Чего почитать, если нечего почитать

Или – триумфально шествующую Веру Павлову – её книги «Совершеннолетие» и «По обе стороны поцелуя» вышли в самом конце 2004 года (СПб.: Пушкинский фонд и М.: ОГИ, соответственно) и по-настоящему пришли к читателю в 2005-м… Ну и, конечно, Юнну Мориц, о чьей новой книге «По закону – привет почтальону» (М.: Время, 2005) «Литература» уже писала.

Поэтессы? Поэты? «Поэтки» (так, между прочим, величает себя Мориц)? Все эти тонкости гендерных терминов, о коих можно долго спорить, кажутся полным вздором, когда перед нами настоящий талант. Только он «единственная новость, которая всегда нова». И посему только время нам покажет, каким из этих новинок 2005 года суждено остаться в литературе.

ХОЗЯЙКА ГОСТИНИЦЫ И. ГРЕКОВОЙ

Грекова И. Хозяйка гостиницы. – СПб.: Амфора, 2005.

Прямо на обложке книга эта рекомендована в качестве «литературной основы фильма С. Говорухина „Благословите женщину“». Действительно, не будь сериала, датированный 1975 годом роман вряд ли сподобились бы переиздать. Так что спасибо режиссёру, обратившему своё внимание на произведение нашей старейшей писательницы (1907 – 2002), урождённой Елене Долгинцевой, по мужу – Вентцель, чей литературный псевдоним «И. Грекова» расшифровывается как «Игрекова» (ибо по основной специальности она – профессор математики)…

Некоторые рецензенты, посмотревшие фильм, а «литературную основу» в лучшем случае пролиставшие, уже сделали вывод, будто книга – гимн женскому самоотречению, служению мужу, домашнему очагу и т.п.. Роман, между тем, не совсем, точнее – совсем не об этом. Вера, главная героиня, появляется на свет ещё до Первой мировой войны, – в бедной семье, живущей на окраине приморского южного города. Только закончившая школу, юная прекрасная девушка с добрым сердцем и лёгким, оптимистичным характером случайно попадётся на глаза пехотному командиру, военной косточке – и уж тот её не упустит, мгновенно оценив, какой это клад. И вот: двадцать семь лет с ним, при нём, для него… Однако назвать её тривиальной домохозяйкой язык не повернётся. Энергичность и предприимчивость, присущие этой женщине, не пропадут втуне: в дальних гарнизонах с их неустроенностью и простой мужней жене есть возможность развернуть свои способности. Ведь в быту, где чего-то не хватает, приобретение вещей теряет свой низменный, мещанский характер, превращается в своего рода охоту, благородный спорт. Верочка с азартом кинулась в это одухотворённое добывание… Она добьётся в подобном почти героическом обустройстве жизни блестящих результатов. Но, не ограничиваясь такого рода занятиями, всегда будет стремиться помогать другим людям; не имея своих детей (муж запретит), станет охотно заниматься воспитанием чужих… И всё же не перестанет её тянуть к какому-то не домашнему, внешнему делу, где гуляют сквозняки жизни. Обрести такое дело ей доведётся лишь после того, как овдовеет, а за спиной останутся годы скитаний, война, тяжёлое послевоенное время. Судьба вновь вернёт Веру в город её детства, где она выберет вроде бы скромную и такую «домашнюю» должность, как администратор гостиницы. Однако её способности и отношение к делу таковы, что она дорастёт до директора, демонстрируя поистине предпринимательские способности («Ушлая баба!» – говорил про неё с восторгом директор управления) в условиях пресловутого социалистического хозяйствования. Станет поистине хозяйкой гостиницы, как будто та – её собственное «дело», а персонал – члены семьи. В наше время это обернулось бы частным бизнесом и приличным доходом; тогда же за это иногда давали премии к скромной зарплате… Но Вера старается скорее от избытка верности, добросовестности и организаторского таланта, нежели ради каких-то вознаграждений… Наконец-то обретён размах, соответствующий её натуре; ну, а что касается чисто женской её сути, то и та проявится лишь в поздней любви: «Нет, грех было бы сказать, что она не любила Шунечку. Любила. Сначала как девчонка, потом – как подданная. А здесь – равенство, простота, доверие, правда. Впервые. И как же ей повезло, что встретилось в жизни такое. Могла бы ведь и умереть, не узнав…»

В романе, кроме главной героини, нарисована целая галерея женских образов: матери Веры, безропотно содержавшей всю семью и при живом муже, и после его смерти; Вериной подруги Маши Смолиной, любвеобильной неунывающей врачихи; её строптивой дочки, «сатанёнка Вики», которая, подобно тем знаменитым мальчикам Достоевского, исправляющим карты звёздного неба, даже «Малый атлас мира» – и тот читала и ухитрялась возражать; старой актрисы Куниной, колоритным характером напоминающей Раневскую… Все разные и все по-своему замечательные; как показывает Грекова, настоящая женщина, обладающая большой душой и подвижнической жилкой, хороша в любой ипостаси – хоть на сцене, хоть у домашнего очага, хоть в кресле директора советской гостиницы… Не место красит такую женщину, а она его. И название фильма, вынесенное на обложку, по прочтении воспринимается единственно возможным для этой книги.

ИЗМЕНЁННОЕ ВРЕМЯ Л. ПЕТРУШЕВСКОЙ

Петрушевская Л. Изменённое время. – СПб.: Амфора, 2005.

Прозу и пьесы Людмилы Петрушевской уже, пожалуй, можно назвать классикой русской литературы конца ХХ века. Произведения, которые поначалу именовали «бытовухой» и «чернухой», постепенно приобрели некое метафизическое измерение, из приговора действительности обратившись в гимн, её прославляющий. Как всякий крупный художник, Петрушевская не останавливается на достигнутом, пробуя себя всё в новых и новых жанрах и темах. Реализм её вещей со временем приобретает явственный оттенок магического. Появились волшебные истории и «кукольные романы», сказки для детей и взрослых, в том числе ужасно смешные «дикие животные сказки», знаменитый филологический фокус под названием «Пуськи бятые», а также полноценный триллер («Номер Один, или В садах других возможностей») и даже… суперсовременный рэп, который писательница однажды лично прочитала в телепередаче. К этому можно ещё добавить воспоминания и публицистику Петрушевской, а также выполненные ею иллюстрации к собственным книгам.

Новый сборник так же разнообразен по составу. Беспощадные рассказы о мрачных современных буднях («Простология», «Князья» и др.) перемежаются в нём с рассказами фантасмагорическими («Изменённое время», «Нагайна», «Кредо»), а маленькая повесть «Флюра» возвращает в застойные годы.

Казалось бы, повседневность, которую показывает Петрушевская, неутешительна. Единственное, что остаётся человеку, – дорожить той малостью, которая у него есть и которой он может лишиться в одночасье: «… вылупились из скорлупы бедствий два пушистых существа, как-то миновали гибель и обрадовались тому, чему не привык радоваться нормальный человек: есть глаза, руки, ноги, есть свой угол, где никто не тронет, отсутствие несчастья и есть счастье.Запомнить это».

Однако существуют моменты выхода из удручающей обыденности, преодоления её посредством сильнейшей любви, или веры, или предельной творческой самоотдачи. Так, героиня рассказа «Кредо», талантливый врач, поначалу печально констатирует: «Нельзя помочь тому, кто не верит. (…) Вера – это самый редкий продукт столкновения обстоятельств, прорыв. Её не зажжёшь. Только чудом, только спектаклем – а я этого избегала. Этот театр был не для меня». Но затем она так глубоко проникается чужими бедами, так концентрирует свою волю, что заставляет больных поверить себе. Заставляет безо всякого «театра» – и тем спасает нескольких человек.

Разноплановость трёх пьес, вошедших в книгу, ещё удивительнее. «Ёлка с гостями» – простая, но выразительная зарисовка из жизни бедной нынешней интеллигенции; «Гамлет. Нулевое действие» – оригинальная, остроумная фантазия на классическую тему. Сюжет же «Бифем» (название можно перевести как «Две женщины») столь монструозен, что с трудом поддаётся пересказу: голову девушки (чьё тело в результате несчастного случая оказалось полностью отсечено, тогда как мозг ещё жив) «подсаживают к телу её матери. Обе головы на одном теле ведут бесконечный диалог-спор, продолжая выяснять свои сложные отношения.

Да. Петрушевская не боится шокировать, но идёт на это сознательно, чтобы пробудить читателя от спячки, излечить от опасной самоуспокоенности, настроить на размышления. Терапевтический эффект ведь достигается по-разному – иногда приятным гипнотическим внушением, а иногда (случай Петрушевской) – горьким лекарством и болезненными лечебными процедурами, что, конечно, тяжелей, но куда действенней.

НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ УЛИЦЫ Д.РУБИНОЙ

Рубина Д. На солнечной стороне улицы: Роман. – М.: Эксмо, 2007. – 608 с.

Дина Рубина родилась, выросла и прожила изрядную часть жизни в Ташкенте, затем на некоторое время стала москвичкой, откуда приблизительно двадцать лет назад эмигрировала в Израиль. Там она пишет книги на русском языке, регулярно выходящие и здесь, в России. Тематика этих книг по большей части касается жизни советских евреев, перекочевавших на землю обетованную (например, выразительные повествования о иерусалимских буднях «Во вратах твоих», «Вот идёт Мессия!», «Последний кабан из лесов Понтеведра»), в Европу, в Америку… Впрочем, фигурирует у неё и немало персонажей, относящихся к самым разным, подчас экзотическим народам. Тем самым, кстати, сюжеты Рубиной иной раз вызывают в памяти Улицкую; иногда даже кажется, что авторство некоторых рассказов двух писательниц можно невзначай и перепутать. И, тем не менее, в общем и целом манера Рубиной отличается: в ней больше яркости и экспрессии, больше здоровой брутальности, больше драйва. Больше солнца, я б сказала. Там практически отсутствует подспудная назидательность Улицкой; Рубина вообще куда больше показывает, чем рассказывает, точнее – живописует словом, как маслом по холсту (можно открыть книгу наугад, – и почти наверняка наткнёшься на что-нибудь вроде: «Издалека душно благоухали прессованные кубы багряных и жёлтых сушёных дынь… Россыпью полудрагоценных каменьев сверкали ряды сухофруктов: чёрный, янтарный, красноватый изюм, тусклое золото урючин, антрацитовые слитки чернослива…» и далее в том же духе). Последнее для неё естественно, как для знатока живописи, дочери художника и жены художника, человека, с детства и по сей день вращающегося в этой среде. Неудивительно, что художниками являются многие герои её произведений. Вот и героиня этого романа – «На солнечной стороне улицы» – не исключение.

Героини, впрочем, две. Параллельно с упомянутой художницей по имени Вера Щеглова существует её ровесница, ведущая повествование от первого лица, альтер эго автора. Сначала – тоже девочка-школьница, затем – девушка-студентка, затем – взрослая женщина. Они время от времени сталкиваются в родном городе, затем – в эмиграции; та, которая ведёт повествование, и кого смело можно назвать будущей Диной Рубиной, постоянно приглядывается к необычной сверстнице, следит за её картинами (где «какая-то сильная странная жизнь никому не подотчётной души», в коей «и заключается основная ценность искусства»), пытается понять изнутри эту диковатую личность, для чего, в конце концов, принимается за роман о них обеих.

Девочка Дина – из милой интеллигентной еврейской семьи, музыкой занимается. Русская девочка Вера – сорная трава, безотцовщина, а уж матушкой Бог наградил!.. Нет, вообще-то та – «талантливая, только образования нет, и жизнь была тяжёлая – война, блокада… родные поумирали все… Если б её вовремя образовать, вышла бы птица большого полёта. Может, министр финансов, может, гениальная актриса…» Вышла, однако, уголовница: спекулянтка, крупная наркодилерша и даже убийца. И тем не менее её дочери повезло: «Впоследствии она повторяла в разных интервью: мировоззрение моё сформировали трое мужчин, которые встретились мне в жизни в разное время: алкоголик-отчим, рано погибший друг, и ещё один человек, с которым мы до сих пор о многом не доспорили…»

Они-то и смогли разглядеть в ней художественный талант и общими наставническими усилиями помочь стать тем, кем она стала…

На мой взгляд, эти самые трое мужчин в романе могут вызвать у читателя странное чувство – словно бы некоего расщипления, рас-троения одной знаковой личности. Личности тонкой, мудрой, широко образованной, замечательно коммуникабельной, умеющей дружить, внимательной к мелочам и деталям жизни – словом, личности артистически одарённой. Ну, и, разумеется, со сложной драматической судьбой. Первой её ипостасью становится тот самый отчим, в буквальном смысле подобранный девочкой в грязи, где валялся пьяный и побитый – ибо показался той удивительно похожим – то ли на испанского аристократа, то ли на портрет Исаака Левитана со старинной открытки… Проспавшийся и отмытый «аристократ» оказывается неким Михаилом Лифшицем, прошедшим лагеря интеллектуалом. Девочка сама определяет его себе в отцы, а матери – в мужья. (На что та охотно согласится, но, в конечном итоге сама его и погубит.) Второй – окажется молодым художником-инвалидом (который станет снимать комнату матери, когда та сядет в тюрьму) и первой вериной любовью. Третий – учёным, бескорыстным другом, почитателем таланта и – тайно влюблённым. Который унесёт эту безнадежную влюблённость в эмиграцию, сделает карьеру, разбогатеет, скупит себе все верины картины через подставных лиц, чтобы однажды, через много лет, торжественно предъявить их ей, сделать, наконец, предложение руки и сердца – и отказа не получить.

То, что таких людей случилось аж трое (для жизни и судьбы встретить и одного из них – было б чересчур замечательным!), и весь вышеизложенный хэппи-энд, и тот факт, что Вера, как выяснится, окажется ещё и дворянкой по матери, той самой матери, – у другого автора отдавало бы мелодрамой, если даже не сказать – дурновкусием… Но у Рубиной всё это выглядит, скорее, как щедрый перерасход краски: ещё усилим, ещё добавим, чего там мелочиться?!..

…Но, всё же, – чего общего у таких разных героинь, как Вера и Дина? А прежде всего – родина, солнечный город Ташкент, накладывающий на них свой незабываемый отпечаток. Ташкент, собственно, – третий, и едва ли не главный герой романа. О своём Ташкенте Рубина пишет, конечно же, не впервые (достаточно вспомнить, например, замечательную повесть «Камера наезжает»), однако нигде это не было сделано так исчерпывающе, как в этом романе, подпись в конце которого гласит «Ташкент – Москва – Иерусалим, 1980 – 2006». Сначала – о золотой поре города, совпавшей с ранним детством героинь, резко перечёркнутой знаменитым землетрясением. « … не такие уж тотальные были разрушения, чтобы с лица земли весь город снести, но, видно, где-то там, «наверху», решили сделать из землетрясения образцово-показательное мероприятие, апофеоз дружбы народов, не понимая, что настоящая дружба народов – это и было то золотое равновесие, которое являл старый Ташкент, великий Ноев ковчег…»

И вот – на месте знаменитых базаров, старинных особнячков, фруктовых садов, платановых аллей выросли все эти нестерпимо-однообразные многоэтажные кварталы. А также – многочисленные бронзовые памятники, о которых народ вынес вердикт: «безовкусица» и обогатил городской фольклор эпиграммами вроде: «Тебе, Ташкент, Москвой подарен огромный хрен, на ём – Гагарин»… (Следующее резкое изменение лица города произошло, как свидетельствует Рубина, уже в наше время, когда его заполнили какие-то мраморные мавзолеи и стандартные заведения для западных туристов. И когда его этнический состав заметно «обеднел» из-за прошедших волн эмиграции.)

Но несмотря на всё это, как и на феодальные замашки местной знати, и на наркоманию, и на молодёжные банды – жизнь тогда протекала, в общем-то, мирно и на удивление гармонично, – при том, что помимо коренных узбеков, бывших едва ли не в меньшинстве, а также «колониальных белых» – русских и русских евреев, там проживали евреи восточные – бухарские, горские, крымские (»«А вы какие евреи? Русские?» – «Да, а что?» – «А мы настоящие»»), а также греки, армяне, казахи, корейцы и ещё бесконечное множество наций. Национальные черты Рубина схватывает бегло, походя, – и очень выразительно: «Молочница… была украинкой. К ней однажды приехала в гости дочь с маленьким ребёнком. Еврейка бы тут же заявила, что это лучшее дитя на свете. А украинка выразилась откровенно: «Ой, Лыду, яко же воно в тэбэ дурнэ!» Стоявшие рядом узбечки тут же закачали головами и сказали, что ребёнок выправится…» Или: «Евреи о политике при детях старались не говорить («Ша, здесь ребёнок!»). А греки-политэмигранты о политике могли говорить везде и всегда… Им было хуже: дети греков понимали всё, о чём говорят родители. А еврейские бабушки и мамы для конспирации переходили на идиш…»

Особое же отличие этого разноязыкого Вавилона от других вавилонов советской империи, от «таких же бакинцев-тбилисцев-ереванцев», в следующем: «… каким русским языком они говорят, а?.. А всё потому, что город буквально кишел странными пришельцами: какими-то нищими полуживыми дворянами, белогвар дейскими китайцами, сиделыми по лагерям профессорами…»

Такими разномастными, разноплеменными персонажами той ушедшей цивилизации и их бесконечными историями – лагерными, военными, любовными, семейными, авантюрными, творческими – и переполнена книга. И все эти ташкентские обыватели, начальники, городские сумасшедшие, творческая интеллигенция, бомжи, проститутки, доморощенные диссиденты к счастью, не сгинули в потоке неумолимого времени – они останутся на вымышленных полотнах вымышленной Веры Щегловой и – в реальном романе реальной Дины Рубиной. Романе, написанном тем самым, ташкентским, настоящим без кавычек, русским языком.

САЛАМ ЧЕТЫРЕ РАЗА: КАВКАЗ ГЛАЗАМИ Н. АБГАРЯН, М. СИМОНЬЯН, А. ГАНИЕВОЙ, Ю. ЛАТЫНИНОЙ

Абгарян Н. Манюня. Манюня пишет фантастичЫскЫй роман. Юбилей Ба и прочие треволнения. – М., 2010; 2011; 2012.

Смоньян М. В Москву! – М., 2010.

Ганиева А. Салам тебе, Далгат! Праздничная гора. – М., 2010; 2012.

Латынина Ю. Джаханнам, или До встречи в Аду! Ниязбек. Земля войны. Не время для славы. – М., 2005; 2005; 2007; 2009.

Тема Кавказа – актуальна и неисчерпаема, какой аспект не возьми: политический, исторический, этнографический, религиозный… Русский обыватель ёжится: а ну бы его вообще, слишком много шуму и проблем, слишком непохожи они на нас, а у нас и без них не заскучаешь…

Но, по Божьему велению, Кавказский хребет стоит себе прочно – от России не отодвинешь, общую историю не перечеркнёшь. Так что – комплиментарны (в том смысле, который вкладывал в это понятие, в частности, Лев Гумилёв) мы друг другу или нет, а жить-то – вместе либо рядом, потому взаимное знание-понимание есть дело необходимое, как сей вывод ни банален.

Ну, а что же может лучше дать понимание иной ментальности, нежели настоящая национальная литература? Правда, многие образцы этих прекрасных произведений (взять тех же Фазиля Искандера или Даура Зантариа) создаются не на национальных языках, а сразу на русском, что приводит к спорам – это русская литература, или всё-таки, допустим, абхазская, только «написанная русскими словами», то есть, попросту – русскоязычная?

Не вступая в эти споры, сразу отметим, что книги, которые мы будем рассматривать, тоже не переводные, а написанные на приличном русском языке четырьмя девушками – двумя армянками, одной аваркой и одной… как ни странно, русской, причём – коренной москвичкой (да, и она о Кавказе, и ещё каком глухом, в смысле – глубинном!).

Но – по порядку. Наринэ Абгарян, автор шести книг и активный блогер, получила известность благодаря незамысловатой книжке «Манюня», после успеха которой та была расширена до трилогии. Это – автобиографическое произведение о советском детстве автора в маленьком провинциальном армянском городке. Конец семидесятых – начало восьмидесятых прошлого века. У девочки Наринэ мама – учительница русского и литературы и папа – зубной врач, а также три младших сестры. Семья боевой подружки Наринэ – Манюни состоит из неё, отца и еврейской бабушки (Ба). Проказам и шалостям двух девчонок (иногда при участии тех не менее боевых сестрёнок), а также дружеским взаимоотношениям их родителей, собственно, и посвящено повествование. Как считается, всё это идёт по ведомству детской и юмористической литературы. Детей, сказать по правде, такое вряд ли должно сильно увлечь – детям обычно подавай связный и захватывающий сюжет, а не россыпь маленьких новелл и бытовых зарисовок. Да и эти девчачьи проделки – так себе: ну, прыжки со второго этажа с зонтиком вместо парашюта, ну, решение достать из тайника папино охотничье ружьё да немножко пострелять… Подумаешь, бывает и покруче!

Юмор? Ну да, взрослые читатели, конечно, оценят (оценили) разные комедии положений, всяких простодушных персонажей – жителей городка Берда, или колоритность старухи Ба – хотя, положа руку на сердце, сколько уже таких колоритных еврейских бабушек-мамочек-тётушек фигурировало в разных литературах? Вот именно!.. Да и армянский папа повествовательницы, который встречает появление на свет многочисленных дочек с ритуальным для восточного мужчины негодованием, но на самом деле, разумеется, всех обожает, гордится их успехами и так далее – тоже, в общем, достаточно предсказуем… Короче, всё это мило, славно, забавно – в самый раз, чтобы почитать в транспорте или на пляже, а потом подарить красочную книжку кому-нибудь ещё… Но, как ни странно, по прочтении вдруг настигает чувство, что вот почему-то не хочется отдавать её насовсем. Остаётся впечатление, будто есть в ней всё-таки и нечто помимо вышеизложенного… Что же именно?

Поразмыслив, приходишь к выводу, в чём ценность незамысловатого текста: он содержит важные детали, которые весьма ярко характеризуют нашу историческую жизнь в общей Империи, советского её извода, ту похожесть и непохожесть одновременно, что по-прежнему весьма актуальны. Взять, к примеру, и посмотреть на этот маленький Берд, центр глухого сельхозрайона, на карте. До соседней республики куда как ближе, чем до Еревана; до Турции с Ираном – рукой подать, а вот до Москвы или, допустим, какого-нибудь Челябинска… в общем, лететь, лететь и ещё много лететь. Представляется, что и весь уклад жизни там должен быть соответственный – в смысле, какой-то весьма далёкий от реалий российской метрополии. И что же? Начать с того, что знакомятся девчонки на репетиции «Бухенвальдского набата» (помните, как звучал он на каждом мероприятии, посвящённом годовщине ВОВ, и у нас, в «континентальной» России?). Родители точно так же отправляют их на занятия в «музыкалку», как каких-нибудь юных москвичек или ленинградок, харьковчанок и далее по бесконечному списку; проживают они – кто в замечательном собственном доме со старым тутовым деревом на участке, кто – увы, в тесной квартирке уродской панельной многоэтажки. Летом здесь так же принято ездить на дачу, отправлять детей в пионерлагерь, а иногда вывозить семейство на Чёрное море. Здесь мужчины, как и повсюду, – работают, и только, а вот женщины – и работают, и волокут на себе всё прочее: детей, мужей, стариков, трудный советский быт – с дефицитом, блатом и очередями…

Последнее, однако, не мешает частенько устраивать мощные застолья. Замечательно описана встреча рядового Нового года, притом, что городок снегопадом отрезает от «большой земли». «Дома пахнет хвоей и мандаринами, в гостиной переливаются огоньки гирлянд, по телевизору показывают разные мультики и сказки. На столах стоит угощение – орехи, изюм, сухофрукты, конфеты, свежие фрукты. А на кухне хлопочут мама с Ба – готовят обязательное для новогоднего стола блюдо – толму в виноградных и капустных листьях, притом в толму из капустных листьев добавляют дольки айвы и чернослива – они удачно оттеняют вкус мяса и придают ему изысканный аромат. Запекается большой, фаршированный дольками чеснока, натертый крупной солью, специями и сепарированной сметаной окорок. Готовятся салаты на грецких орехах, обильно украшенные веточками свежей зелени и посыпанные зернышками граната – баклажанный, из красной фасоли, свекольный. Загодя закупается традиционная для наших столов обильная мясная закуска – домашняя ветчина и колбаса, бастурма, суджух. Обязательный сыр – грузинский сулугуни,армянский чанах, настоящая пахучая брынза, ехегнадзорский хорац панир. Пекутся ореховые рулеты и печенья, слоеный торт „Наполеон“, эклеры с заварным кремом…» И так далее, включая куранты и «Иронию судьбы» – как и во всём СССР.

Но должны же в этой жизни быть какие-то свои отличия, помимо кухни и языка? Ну да, кое-что, пожалуй, наскрести можно. Допустим, ситуацию, когда старуха Ба не просто разводит своего сына с нелюбимой невесткой (совершенно пристойной женщиной), но и отсуживает себе внучку, разлучая её с родной матерью, – у нас, в России, представить трудно. Тут, пожалуй, что-то специфически восточное – несмотря на то, что среда ведь даже и не мусульманская… Или, например, когда у приезжей, закуривающей на улице, интересуются: «Ты что – билат?» (как отмечается, в Ереване б уже тогда так не спросили, но вот в Берде…). Что ещё? Может, – особое пристрастие населения к индийскому кино? Вот как выглядит толпа перед сеансом: «Кого там только не было – и трепетные школьницы, и хулиганистые мальчики, и домохозяйки, надевшие на себя по случаю «выхода в свет» все самое лучшее, и склочные старушки, которые приходили в кино в том числе и с намерением просканировать очередь и набраться новых тем для посиделок вокруг чашечки кофе с бесконечными: «А ты видела, в какой короткой юбке явилась в кинотеатр младшая Сарафьян? Еще чуть-чуть, и все бы увидели ее коленки!» Некоторые люди прибегали на просмотр чуть ли не с колхозных полей, буквально с орудиями труда наперевес…». Хотя, вот у нас, в подмосковном посёлке – хоть с вилами и козами, конечно, в кино не ходили и против голых коленок ничего не имели – однако разных «Гит и Зит» тоже ведь обожали!..

Ну, поразительное «единство в многообразии»! А где же, спрашивается, настоящая экзотика, где подлинная архаика? Самое смешное – в Армении это олицетворяют… русские. Правда, особенные русские. Итак, девчонки с родителями отправляются из Берда в Ереван, по делам.

«… мы въехали в город Красносельск. Красносельский район Армении издавна был населен молоканами, сосланными сюда еще Екатериной II за отказ от православия. За прошедшие два века мало что изменилось в укладе их жизни – те же побеленные избы с резными ставнями, огромные хозяйства, патриархальный уклад жизни, неприятие спиртного и табака, отсутствие телевизионных антенн на крышах домов. Часто на улицах города можно было встретить людей в национальной одежде. Каждый раз, проезжая Красносельск, ты словно попадал в русскую народную сказку. (…) чтобы ждать было не скучно, мы высунулись в окно машины и стали любоваться городом. Взглянули направо – стоял ряд белых домов с голубыми ставнями, взглянули налево – стоял ряд белых домов с зелеными ставнями.

– Красотаааа! – протянула я.

– Ага, – согласилась Манька, – ой, смотри, Аленушка!

– Где? – Я вытянула шею и увидела девочку, которая шла в нашу сторону. Девочка была в длинном белом платье и кружевном платочке, поверх платья она повязала узорчатый тюлевый фартук с оборкой понизу, на ногах у нее были светленькие туфельки.

Мы с Маней, высунувшись из окна, во все глаза наблюдали за ней. Аленушка под напором наших взглядов сбавила ход, а потом и вовсе остановилась шагах в пяти от машины. Постояла в нерешительности, потом повернулась к нам спиной. Мы ахнули – у нее оказалась длинная, пышная, необычайно красивого медового оттенка коса.

– Ух ты! – выдохнули мы. – Вот это волосыыыы!

– Девоооочкааааа, – позвала я.