Карибский капкан

Когда на площади перед аэропортом перед ним остановился лимузин президента, Харитонов, как полагалось, не удивился. Сейчас он не мог отделаться от мысли, что он ожидал этого с того самого момента, когда он после бессонницы отправился в архив и скрупулёзно изучил все архивные материалы о состоянии дел в стране. Он чувствовал, что вновь может быть нужен здесь, и гнал от себя это чувство, которое не могло обрести такую необходимую для него мысленную оболочку. Теперь он понял, что чутьё его не подвело.

Когда обрадованный Гонзалес заключил его в объятия, Харитонов испытал острое чувство стыда перед этим огромным и добродушным человеком. Ему было стыдно за то, что он всю жизнь был роботом, бесчувственной рептилией. Харитонову было стыдно, что он не может даже как следует обрадоваться встрече с другом, который был очень тёплым и искренним человеком.

Воспитанник детдома, Харитонов в первый раз в жизни осознал, что кто-то может любить его. Любить не как самоотверженного разведчика, о котором слагают песни и имя которого – военная тайна, а как друга, как человека. Пусть такого, внешне заскорузлого, с несносным ворчливым характером, но друга и человека. Теперь он был поставлен в тупик, так как не ожидал проявления такого дружеского чувства со стороны Гонзалеса, и толком не знал, как ему реагировать. Но больше всего он злился на себя за то, что не может ответить ему тем же…

Наконец, вдали забрезжил спасительный зелёный океан. Кортеж выехал на пустынный песчаный пляж.

– Остановите здесь, Мигель, – распорядился по-испански президент. – Мы пройдёмся пешком.

Глава 3

Они вышли из лимузина. Четверо мотоциклистов спешились, и молчаливо последовали на некотором расстоянии за Харитоновым и Гонзалесом. Молчаливые, одетые в чёрные костюмы, они наверняка изнывали от жары, но не подавали виду, как настоящие индейцы, кем они, собственно, и являлись, и по крови, и по образу мысли.

Над пляжем носилось несколько чаек, искавших мусор, оставшийся после отдыхающих. Харитонов удивился, как водитель отыскал в такое время безлюдный участок побережья. Очевидно, он пользовался какой-то нехорошей славой. Пляжного мусора под ногами было на удивление мало, лишь иногда тут и там попадались банановые кожурки, чтобы никто даже здесь ненароком не забывал о национальном достоянии и кушании, с успехом заменяющим заморские бутерброды из полуфабрикатов.

Харитонов послюнявил палец, определил, что ветер дует в сторону океана, и встал между ним и президентом. Зелёные волны были подозрительно спокойны. Где-то вдалеке застыл белый треугольник паруса яхты.

Гонзалес заметил его машинальную заботу о конспирации, и произнёс:

– Не волнуйся. Нас может слышать только океан.

– И ветер, – ворчливо прибавил Харитонов. – Конечно, мои коллеги весьма справедливо полагают, что я отстал от современных технологий, но про такие штуковины, что усиливают звук на любом расстоянии, я слышал.

– У нас могут воспользоваться только стаканом.

– Я бы не был так в этом уверен. Где гарантия, что это только моему начальству пришла в голову блестящая мысль заслать в эту страну шпика? За двадцать лет до этого наверняка додумался кто-нибудь ещё, и прислал кого-нибудь более продвинутого, чем я. Вспомни, для тебя и винтовка была чудом техники.

– Ты прав. Но… – Гонзалес запнулся, и вдруг махнул рукой в сторону паруса. – Наплевать! Пусть их слышат! В конце концов, разве я должен скрывать то, что очень рад тебя видеть?

– Нет, – признал Харитонов. – Только через час доклад о твоей встрече со старым волчарой из КГБ не будет лежать на столах директоров разведок лишь тех стран, в которых никогда не видели столов. Да и тем подложат под пальму. Такое знакомство может служить дурной рекомендацией… хотя… кто я такой? Все подумают, я приехал просить у тебя денег взаймы.

– Ты утрируешь. Ты – национальный герой в нашей стране, и ещё во многих. А вот я – тиран.

– Как Мерда? Чтож, поздравляю.

Президент Гонзалес виновато улыбнулся и потупил взгляд на песок.

– Нет. Я хуже. Мерда был у власти всего десять лет. Я вдвое больше. Мерда был по-своему честен, он не скрывал своей диктатуры, не обещал сытой и спокойной жизни в благоденствующей стране. Я же только и делаю это. Я выступаю в Парламенте с проектами либеральных реформ, единственный наш телеканал с утра до ночи транслирует мою лоснящуюся физиономию, которая рассказывает о том, каким райским уголком станет наша страна, забыв прибавить: «Хорошо, если ваши внуки это увидят.» Я строю потёмкинские деревни в виде бетонных коробок, и вожу по ним иностранные делегации, со словами: «Смотрите, это не хижины, что были двадцать лет назад! Любите меня, я демократ!» И так двадцать лет, изо дня в день! Когда со мной была Лючия, я сам верил, в то, что говорил. Но теперь… Я вижу, что всё, чем я занимался – это было заштукатуривание больших трещин, которые расползаются всё больше и больше. И все, я думаю, видят это. Видят и молчат, потому что не могут представить на моём месте другую фигуру. Все эти годы народ терпел меня только потому, что мне не было альтернативы. В своё время я почти ничего не сделал для этого, это сделал ты. Но времена меняются, и континенты движутся. Выросло новое поколение, которым хочется чего-то нового. Теперь у нас появилась молодёжная оппозиция. Я сам лично приветствовал её, ибо демократичный правитель прислушивается к конструктивной критике. Но… есть те, кто хочет воспользоваться этим. Тогда будет очередной переворот, и ты сам знаешь, станет ещё хуже…

– С этого надо было начинать. Ты раскрыл заговор?

– Да. Но не это главное. Если бы я знал, что у меня есть достойный соперник, который сможет взять новый курс и привести страну к процветанию – я сам ушёл бы в отставку. Может быть, это лучшее, что я смог бы сделать. Но новое поколение ещё очень молодо. Оно не имеет того опыта, который имею я, несмотря на моё бессилие. Вокруг полно шакалов, которые так и алчут вскружить голову ещё ничего не понимающей молодёжи, и сделать из страны нечто жуткое… Ты же знаешь, как в соседних странах процветает наркомафия. Мы пока что ещё недоступны для неё. Но они внедрили к нам агентов, цель которых наладить канал поставки «дури». Мы нужны им как крупная перевалочная база: наркотики очень удобно вывозить из страны в коробках с бананами, и ввозить их в другие страны. Пока я президент – этому не бывать. Но они уже придумали способы, как со мной воевать. Эта война длится много лет: они разоряют наши предприятия, занимаются вредительством на плантациях, устраивают провокации против нас и стремятся дискредитировать в глазах мирового сообщества. Наверняка ты читал заметки в газетах о том, как макаки в зоопарке Пигзвилля, штат Массачусетс, отравились марихуаной, которая якобы содержалась в бананах, ввезенных из нашей страны?

– Помню.

– Это нанесло мощнейший удар по нашей экономике. Мне с трудом удалось оправдаться, заказав огромную тучу экспертиз независимым организациям, на оплату которой ушла половина нашего бюджета. Было доказано: мы не виноваты, и бананы у нас лучшие на континенте, выращенные без применения генной инженерии. Но всё-таки на наше реноме легло несмываемое пятно (о результатах экспертизы в газетах не напечатали). Кроме того, теперь и наша молодёжь, которая держит равнение на Север[2 - Страна, на которую обычно держит равнение молодёжь, находится к северу от центра описываемых событий, а не к западу], теперь также не верит во все мои доводы, считая меня политиканом, делающим всё, чтобы удержать власть ещё лет на пятьдесят. Знали бы они…

– В каждом положении есть свои преимущества, – медлительно произнёс Харитонов, наблюдая, как трость его зонта входит в мокрый песок. – По крайней мере, тираны не несут ни за что ответственность…

– В том то и дело, Кондрат! Это самое страшное! Я этого и боюсь. Ответственность – это то, что делает нас людьми. Она не даёт нам потерять себя и забыть о других людях. Если её нет – мы всего лишь кучка жалких зверей, которые не смыслят ничего, кроме удовлетворения своего голода…

– Каков закон джунглей, Энрике? Мы с тобой одной крови? Да, так было, пока Акелла не промахнулся. Теперь же закон – каждый сам за себя.

– Но я ещё не промахнулся! Я не позволю шакалам обманывать мой народ. Я не многим лучше, но я… Нет! Я ничем не лучше…

Президент вдруг поскользнулся на банановой кожуре, но быстро восстановил равновесие. Телохранители было дёрнулись в его сторону, но он дал им знак, что всё в порядке, и те продолжили свой путь, будто бы ничего и не произошло.

Кондрат Архипович Харитонов не попытался подхватить друга. Не по той причине, что ему было безразлично, шлёпнется ли он на песок, и не потому, что тщедушный старичок опасался, что тучное тело президента придавит его. Просто Харитонов слишком поздно среагировал, и заметил неуклюжее движение Гонзалеса уже тогда, когда тот крепко встал на ноги.

Он злился на себя. С ним это бывало не впервые, особенно в последние годы. Но именно теперь он почувствовал всю свою беспомощность. Он – профессиональный разведчик, которому была подвластна абсолютно любая миссия, который мог примерить на себя любую роль, любую маску, оказался бессилен просто поддержать своего друга.

За всю жизнь Харитонов не произнёс ни одного тёплого слова. Ему приходилось слушать исповеди в момент отчаяния, утешать, вытирать слёзы, оказывать необходимую душевную помощь, успокаивать людей, дошедших, как им казалось, до точки невозврата. Но всё это ему приходилось делать на всё том же машинальном уровне, ничего при этом не чувствуя и даже почти не замечая этого. Это просто требовалось для дела.

Теперь же, когда Гонзалес просил у него моральной поддержки (Харитонов осознавал, что тому ещё и не к кому обратиться за ней, кроме него), он оказался не способен проявить искреннего участия, несмотря на все его хитрости и примочки, так как не поможет ни одно удобрение взрастить семя пустынной почве. На ум шли лишь одни циничные фразы, и Харитонов не мог реагировать на это спокойно, ругал себя мысленно всеми словами на всех языках, какие знал. Наконец, Харитонов нашёл компромисс с самим собой, и произнёс, медленно, тщательно подбирая слова:

– Энрике… Я, конечно, могу сказать тебе то, что обычно говорят в таких случаях… Что ты перетрудился, перенервничал, или тебе нужно отдохнуть. Это тебе смог бы сказать любой гражданин твоей страны, если бы ты остановил его и рассказал то, что рассказал мне. Наверно, ты не это хочешь от меня услышать. Я бы пожелал тебе, чтобы ты услышал от меня то, что хочешь, или то, что тебе поможет… Я на слова скуп. Но одну историю рассказать могу. Когда я прилетел сюда и вышел из здания аэропорта, то увидел старика, торгующего бананами. Я узнал его: это был один из членов повстанческого отряда, тот самый, со шрамами от мачете. Он боролся за свободу своей страны ещё тогда, когда ты не стал идейным вождём революции. Когда надежды у народа не было никакой: как ты понимаешь, у солдат Мерды были хотя бы мачете, у повстанцев только лопаты. Я помню, как я обучал его обращаться с пистолетом, сам знаешь, какая у меня память на лица. Я подошёл к нему, он тоже меня узнал. Я спросил его, почему он, почтенный ветеран, торгует бананами в полуденный зной, а не сидит в теньке, на веранде своей фазенды, и не рассказывает своим внукам о славных днях своей молодости. Неужели для него не нашлось другого занятия? Знаешь, что он ответил? «Вся наша страна торгует бананами. Если это делает наш президент, почему я должен стыдиться этого?» «Вот она, демократия, – подумал я. А он, немного подумав, вдруг прибавил: «Лучше торговать бананами, чем своей честью.»

Президент остановился и стал неподвижным взглядом смотреть на сморщенный профиль Харитонова, обращённый в сторону океана, к белому треугольнику яхты, которая, казалось, следовала за пешим кортежем по воде.

– Это то, что ты хотел бы услышать?

– Наверно, да… Кондрат…

– Не надо. Раз случилось так, что я второй раз оказался в твоей стране, я постараюсь сделать всё, от меня зависящее. Только на этот раз не предлагай мне пост главнокомандующего армии.

Харитонов знал, что это лучшее, что он сможет сделать для своего друга, а именно, как и двадцать лет назад, пустить в ход свои знания, умения и опыт. Да, он не очень чуткий собеседник, зато он хорошо борется с тиранами. Не для этого ли он выбрал страну, когда ему предложили отправиться куда-подальше? Не за этим ли он искал повод, чтобы его отправили куда-подальше? Теперь Харитонов предпочёл не заниматься поиском ответов на риторические вопросы.

– Я начну с анализа всей политической ситуации. Для этого в моём распоряжении должны быть архивы всех министерств и всех ведомств, начиная с разведки и контрразведки, кончая ассенизаторской конторой. Твоя задача – обеспечить мне доступ к ним и создать прикрытие. Думаю, легенда о том, что я русский писатель-графоман, который сошёл с ума и рьяно взялся изучать вашу историю, будет мало правдоподобной, но хотя бы уж дерзкой в своей издевательской банальности. Далее, я должен познакомиться со всеми политиканами в этой стране. Предлог тот же, пусть все хоть посмеются. Нам плевать: мы держим курс и видим цель. Через некоторое время я смогу вытащить тебе на блюдечке всех заговорщиков. А там делай с ними, что хочешь, расстреливай, или читай лекцию о пользе демократии для здорового развития планеты. Это зависит от того, хочешь ты их прикончить сразу, или пусть сами долго и мучительно помирают со смеху.

Харитонов предвидел реакцию президента на его слова, потому постарался всячески избежать встречи с его взглядом. Во-первых потому, что не любил проявления чувств, в особенности благодарности (ему её почти никогда и не выказывали, и Харитонов с молодости внушил себе, что она ему и не нужна). Во-вторых это был бы лишний повод удостовериться в собственной машинности и почувствовать стыд. Но главное, Харитонов боялся показать свою машинность Энрике. Чего доброго, он не поверит его искренности (да, и роботы бывают искренни, особенно в выполнении своей программы) и решит, что Харитонов делает ему одолжение.

Да плюс ещё те четыре парня. Очевидно, они всё в жизни повидали. Наблюдали своего хозяина и в моменты приступов самого чёрного отчаяния, или, как теперь, излучающим светлую надежду. Харитонову почему-то этого не хотелось. Может быть, потому что видел в них таких же роботов, как и он сам, только более современных и модернизированных, и ему не хотелось, чтобы проявление искренних чувств заставило хоть на время забыть свою программу? Или же просто потому, что ему было обидно их безразличие? Иногда он считал, что родившись, взял на себя обязанность быть безразличным, которая принадлежала многим и многим людям. Потому сам он не любил людей хладнокровных и циничных. Они не оценивали его жертвы. Харитонов тайно мечтал о том, чтобы он был таким один. Тогда мир был бы определённо гуманистичнее.

Энрике Гонзалес хорошо знал натуру своего друга, потому как, несмотря на внешность увальня, был очень чутким и проницательным человеком. Так теперь он заметил, как Харитонов ежится, старательно избегая его взгляда, и с трудом сдержал свой порыв, опасаясь раздражать его. С момента начала их знакомства Гонзалес благоговел перед Харитоновым. Он считал его невозмутимость и хладнокровие каким-то особым даром, которого лишены обыкновенные люди, вроде него. Зачастую он сравнивал своего друга с Кетцелькоатлем, божеством индейцев, сошедшим с небес и научившим его предков земледелию. Они оба теперь тайно завидовали друг другу белой завистью.

– А теперь мы поедем на мою фазенду, – сказал лишь президент с виноватой теплотой в голосе. – Мария столько слышала о тебе, и будет просто счастлива познакомиться с тобой!

– Боюсь разочаровать её, когда вместо мужественного героя в духе Хаггарда она увидит старую и сморщенную хромую обезьяну… – буркнул Харитонов.

– Ей будет с кем сравнивать… – ответил президент, смысл его фразы Харитонов поймёт значительно позже. – Но если ты будешь так же ворчать, то действительно разочаруешь её. Герои не брюзжат. А мы не должны разочаровывать нашу молодёжь.

– Правильно. Пусть молодёжь сама себя разочаровывает. Потому ворчать не буду. Буду молчать, как вяленая вобла.

Президент всё же не удержался, схватил Харитонова под мышку и, несмотря на то, что тот упирался и сдавленно хрипел, потащил к лимузину.

Как только кортеж развернулся и вырулил с пляжа на дорогу, ветер переменился, и теперь дул с океана на континент. Белый треугольник паруса развернулся на 180 градусов и выгнулся дугой. Яхта на максимальной скорости пошла в сторону столицы.

Глава 4