобрать буквы, поэтому он читал медленно – сначала складывал буквы в уме, и только потом разборчиво произносил вслух:

– Скворцова. Любовь. Валерьевна.

– Любовь, – повторила бабушка. – Её никто никогда так не называл.

– А как называли? – спросил Сёма, и по спине у него побежали мурашки.

– Любаша, – произнесла бабушка то, что он и так уже знал. – Её специально так назвали, чтобы красиво звучало: Глаша да Любаша. Мы были погодками, родились с разницей в год. Сейчас бы ей было семьдесят шесть лет.

Вот теперь Сёме стало страшно.

– Это что же… – он не справился с мыслями, замялся. – Я играл с?..

Называть Любу «мертвецом» было странно. Мертвецы были страшные, серые, с пустыми глазницами и замогильным голосом, а Люба была… нормальной. Весёлой, светловолосой, лохматой, с громким хохотом и ещё этой, щербинкой!

– С навьей, – подсказала бабушка. – Это духи умерших, ушедших раньше положенного срока. Вчера был единственный день в году, когда их можно увидеть.

– Почему я её раньше не видел? – Сёма всё ещё не мог отвести взгляд от надгробия, от имени и дат, указанных на нём. – Если она приходит каждый год?

– А когда ты последний раз выходил поиграть на улицу? – напомнила бабушка. – Она каждый год приходит туда, на площадку. Если там есть другие ребятишки, я её не зову – пусть резвится. Если никого нет, то приглашаю на обед.

– Почему она тебя не помнит? – наконец, Сёма обернулся. – Она вчера говорила про сестру, но не сказала, что это ты.

– Она ребёнок. Вечный ребёнок. Не думаю, что она до конца понимает, что случилось. Если её спросить, где её родители – она, возможно, скажет, что живёт с ними. А сестра… может, она думает, что я куда-то уехала. Мы в детстве говорили о том, чтобы уехать в город. Думали, там интереснее.

– Но ты не уехала. Ты из-за неё?..

– Да, – бабушка снова потрепала его по голове, но на этот раз прикосновение было похвалой за догадливость. – Мне мало кто верил, но я её видела. Раз в год, каждый год. В первый раз испугалась, конечно, прибежала домой зарёванная, руками размахивала – мама так перепугалась!.. Потом они её сами увидели, родители. Поэтому никуда и не уезжали, ни они, ни мы.

– А мама знает? Моя мама?

– Нет. Твоя мама – создание этого мира. Она очень рано перестала верить в мои «сказки», рано выросла. Потом уехала в университет и думать о нашей деревне забыла. Так и наезжает с тех пор временами. Но она молодец, твоя мама. Очень умная, очень земная девочка, твёрдо стоит на ногах.

– Но она не знает, – Сёма покачал головой.

Почему-то это для него казалось неправильным: не знать, не верить.

– Многие не знают, – возразила бабушка. – Это нормально. Ты и сам почти перестал верить моим историям о водяных, домовых, болотницах.

– И они тоже настоящие?! – Сёма разинул рот.

– Настоящие, – улыбнулась бабушка. – И они, и мавки с русалками, и полевики с болотниками. То, что в них перестали верить, не значит, что их нет. Просто мы не обращаем на них внимания, отказываемся верить. Но иногда можно заметить движение краем глаза, и если очень быстро повернуться…

– Я помню, – Сёма кивнул. – Можно увидеть домового, ворующего печенье.

– Ну, почему же, ворующего. Печенье я специально для него и оставляю.

Домой шли медленно, разговаривая. Бабушка вспоминала Любашу, ласково звала её «живчиком». Говорила: Любаша всегда была такой – громкой, бойкой, фантазёркой. На улице была заводилой, даже мальчишки, и те её слушались! А как не слушаться, если у Любаши идеи были на загляденье, одна необычней другой.

– В кого мы только с ней не играли!.. Но я быстро выросла, точнее – хотела быть взрослой. Я же старшая, важная, негоже мне с мелкой сестрёнкой возиться!

Во время одной из игр всё и случилось. Бабушка – одиннадцатилетняя серьёзная не по годам Глаша – осталась дома с книжкой про Гекельберри Финна. А Любаша побежала с мальчишками купаться на озеро. Вот только просто плавать ей было неинтересно, и Любаша предложила прыгать в воду да и нырять с разбегу.

– Она обо что-то ударилась, сильно. Но не утонула, нет – мальчики её вытащили на берег, позвали старших. А всё равно ж уже поздно было.

Бабушка говорила тихим, грустным голосом, но не плакала. Когда Сёма спросил, сказала – давно уже все слёзы выплакала, всю вину с своих плеч смыла.

– Мама говорила, Любаша ушла, потому что пришло её время. Я в детстве думала, это она меня так успокаивает, а теперь понимаю – всё правда. Каждому, Сёма, свой срок отмерян. Мой вот, уже почти семьдесят восемь годков. А её пора в десять пришла. Так бывает.

– И что, ты совсем не грустишь?

– Отчего же? Грущу. Думаю иногда, какой бы Любаша стала. Живу здесь, чтобы хоть раз в год её видеть, обмолвиться хоть словечком. И тебя, Сёма, специально сегодня на площадку отправила, чтобы с ней повстречался.

Сёма замер на пороге прихожей с открытым ртом.

– Стара я уже, Сёма. Кто за ней присмотрит, когда я уйду?

– Не говори так, бабушка! – выпалил он, подбежал к ней, обхватил за пояс.

– Ну что ты, яхонтовый, – бабушка погладила его по спине. – В этом нет ничего плохого, я же только что сказала. Каждому свой срок отмерян, больше и лучше нам не прожить и не сделать. Хотя я ещё поживу! Юбилей точно справлю, вот увидишь.

– Точно?

– Точно! – она говорила так уверенно, что и Сёма поверил. – Но на всякий случай мне нужен кто-то ещё, кто бы про Любашу знал и помнил. Родители твои не поймут, поздно уже. А ты можешь.

– Могу! – решительно выпалил Сёма. – Я тоже буду сюда каждый год приезжать и играть с Любашей, и разговаривать, я всё ей объясню!..

– Не надо, – бабушка покачала головой. – Она всё равно потом не вспомнит. Она каждый раз приходит, будто ей всё ещё десять лет и буквально вчера они с мальчишками вместе играли на озере. Не надо её пугать, пусть так и будет.

– Ладно, – Сёма серьёзно кивнул. – Я буду с ней, это, обходительным.