Листва. Журнал-студия «Вологда»

– Здравствуйте, тетя Тамара! – улыбнулась я миловидной, пухленькой, с голубыми глазами женщине в белом халате и косынке за прилавком.

– Батоны сегодня есть?

– Привет, Анечка! Пока нет, но если подождешь минут двадцать, то будут, как раз сейчас печем.

– Договорились! – я терпеливо уселась на скамейку, стоявшую возле окна недалеко от прилавка.

Двери пекарни вновь распахнулись и в магазин, кряхтя и шаркая резиновыми галошами, надетыми поверх теплых носков и колготок, зашла старенькая бабушка в беленьком платочке и в шерстяной серой кофте поверх цветастого платья.

– Тома, здравствуй!

– Здравствуй, Любовь Никитишна! Как здоровье у тебя? – тетя Тамара говорила громко, видимо, зная, что бабушка не очень хорошо слышит.

– Жива, слава Господу! – бабуля перекрестилась. – Давеча так спину прихватило, думала, помру, ан нет, видишь, пришла я! – бабушка заулыбалась.

– Даст Боже, еще поживете, Любовь Никитишна! – тетя Тамара заулыбалась.

– Да, Томка, сколь даст, столь и поживу, благослови Господи! Господи благослови! – бабушка опять перекрестилась и прошаркала к лавочке, на которой сидела я.

– Здравствуйте! – кивнула я ей.

– Здравствуй, внучка! – бабуля улыбнулась мне беззубым ртом, присаживаясь рядом, – По хлеб?

– Ага, – закивала я. – Ты чья будешь-то? Не Политовых? – бабушка с любопытством разглядывала меня, щуря мутно-зеленые глаза.

– Угадали, – улыбнулась я ей.

– То и вижу, на Валерку-то, отца, вон как похожа, хороший он мужик, работящий, – бабуля с минуту о чем-то задумалась. – Вот Томка, Валерка-то Политов хороший мужик, говорю, – бабушка повернулась к тете Тамаре.

– Наверно, Любовь Никитишна! – Тома разгружала только что привезенную тележку со свежим черным хлебом.

– Да, – бабуля сидела, опершись руками на свои коленки. – А энтот Кудрявцев из пожарки, слышь, Тома?

– Что Любовь Никитишна? – Алкаш и убивец он, вон что! – бабуля плюнула куда-то в пол. – Прости Господи! – бабушка перекрестилась. Я напряглась.

– Ты что такое говоришь-то, Никитишна? – тетя Тамара застыла за прилавком, держа в руках буханки черного.

– Ак а все уж говорят, Тома. Беда-то ведь кака… – Любовь Никитишна покачала головой. – Вчерася, вечерне, опосля концерта-то энтого Людка-билетчица, жинка его, к соседям дрова пошла покласть. А к нему попойки-то из пожарки и приперлися.

– Ну, говори быстрее-то, Никитишна! – тетя Тамара разнервничалась, положив хлеб прямо на прилавок.

– Ак я и говорю, свара у них там кака вышла иль чо, а девку-то ейну загубили, аспиды. Царство ей небесное! – бабуля опять перекрестилась.

– Така хороша девка была. А как вчерася танцевала она на энтом концерте-то… Крылами белыми взмахивала. А кака худенька да бледненька была – аж просвечиват. Белым журавликом-то и улетела от нас, сердешная, – бабушка завытирала слезы, ручьем побежавшие по ее щекам.

У меня внутри похолодело. Я не верила, что Олька умерла.

– Чья девка-то, Никитишна? Всю душу ты мне сейчас вымотаешь! – тетя Тамара ничего не понимала.

– Так Людки-билетчицы. Она на крики-то воротилась, да уж не поспела, горемычная. Лежит девка-то ее на крыльце, ровно дремлет, только головушку больно расшибла. Толкнул ее кто, али че. А они пьют в доме, ироды.

– Так а Кудрявцев-то чего? – глаза тети Тамары были полны слез

. – Ак пьяный был, не помнит ниче, аспид. Говорит, и не приметил, что упала она. Темно дело, Томка. Ой, темно… – Никитишна замолчала, грустно качая головой. – Как дика трава росла девка-то. Ни папке, ни мамке не до робенка. А она тепла родительского искала. Простого, человечьего. Не сберегли девку. А теперь ровно сами без нее как мертвые.

Надин Ривз. «Мечты в формалине»

ГлавА ИЗ РОМАНА

Теплая летняя ночь, после череды дождливых дней и ночей стала идеальной: сладостная свежесть и тепло, шелест листвы, стрекот светлячков, еле слышное шуршание шин по асфальту где-то вдалеке, создавали летнюю мелодию; и дурманящий аромат лета зовущий к себе. Все это призывало окунуться в первозданность летней ночи. Сбежать на край земли. Почувствовать дикую силу чего-то давно ушедшего и забытого, ту природную благодать, которая просыпается в нас время от времени. Уйти в нее на поиски сокровища, спрятанного еще в детстве. Прикоснутся к своей душе, опускаться в нее все глубже и глубже пока не достигнешь дна, чтобы дотронутся до скелета бога.

Саманта лежала на спине, на обочине дороги, нагретый за день асфальт отдавал тепло, оно проникало в кожу Саманты сквозь одежду. Высокое черное небо над головой светилось миллиардами созвездий. Она впитывала тепло ушедшего дня и вспоминала, как в детстве с друзьями любила пробегать по только что залитому битуму и горячему асфальту. Битум прилипал к подошве кроссовок, тянулся как жвачка, собирал на себя мусор и песок, отчего становилось трудно идти, а на раскаленном асфальте оставались следы, и это приводило в неописуемый восторг. Детские игры. Вляпаться во что-то и непременно оставить след. И самое забавное, или все же печальное, но со временем, кроме как масштаба и значимости ничего не меняется. Конечно, меняемся мы сами. Но суть наших действий это детская игра, выросшая из коротких штанишек. Игра стала реальностью. Искаженной реальностью

Саманта села, вытащила из кармана пачку сигарет и зажигалку. Покрутив в пальцах зажигалку, щелкнула ей, вырвавшийся свет подсветил в полумраке ее лицо.

Сапфировые глаза, освещенные огоньком, казались еще ярче, чем есть на самом деле, светлые волосы рассыпались по плечам, и она откинула их назад, открыв лицо с выразительно очерченными скулами. Губы Саманты дрогнули в чуть заметной улыбке.

Впереди уходящая вдаль трасса, над головой звездное небо, и она, сидящая на обочине с маленьким огоньком в руках, в черной майке и потертых голубых джинсах, с растрепанными волосами и больше никого – почти мистическая картина. Она достала сигарету и закурила.

Забытая дорога, построенная чтобы разгрузить основную трассу от потока машин и обеспечить объезд на случай аварий, стала для Саманты местом, где можно думать или мечтать. Машины по той дороге проезжали не чаще чем раз в пару дней, и никто не мог ее потревожить. Когда ей надоест сидеть на земле, она заберется на крышу машины. Полтора часа езды от Кливленда до трассы стоили погружения в бесконечную гармонию. Забытая дорога обладала особым очарованием, длинная гладкая черная лента с белой разметкой в эти часы принадлежала Саманте, ей принадлежал весь мир, а она ему. Тому забытому прекрасному миру с романтикой бесцельных путешествий и искренних чувств.

Полумрак и тихая музыка словно прибыли вместе с ней в ее любимое рок-кафе. Чарующий голос певицы овладел ее сознанием. Она не слышала эту песню раньше, не знала, кто поет. Это была песня, которую слышишь, и она с первых строк ловит тебя в свою ловушку: слушаешь и видишь свою жизнь, чувствуешь свою грусть, видишь себя в словах и музыке

Когда песня закончилась, Саманта поняла, что сидит и смотрит, не отрываясь на отполированную столешницу стойки – Все в порядке? – Чак обеспокоенно заглянул ей в глаза – Заслушалась, не слышала раньше эту песню, – улыбнулась она. – Возьми меня под свою опеку, – сказала она, глядя в глаза Чаку, своему другу и бармену в «Рок энд роуз». Тот рассмеялся, и забрал у нее пустой стакан

Этот высокий парень с ясными зелеными глазами и непослушными темно-русыми волосами, доброй улыбкой и готовностью всегда выслушать и дать совет, уже два года, сам того не подозревая, оберегал мир Саманты. Их общение проходило в круглосуточном кафе-баре. Саманта приходила туда писать, наблюдать за людьми, болтать с Чаком, иногда выпивала немного виски и выкуривала сигарету, сидя за барной стойкой с блокнотом.

Чак живет на Шеппард-роуд, 43, и любит рок-музыку, читает современную литературу и ненавидит политику. В этом они совпадали. Они говорили о музыке, литературе и жизни. Саманта рассказывала ему о чем сейчас пишет, о подруге Саре. Не так давно рассказала про Эмили. Это было непросто, она ни с кем не говорила о ней вот уже очень давно. Родители не в счет. С ними об Эмили она тем более не говорила. Мама начинала плакать, а отец уходил курить. Саманта осталась одна. Они жалели Эмили, позабыв о том, что Саманта живая. Она их не винила, ей самой не хватало сестры. И об этих чувствах, которые она испытывала тогда, она рассказала Чаку. Она открылась, и ей стало легче. Пусть сестра уже и стала отполированным образом, но чувства были настоящими, и их нужно было выпустить.

Он в ответ рассказывал истории, которые слышал от людей, приходящих в бар или от своих знакомых. Вместе они развлекались тем, что придумывали биографии посетителям. Некоторые Саманта записывала, и, смеясь, обещала указать Чака в соавторах, если из записанного что-то да выйдет. Он улыбался в ответ. Пока из тех записей ничего не вышло

– Повтори! – попросила она, убирая за ухо светло-русую прядь

– Нет, Сэм, не сегодня, – он покачал головой.

– Почему? – Потому что тебе на сегодня хватит

– Так и быть соглашусь с тобой. Так скажи, ты бы взял меня под свою опеку? – она протянула руку в попытке поймать его за руку

– Нет, – ответил он, увернувшись от Саманты.

– Почему? – удивленно спросила она

– Ты это серьезно? Или шутишь? – он облокотился на стойку, рассматривая Саманту, пытаясь понять, что с ней происходит.

– Серьезно. Так почему? – Саманта не улыбалась, и выглядела серьезной.

– Не хочу, чтобы ты меня убила, как только я выбешу тебя своими советами и опекой, – улыбнулся он. – Ты ветер, Сэмми. Ты не можешь жить под опекой, ты летаешь по свету, иногда кажется, что ты везде, как воздух. А ветер нельзя опекать.