Допустим, я признаюсь

Варвара наконец удобно угнездилась в кресле, уложив больную ногу, и с этого момента была готова ко всему сказанному отнестись благосклонно. Как будто даже немного запьянела. Вавилов надеялся, что теперь она разговорится о том, откуда знает Олю, а она – молчок! Сказала только, что это – история давняя и связанная с ее бывшим мужем, в которого Федя… не то чтобы не верил. Просто слишком мало исходных данных. Разошлись, сошлись… – значит, потом наверняка опять сходились. И такая деталь, как общие знакомые, семейство Оли и Саши, всплыла бы раньше. Здесь мир оказался слишком тесен и тонок – значит, должно было прорваться. Или Фидель – слишком подозрителен. Друзей-то своих позабыл надолго, за это время могли завертеться такие связи! Но внутренний логический пазл все равно не складывался. И почему Варвара оказалась рядом с ними дом в дом? И почему Оля не знала, куда выходят окна подруги? Что за интрига? К географическим деталям Вавилов относился очень серьезно.

– А ты хоть немного рада, что я помогаю тебе коротать самую страшную ночь для одиноких?

– Рада?! Да ты цинично помешал мне принять рюмочку новогоднего яда и наконец покончить со всем этим дерьмом, – бодро парировала Варя. – На самом деле это ты должен быть мне благодарен – я приняла тебя как изгнанника с чужой вечеринки. Интересно, почему они решили от тебя избавиться?

– Заметь – с твоей помощью!

И только Фидель решил, что праздник наконец разогнался в здоровом кураже, раздался звонок в дверь. Давай я открою!

Вавилов метнулся к двери.

– Кто там?

– Полиция, – услышал он чей-то равнодушный голос.

В глазок он действительно увидел человека в форме.

– Ну и дружки у тебя! – воскликнула Варя. – Масштабно разыгрывают!

– Заметь, они и твои дружки, – успел отбить пас Фидель и без задней мысли отпер дверь.

– Господин полицейский, не притворяйтесь, мы знаем, что вы Дед Мороз.

«Господин» не поддержал фиглярства:

– Мне нужен Вавилов Федор Сергеевич. Это вы?.

– Это я. Тоскливо законопослушный.

Худое остроносое лицо блюстителя порядка нервно заморгало. «Вы знаете Истокова Олега Витальевича?» Вавилов развеселился:

– Звучит почти как «вы знаете Зарокова?». Классика жанра, «Ошибка резидента», люблю-люблю, – Вавилов лихорадочно придумывал, что же выкинуть в ответ на эти проделки. Но то, что он услышал, привело его в шоковое оцепенение, и до него дошло, что на сегодня игры закончены. Час назад Олега нашли мертвым. Почему-то на улице. В ночь бобового короля.

Кровная аннексия, или Острые края возвращенного

– Где ты был все эти дни? Я догадываюсь, но настаивать на правоте не буду.

– Вот как раз сейчас могла бы и настоять! – закашлялся Вавилов от первой утренней сигареты.

– Короче, понятно. Пил.

Фидель промолчал, расплывшись в равнодушной бравирующей гримасе. Орлуша обняла себя, как всегда делала в растерянности и замешательстве. Ее воспитательные чары больше не действовали – так это следовало понимать?

– Вот только не надо… всех этих внутренних приговоров. Да, я сорвался. Умер мой друг. Пускай не самый близкий.

– Да, потому что близких у тебя нет, – успела каркнуть Орлова, но Фидель пропустил это мимо ушей.

– Думал, что куплю бутылочку для медитации, а потом пошло-поехало… Я не мог справиться. Не мог понять. Как он мог умереть?! Такие, как Олежка, не умирают! Разве что позже всех…

– Не тебе это решать.

– Я и не решаю, я пытаюсь понять причины.

– Ты и на похоронах не был.

– Кать, ты же знаешь…

– Я думала, это твоя обычная блажь, а на деле ты все же человеком окажешься.

– А кто я, по-твоему, – гуманоид?! То, что ты называешь блажью, – мои убеждения. Между прочим, я не только пил. Я сделал доклад на конференции! Что я мог поделать, если это совпало со всем этим кошмаром. Это мое первое большое выступление!

– Я и не знала, что волшебники тоже делают доклады.

– Волшебника каждый может обидеть, – попытался затерто пошутить Фидель.

– Нет, правда, а кто ты, Вавилов? То людям крышу сносишь, а можешь и компьютер починить. Вот есть «муж на час», а ты кто?

– Ну все, понеслась… Может, успокоишься? А то у меня терпение тоньше папирусной бумаги…

Но Орлуша была на удивление спокойна. Ужас, изумление, неверие в реальность происходящего – все эти чувства словно спали под холодной и вязкой тяжестью снеговой шапки. Возможно, это был страх – тот самый страх, о котором ей твердил один неутомимый сосед, старый восьмидесятилетний актер, со страстью исповедовавший астрологическую муть и сопутствующую этому кашу в голове из траволечения и акупунктуры. «Моя великолепная Катенька, вы – Водяная Мышь, ваша основная эмоция – страх. Вы – абсолютный лидер. Но если вы не избавитесь от вашего зашкаливающего внутреннего врага, он будет пронизывать все, что вы создаете. Он будет влиять на каждое ваше слово». Орлуша никогда не отмахивалась от престарелого дамского угодника – из уважения к тому, что прохвост сохраняет тонус в его-то годы. И потому что страх действительно был ее наперсником – этот мелочный монстр-иезуит, который любую новость о теракте на другом полушарии превращал в гибель самых родных и ближних, тех, о ком и язык не поворачивается. Язык-то не поворачивается, но это подлое, влюбленное в страх воображение – как оно изводит и рвет в клочья воительницу Орлушу!

Симпатичный старый болтун попал в болезненную точку. Но если уж этот страх не победила йога, значит, он для чего-то нужен. Ядовитое горючее для сенситивной природы, которая видит подводные течения и предупреждает о крадущемся зле.

Жить в городе, легко перешагивая через его границы и условности, засыпая ночью на своих крыльях… Катя Орлова считала эти сказки опасными. Потому что город – это иллюзия. В том виде, в котором преподносит его Фидель. На самом же деле мегаполис – это порождение Запада. Запад отбирает, высасывает из человека его мастерство, его силы, его идеи. А Восток, напротив, питает. Но самое удивительное, что Федька Вавилов абсолютно уверен, что вдохновлялся для своих теорий у нее, у Орлуши. Она – так уж вышло! – по жизни для него очиститель мозгов ментальной клизмой из битого стекла. Йогу как восточную секту Вавилов отвергает, но Орлуша придумала для него индивидуальный курс. Психотерапия на грани фола. Словом, Катя верила только в то, что работает. В Федины сказки о наших тенях-слепках, гуляющих по городу, которые мы должны вернуть себе обратно, как Золушка – башмачок, Катя не верила.

Но был с ней один эпизод, невыразимый по накалу освобождения от того, что обычно называется «нести свой крест». Катя приехала в родной город, и было ей там муторно, как на железном холодном стуле в зале ожидания. Родители к тому же сделали ремонт в квартире, и теперь там не было Орлушиной комнаты, теперь это было жилье для двоих. Она старалась не придавать этому преувеличенно болезненного значения, которое придавала в ту пору всему происходящему с ней. В конце концов, она давно не живет здесь, а матери с отцом давно пора обустроить себе комфортный скворечник – как еще назвать эту малометражку… И все же – как могло получиться, что в этом доме совсем не осталось Катиного следа? Или, как там говорит Фидель, слепка… Разве примитивное материальное преображение пространства может настолько влиять на тонкую энергию? Всегда ли из обновленных стен уходят призраки?

Иррациональные притязания внутреннего ребенка не давали покоя, и могла разразиться буря, Катя Орлова в нежном возрасте была неуправляемой, и внутренний ребенок, конечно, это помнил и вобрал в себя все разрушительное. И тогда первый и единственный раз в жизни Орлуша последовала вавиловским бредням. Она пошла в дом, который давно не вспоминала. Отодрать свой слепок и бросить его в костер. А что с ним еще делать прикажете?

В этой трехэтажной развалюхе жил первый мужчина, с которым Катя связалась в шестнадцать лет. Это был уволенный с местного радио за пьянство и непотребное поведение ведущий, который нахамил какой-то чиновной шишке и в отместку был заклеймен педофилом. Изощренная – и даже опережающая свое время! – месть бунтарю с едким мужским обаянием. Никто теперь не скажет, пользовал ли бунтарь других лолиток, кроме Кати, но все равно получается, что не было дыма без огня… Слухи, как водится, поползли. Хотя, повзрослев и проанализировав некоторые моменты той истории, Орлуша сделала вывод, что этот вечно похмельный баритон просто лениво дразнил людскую молву. Дескать, зачем же терпеть злые наветы понапрасну?! Раз уж назвали груздем – кряхтя, полезу в кузов. А Кате просто было интересно разглядывать настоящего матерого мужчину вблизи. В увеличительное стекло жадного созревания. Занятия любовью приносили ей наслаждение познанием, а еще больше – просвещением девственных подруг. Чувствовать себя опытной, смакуя подробности, – вот это кайф! В остальном же… «матерый» не утруждал себя нежностями, его секс был скорее осторожным вегетарианским совокуплением, говорил и угощал скупо, вместе никуда, конечно, не ходили, на ночь Катя мягко выпроваживалась домой. По дороге ее воображение дорисовывало судороги удовольствий и все, что надо, и домой она возвращалась совершенно убежденной в своем сказочном счастье. В шестнадцать лет и из меньшего раздуешь поэму! Тем более когда мечтаешь убежать от родителей и зажить по-своему.

Поэтому когда в дверь к баритону начала с криками барабанить жена – вроде бывшая, но кто ее знает! – Катя подумала, что ее обманули, и жизнь рухнула. Ведь в грезах своих она уже летела вместе с любимым в Америку, и там они открывали лавочку театрального реквизита на Бродвее. Ей казалась эта сказка вершиной карьеры. Она ходила в оформительский кружок, демонстрируя способности, пока не стала трудным подростком. Любовь вернула ее к мирным созидательным занятиям. А баритон спьяну бредил Нью-Йорком. Почему-то. Катя ведь не знала, что он потом ничего не помнил.

И вдруг какая-то жена… Кричит: «Открой, извращенец проклятый!» Да еще с участковым, который истошно уверяет, что квартира полна несовершеннолетними девочками. Баритон, уже готовый, меланхолично открывает: «Ну чё тебе?!» Катя поначалу прячется на балконе, а потом решает явить лик правосудию. Зачем прятаться, если все честно? Она кричит, что они любят друг друга и что любимый никакой не извращенец. Это была речь не девочки, но правозащитницы. «Ёкорный бабай…» – гаснет в покорной трехэтажной руладе баритон. Усатый одышливый участковый поднимает было любопытствующий глаз, но проза жизни берет свое, и он увещевает одичавшую супругу: мол, ну что же вы, гражданочка, разволновались. Тут все по обоюдному согласию, и с кем не бывает! Состава преступления не видно. Успокойтесь, попейте водички. «Слушай, Андрей Геннадьич, заколебали эти бабы… принеси маленькую, а?» – хриплым шепотом в коридоре просил баритон. – «Да погоди ты! – возмущался участковый. – Дай ты супруге-то хоть чего-нибудь, а то ведь она в суд подаст». «Так у меня щас нет, я завтра перехвачу…» – «Ну, блин горелый…»

Так постыдно оборвалась Катина увертюра к личной жизни. Но если бы только постыдно! С той поры у нее начались приступы эпилепсии. А родители, прознавшие об этой истории и получившие юное чадо, приобретшее тяжкий недуг после связи со стареющим алкашом, навсегда изменили свое отношение к дочери. Она получила клеймо полной неспособности к адекватным действиям. Ее посадили под домашний арест. И все это поддержал старший брат. Любящая семья всерьез взялась исправлять кривой росток.

На память о тех временах Орлуша оставила некоторые варварские подростковые привычки. Мягкий торт она до сих пор задумчиво ела большой ложкой и в тот день, когда надо быть мыть голову, ходила лохматая и нечесаная – ей вообще было жалко того времени, которое приходится тратить на облагораживание собственной внешности, которая никогда не устроит мыслящего человека. Чем ей нравился баритон – он ее в этом понимал. И теперь она увидела его мертвым.

Именно тот день, когда Орлуша решилась пройти по старым адресам, совпал с его похоронами… Она в оцепенении прогоняла неуместную мысль о том, что впервые за много лет ей вздумалось прогуляться здесь утром, чтобы дотронуться до той мажорной дымки, которая всегда сопровождала ее в непоседливом детстве. И вот, дотронулась… до смерти. Почему же он умер именно теперь, когда она решилась посмотреть на него? И кто он… Объект давней любви, которую размыли волны мещанской обыденности? Почему его, неестественно пожелтевшего, одели в пиджак, который он никогда не носил, печально новый, нетронутый, что еще больше подчеркивало пропасть между ней и им, вроде как совершенно чужим человеком. Он-то не страдал, как истеричный подросток, он, конечно, сразу все забыл, распив пол-литру. А она – случайно! – пришла проводить его в последний путь. Что за знаки судьбы? И кажется, та самая костистая жена в черном, постаревшая и смиренная, пришла к своему «извращенцу»… Сейчас у нее отрастут маленькие свинячьи ножки и кровавая дыра вместо лица, как на картинах Босха. Защитная реакция – Катя уходила в фантазии. А потом гроб понесли вниз по старой, истоптанной лестнице аварийного домишки, и Кате казалось, что городские власти наконец-то дождались смерти последнего жильца, чтобы без затрат на переселение снести развалюху. Смерть человека всегда кому-то выгодна. Всегда.

На обратном пути Орлуша тонула во вселенской безадресной жалости к мировой душе, частички которой прощаются с бренным телом, а затем «печальный желтый ангел» летит в небо, нежно обнимая эти грустно оборвавшиеся жизни. И утешает, что следующая получится лучше, словно мастер – юное подмастерье. Ей хотелось выплеснуть горькое недоумение Фиделю, который не предупредил, что возвращать себе себя очень больно. Его завлекательная болтовня про энергетические слепки вовсе не безобидная. Его архитектурное шарлатанство, так развлекающее во время прогулок, имеет опасные последствия. В этом Катя Орлова вскоре убедилась.

Она скоропостижно уехала обратно в свои столичные приключения. Испугалась, что круг в родных пенатах замкнулся – в родительском доме уже нет места, а город умертвил первого мужчину. «Все свои слепки я точно отсюда забрала», – усмехнулась Орлуша по дороге на вокзал, и почему-то ей представлялась гора глиняных черепков, которые она сложила в огромный тюк и тащит, как бурлак. Но вскоре обо всем этом забыла – прямо в поезде она познакомилась с симпатичным мастером по нидра-йоге, который так и не научил ее божественному расслаблению. Но Катя, практически не видя этого шамана при свете, родила от него дочь. Ей казалось, что они очень сблизились духовно, но, как и следовало ожидать, йог отвалил в паломничество по Индии и так из него и не вернулся. Орлуша пыталась привлечь внимание к его судьбе, но, узнав о ее беременности, люди прятали снисходительную улыбку. Никто не желал его искать. «А ведь в Индии порой бесследно исчезают люди!» – пыталась она воззвать к общественности. Но в ее ближайшем окружении йогой никто не увлекался, в лучшем случае считали это блажью, а уж сбежавшего от обрюхаченной им девушки и вовсе считали неудачным анекдотом. Так Екатерина Орлова стала матерью-одиночкой. Нет, точнее, просто одиночкой. Потому что ребенка у нее отобрали.

Надо заметить, что первое время ответственность за все случившееся Орлуша возлагала на своего старинного друга Федора Вавилова и его персональную психогеографию. Разумеется, никому об этом не говоря. Это было сродни острому молчаливому помешательству. Но нужно было оправдать случившееся для себя так, чтобы не было мучительно больно. Чтобы не сходить с ума. Вписать в драму инородное полумистическое тело-причину, и на него свалить всю вину. А впрочем, в накатывающие часы отчаяния Екатерина Орлова винила в своем одиночестве только себя, а не своих родственников, которые отобрали у нее Марусю. Ведь мама и старший брат Кати хотели всего лишь спасти ее дочь. Спасти от будничных срывов в пропасть, которые были неотъемлемой частью жизни ее мятежной матери. Если хотя бы вспомнить про эпилепсию… да, болезнь ушла в ремиссию, но ведь изредка случались приступы. А что, если приступ случится с Катей, когда она с грудным ребенком на руках? Что, если Катя уронит младенца головкой на острый угол? Может произойти что угодно. Орлуша, при всем ее бунтарстве, была очень внушаема и мнительна. И не присуще ли это свойство всем бунтарям?

Таким образом, вначале все не казалось таким уж чудовищным. Катя поживет с ребенком у мамы. Многие же так делают, когда только-только разродятся. Тем более муж объелся груш. Но сколько надо было жить здесь, на малой родине? Год, два, три… Невозможно! Орлуша умирала здесь от тоски. И начинала злиться. Тогда мама размеренно-разумным тоном, не очень ей свойственным, начинала объяснять Кате, что она, конечно, может съездить куда ей надо, но Марусю во имя ее же безопасности надо оставить здесь. Катя с тоской думала, что, наверное, не случись скоропостижного ухода отца, не останься мама в этой свежеотремонтированной квартире одна, не было бы этой кровной аннексии ребенка, который имеет право жить с матерью, даже если мать – сущее чудовище. Даже если она прокаженная. А ведь Орлуше вменялись в вину куда менее очевидные ужасы. И этот мамин смехотворный козырь: