Ледоход

На нижней ступеньк? крыльца стояла невысокая женщина л?тъ пятидесяти, худощавая и бл?дная, – мать Якова, Шейна. У нея было больное кол?но, доктора вел?ли ей лежать въ постели, и потому она не по?хала встр?чать сына. Но зд?сь, на крыльц?, она поджидала, опираясь на костыль, уже больше часа и съ радостной тревогой вперяла глаза въ даль, стараясь сквозь желтую мглу удушливой пыли разгляд?ть подводу съ дорогимъ челов?комъ

Тутъ же, подл? Шейны, стояла босоногая, щекастая д?вчонка, Марфушка, и глуповатое, но милое лицо ея, тоже нетерп?ливое и взволнованное, когда подвода, наконецъ, подъ?хала и остановилась, осв?тилось вдругъ такой радостью, такимъ счастьемъ, какъ если бы прi?халъ не паничъ – чужой челов?къ, котораго Марфушка никогда и въ глаза не видала, а родной ея, долгожданный и горячо любимый братъ…

Яковъ н?жно обнялъ мать, и бережно поддерживая, повелъ въ домъ.

– Гд? же отецъ? – спросилъ онъ.

– Не знаешь его? – отв?тила Шейна;– онъ-же всегда долженъ опоздать. Въ Гнилушкину экономiю по?халъ, къ князю Абамелику, рапсъ покупать. Отложить нельзя было: князь вечеромъ у?зжаетъ за границу… Марфушка! Вылупила глаза!.. Возьми же чемоданъ.

Щекастая д?вчонка, въ стыдливомъ восхищенiи сл?довавшая за прi?хавшимъ и не сводившая съ него сiяющихъ, почти благодарныхъ глазъ, громко взвизгнула и, задыхаясь отъ восторга, кинулась обратно къ крыльцу, за чемоданомъ.

Войдя въ домъ, Яковъ снялъ съ себя пиджакъ и жилетъ и сталъ умываться. Мать, прихрамывая и стуча костылемъ, не переставая суетилась около него.

Въ первый разъ разсталась она съ сыномъ на такое, долгое время, и теперь, при встр?ч?, переживала чувства, совершенно неизв?данныя, новыя. Карiе глаза ея, обыкновенно тусклые и усталые, теперь сильно оживились, они смотр?ли и весело, и скорбно, временами на нихъ наб?гали слезы, и женщина эта сама не понимала отъ чего – отъ радости, отъ умиленiя, отъ темнаго ли предчувствiя…

Сони въ комнат? не было: братъ говорилъ чортъ знаетъ что, оказался челов?комъ чуждымъ, и она р?шила, что его надо игнорировать. Она твердо р?шила его игнорировать… Но не усп?лъ Яковъ окончить умыванiе, какъ она появилась въ дверяхъ и заговорила:

– Какъ вы не понимаете того, что служите въ чужомъ стан?!.. Вашими руками загребаютъ жаръ, разрушаютъ классовыя перегородки, а когда ихъ разрушатъ, васъ выпрутъ вонъ и ничего вамъ не дадутъ.

И когда Яковъ отв?тилъ, что никто ничего не будетъ давать, и что евреи сами себ? возьмутъ то же, что возьмутъ и другiе, Соня стала доказывать, что "взять не позволятъ". У евреевъ берутъ все, – ихъ грудъ, ихъ кровь, ихъ генiевъ, Меерберовъ, Лассалей, Гейне, Спинозъ, – а потомъ имъ предлагаютъ ассимилироваться, раствориться. Вс? нацiи могутъ жить, даже самыя ничтожныя – албанская, черногорская, сербская, – и только еврейство должно умереть, раствориться. И в?дь этого требуютъ лучшiе люди. А между т?мъ отъ кого получаютъ весь свой св?тъ эти лучшiе люди? Кто ихъ Богъ и пророкъ? Еврей Марксъ. О, отчего Карлъ Марксъ не носилъ чисто еврейскаго имени, отчего не назывался онъ Мордухъ? Эти господа, которые требуютъ, чтобы еврейство растворилось, назывались бы теперь не марксистами, а мордухистами.

Якова споръ сталъ тяготить.

Сейчасъ по прi?зд?, не разд?вшись, не умывшись, не разспросивъ о родныхъ, не поговоривъ даже съ матерью, которая съ такой н?жностью и такъ жадно на него смотритъ и ждетъ его разсказовъ, его вниманiя, онъ ввязался въ это крикливое перебрасыванiе горячими тирадами, и это такъ утомительно и раздражаетъ… А Соня больна, и споръ ее такъ волнуетъ, она кашляетъ и задыхается, и схватывается за сердце… надо бы прекратить, надо бы сейчасъ прекратить…

Но Якову неудержимо хот?лось сд?лать одно только маленькое, заключительное, посл?днее возраженiе, – за нимъ сл?довало другое, третье, а Соня, даже не выслушавъ брата, съ своей стороны затопляла его горячимъ потокомъ гн?вныхъ, стремительныхъ словъ.

Съ тоской и съ тревогой слушала своихъ д?тей Шейна. Она вздыхала, разводила руками, бросала умоляющiе взгляды то на сына, то на дочь, а временами, набравшись храбрости, изловчалась вставить слово, другое, и все пыталась увести д?тей въ столовую…

А въ сос?дней комнат?, притаившись, съ большой кастрюлей въ рукахъ, стояла Марфушка, и съ изумленiемъ, сердитая, смотр?ла черезъ растворенную дверь на то, что происходило передъ ней. Столько было разговоровъ о прi?зд? панича, съ такимъ нетерп?нiемъ его ожидали, такъ н?жно мечтали о дорогомъ гост?, такiя для него наготовили вкусныя печенiя и варенья – и вдругъ, на вотъ теб?…

– Тiлько що въ хату – и яка свара!

И Марфушка негодовала вс?мъ своимъ простымъ и чувствительнымъ сердцемъ. Уже она ненавид?ла "оцего чортяку", и была лютымъ врагомъ ему. Она слушала, слушала, – и все больше и больше закипала.

– У-у, горластый! Ажъ злякалась…

Полная огорченiя и обиды, ушла она на кухню, забрала тамъ ц?лую гору м?дной посуды и выйдя во дворъ, на кучу песку, принялась за чистку. До нея долетали голоса и Сони и Якова, но она не хот?ла ихъ слушать, и, чтобы оградить себя, она затянула п?сню – да такъ визгливо, да такъ ожесточенно, что когда минутъ черезъ пять подъ?халъ къ воротамъ Соломонъ Розенфельдъ, мужъ Шейны, и издали взволнованно крикнулъ: "А что прi?халъ нашъ гость?" – то она ничего не разслышала и не отв?тила.

– Прi?халъ нашъ гость? – повторилъ Розенфельдъ, торопливо сл?зая съ брички.

Не оглядываясь на хозяина, отчаянно визжа пескомъ по ярко сверкающей м?ди, Марфушка сердито буркнула:

– Прi?халъ.

И почти не понижая голоса, она добавила:

– Хай бы вiнъ тобi сказывся, чортяка патлатый!

VI

Появленiе отца заставило Соню и Якова н?сколько успокоиться. Пошли поц?луи, обычныя восклицанiя, разспросы… Шейна воспользовалась изм?нившимися обстоятельствами и увлекла вс?хъ въ столовую.

Ус?лись вокругъ стола, и завязался живой, пестрый разговоръ – о заграниц?, объ ученiи, о томъ, какъ свободно и легко живется евреямъ во Францiи, о новыхъ ограниченiяхъ для нихъ въ Россiи, о торговл?, объ урожа?…

Соломону Розенфельду было съ небольшимъ пятьдесятъ л?тъ, но на видъ ему можно было дать вс? шестьдесятъ, – такъ с?да была его, въ свое время темно-русая, борода, такъ устало было его изборожденное морщинами мертвенно-желтое лицо. Движенiя, впрочемъ, были у него довольно живыя, даже порывистыя, онъ быстро ходилъ, быстро и горячо говорилъ, и см?ялся громко и легко. И волосы на голов? его, б?лые, какъ сметана, торчали густые и плотные, какъ у юноши.

Онъ "занимался пшеницей", былъ агентомъ крупной экспортной фирмы, и въ урожайные годы "крутилъ д?ла". На фон? м?стной нищеты онъ считался челов?комъ зажиточнымъ; на самомъ же д?л? у него не было никакого состоянiя, и это потому, что большую часть его заработка выматывало изъ него коммерческое начальство. И даже домишко Розенфельда былъ заложенъ у того же всевысасывающаго начальства.

Розенфельдъ былъ челов?къ неглупый, довольно чистый въ смысл? нравственномъ и пользовался въ город? уваженiемъ и влiянiемъ. При старомъ городовомъ положенiи, когда евреи могли быть избираемы, его неизм?нно выбирали въ гласные и даже, если онъ не отказывался самъ, въ члены управы. Онъ не игралъ въ карты, не ходилъ въ клубъ, въ свободные зимнiе вечера любилъ читать, и б?да была только та, что книгъ въ городк? почти не им?лось. Самоучкой онъ одол?лъ – съ гр?хомъ пополамъ, впрочемъ, – н?мецкiй языкъ, и въ его контор?, за стеклянными дверцами ясеневаго шкапчика можно было вид?ть ряды томиковъ, – сочиненiя Гёте, Шиллера, Гейне и другихъ н?мецкихъ авторовъ.

– А ты порядкомъ изм?нился, – сказалъ Розенфельдъ, вглядываясь въ сына. – Борода… и угрюмый такой сталъ… Въ твои годы не надо быть угрюмымъ, усп?ешь еще… Еще будетъ время намучиться.

– Разв? еврей можетъ не быть угрюмъ, – вставила Шейна. – Слава Богу, подумать есть о чемъ… Кажется, о чемъ должно передумать еврейское пятил?тнее дитя, то русскому хлопцу даже до самой свадьбы въ голову не придетъ.

– Во всякомъ случа?, сегодня серьезность и всякая тамъ хмурость въ сторону, – весело проговорилъ Розенфельдъ, быстро пересаживаясь на другой стулъ. – Можно себ? иногда позволить им?ть и свободное лицо.

– Ты правъ, папаша, совершенно правъ.

Яковъ дружески улыбнулся отцу. Онъ и самъ очень не прочь былъ им?ть теперь и "свободное лицо", и свободную душу. Такъ хот?лось покоя, такъ нуженъ былъ отдыхъ посл? семидневнаго путешествiя третьимъ классомъ, посл? массы наблюденiй, сопоставленiй и размышленiй, горькимъ бременемъ навалившихся на сердце за время этого путешествiя.

И обстановка была теперь такая, что спокойствiе могло бы пролиться въ душу. Мягкiй сумеречный св?тъ, самоваръ, котораго не видишь за границей, чистая скатерть, вс? эти домашнiе коржики и варенья, и старая, наивная, н?сколько см?шная мебель, и н?жное, ласково-печальное лицо матери, и товарищески-дружелюбный тонъ отца, хоть и пос?д?вшаго еще сильн?е, но все же подвижного, бойкаго, и такого милаго, милаго, – все это настраивало на какой-то добродушный, тихiй, дружескiй ладъ, трогало и умиляло. И хот?лось упиться этимъ умиленiемъ, хот?лось хоть на время забыть обо всемъ грозномъ и жуткомъ, – о вопросахъ мучительныхъ, объ идейномъ разлад?, о томъ, что д?лается тамъ, за ст?нами этой старенькой столовой, хот?лось дов?риться ей, родной и ласковой, отдаться, покориться…

Но что-то м?шало Якову… Что-то жесткое и несдвигающееся давило ему душу, и онъ чувствовалъ себя неловко, ст?сненно. Точно посадили его въ тотъ узкiй промежутокъ, между буфетомъ и ст?ной, на который невольно устремлялись его глаза…

Его глаза устремлялись туда для того, чтобы не встр?чаться со взглядами сестры. Соня сид?ла мрачная, тревожная, почти злобная. Было видно, что она осуждаетъ и это чаепитiе, и эти пустые разговоры, тяготится, и съ нетерп?нiемъ ждетъ, когда это окончится. Она походила на большое темное облако, которое въ л?тнiй день проносится надъ кроткою нивой, и все разростается, и все черн?етъ, и оттуда, сверху, высматриваетъ м?сто, на которое нужно ринуться грознымъ и буйнымъ дождемъ.

– Сонечка, ты сидишь такая надутая, точно Яша у тебя жениха отбилъ, пробовалъ пошутить Розенфельдъ.

Соня сд?лала видъ, что улыбается, и старику стало стыдно: онъ почувствовалъ, что шутка вышла плоской и неум?стной…

Посл? н?которой паузы опять пошли разговоры о пустякахъ, легкiе и вздорные разговоры, – т? именно, которые такъ хот?лось бы вести теперь Якову, и которые, однако же, смущали его и конфузили.

Стемн?ло. Зажгли лампу и убрали самоваръ.

Пришло н?сколько знакомыхъ и родственниковъ. Уже полъ-города знало о прi?зд? Якова, и вс?мъ хот?лось взглянуть на небо, заграничнаго челов?ка. Разговоръ сд?лался оживленный, шумный. Какъ-то незам?тно исчезла Соня, пронесло облако мимо, и Якову стало легче на душ?, и онъ болталъ безъ умолку.

Просв?тл?ло и лицо Шейны, она все топталась около сына и, желая сд?лать ему что-нибудь прiятное, причиняла массу маленькихъ огорченiй и неудобствъ. Но ему отъ всего этого было весело, онъ радостно см?ялся и, разн?жничавшись, по-д?тски ласкался къ матери и ц?ловалъ ее. А потомъ, вдругъ вспомнивъ, бросился къ чемодану и сталъ вытаскивать изъ него подарки. Матери онъ привезъ шелковый кружевной шарфъ, сестр? в?еръ, отцу табачницу съ видомъ Эйфелевой башни.

Публика осматривала подарки, ощупывала, взв?шивала на ладони, обмахивалась в?еромъ, изумлялась и почтительно расхваливала чистоту и изящество заграничной работы. Маклеръ Халанай, глупое, льстивое и плутоватое существо, долго ощупывалъ кружевной шарфъ, съ авторитетнымъ видомъ глубокаго, многоопытнаго знатока, и, чмокая языкомъ и таинственно щуря воровскiе глаза, приставалъ ко вс?мъ.

– Убратите ваше вниманiе!.. Вы только убратите вниманiе!..

Вс? обращали вниманiе и находили, что д?йствительно – шарфъ необыкновенный. И только одна Марфушка, приходившая накрывать на столъ къ ужину, на подарки почти не взглянула. Она латинскихъ изреченiй не знала, о существованiи данайцевъ, дары приносящихъ, и не подозр?вала, но отъ врага своихъ хозяевъ не хот?ла и подарка, – даже и для нихъ самихъ.

– Ну, что же вы скажете на моего француза? – развалившись въ кресл? и совершенно размякнувъ, спрашивалъ гостей счастливый Розенфельдъ.

– Наполёнъ! Настоящiй Наполнъ! уб?жденно отв?чалъ знатокъ Халанай.