Восхождение

– А ну-ка, попрыгай на одной ножке, дорогой, видать, камешек у тебя пошел, такая боль…

Давид, морщась и охая, скакал на ноге, отрывисто соображая:

– Не может быть… не может быть… неужто застряли? Неужели не отпустит нас эта страна, неужели все зря и снова загибаться в этих проклятых больничных палатах с их манной кашей? Гримасы судьбы, мать их, перемать!

С верхних полок большими глазами на них смотрели проснувшиеся дети. У них тоже промелькнула мысль: а может, это знак? Поворачивай оглобли?

Но все прошло, и поезд, подрагивая стальными мышцами, под стук колес и мерное жужжание кондиционера, доставил семейство в стольный град Москву.

Было восемнадцатое января одна тысяча девятьсот девяносто первого года.

Второй день иракские ракеты падали на Израиль. Там началась война. Но об этом они узнали позже в израильском консульстве при посольстве Голландии. Дипотношений между Союзом и Израилем не было. Разваливающаяся держава по-прежнему высокомерно воротила нос.

Встал вопрос: что делать?

Решался этот вопрос на четвертом этаже кирпичного дома, что на улице Нижегородской у остановки Птичий рынок.

Там они остановились у Светиной тетки, добродушной и приятной женщины, живущей вдвоем с мужем, бывшим летчиком, прошедшим всю войну, а ныне пенсионером, работающем и в семьдесят лет на заводе: пенсии нехватало.

– Ну, скажи, Давид, куда вас несет? – с горечью пытался остановить их Владимир Михайлович, – вот видишь, теперь война там началась! Убьют вас там ненароком, не шутки же! А потом, послушай меня, старика, и ты тоже, Светочка! Уедете, а всю жизнь будете помнить Родину, и будет грызть вас там ностальгия… Да как же это так, оставить все и ехать черт знает куда? У вас же там никого нет, вы ведь уже не молодые, да и детки вон сидят, как же вы их бросите?

Тетка зарыдала, уж очень душевно Вова сказал!

– Наверное, вы думаете, что мы совсем безголовые, – аккуратно начал Давид, – вот вы, Владимир Михайлович, вы же заслуженный фронтовик, гордитесь тем, что вам отвалили пенсию, верно? Но жить на нее вы можете только нищенски, вы это хоть понимаете? Не зря вам в семьдесят лет приходится пахать на заводе, чтобы с голоду не помереть: ведь дачи у вас нет! Сейчас даже в Москве прожить трудно, а вы поезжайте-ка к нам, в Сибирь, и посмотрите в наших магазинах, чем можно прокормиться даже людям, неплохо зарабатывающим, вроде нас со Светой! А теперь скажите: за что уважать советское государство? За то, что побежденная вами, фронтовиками, Германия восстановилась и живет во сто крат лучше, а победители толпятся в позорных очередях за сахаром и водкой, как во время войны? За что любить родину, которая заставляет меня, специалиста, бегать по городу в поисках еды, а потом кверху задом готовить на грядках себе запасы на зиму? Кто в мире из нормальных стран вытворяет такое со своими гражданами? Кто? А кто, кроме нас со Светой, будет думать о будущем наших сыновей? Неужели и они должны униженно жить в таком государстве, которому наплевать на все? Довести до разрухи такую огромную, богатейшую страну! – этим прикажете гордиться и это любить? Я уже молчу про всплеск позорного национализма, опять стали искать виноватых и опять пальцами тыкают в нас, евреев! Все! Надоело! Хватит унижаться!

– Ну, ладно, ладно, чего ты раскипятился! Но ведь бомбят там! Куда ты едешь?

– А вот это мы сейчас решим!

Давид заперся в комнате с женой и детьми и начал:

– Вот что я скажу вам, дорогие. Вопрос нешуточный, там, действительно, война и можно погибнуть. Поэтому сейчас каждый из вас должен, подумав, сказать: – я возражаю или я согласен на переезд в Израиль, ведь если мы с мамой уедем, то потом и вы, вероятно, поедете за нами. Я лично еду! Я давно принял это решение, все абсолютно взвесил и не остановлюсь ни за что! Здесь если и будет лучше, то не скоро, а там и мир можно повидать, и пожить в нормальной, хотя и воюющей стране.

Светлана сразу сказала:

– Если ты едешь – я с тобой! Неважно куда, лишь бы с тобой!

Ребята молчали, с испугом глядя на родителей.

– Я понимаю, что вам трудно взять на себя ответственность. Дело нешуточное, – видя, что парням тяжело, выручил отец, – но если вы не говорите решительно: нет! – то и закончим этот разговор! Мы с мамой едем!

Глава седьмая

Человек в светло-голубом плаще. Встреча

И вот однажды, находясь в этом месте, я вдруг увидел человека в длинной одежде, странной и непонятной.

Он стоял вдали на крутом утесе, возвышающимся над рекой в ее излучине. Человек опирался на высокий шест или посох, и его темные волнистые волосы до плеч развевались от ветра, спадая на длинный, до земли, то ли плащ, то ли накидку странного светло-голубого цвета, который в лучах заходящего и ныряющего в тучи солнца, менял оттенки от зеленого до фиолетового.

Он стоял в одиночестве и просто смотрел вдаль на реку, на ее пологий другой берег с песчаными отмелями и жидковатым кустарником, в живописном беспорядке окаймляющим их. Но удивительнее всего было легкое подрагивающее свечение, исходящее от человека и захватывающее все вокруг него – и большие валуны, и желтый песок, и резкие тени стоявших полукругом от него сосен.

Я решил подойти поближе к непонятному человеку, но все было как в тумане, хрупко и тонко, и казалось ненадежным – тронь, и все растает, развеется, пропадет…

Сел на пенек и стал наблюдать.

Закат показался мне не совсем обычным, подстать увиденному. Протер глаза, зажмурился, даже ущипнул себя за руку – нет, все осталось: и человек, и аура вокруг него, и странный этот закат!

Низко над землей стелилась темная туча необычной формы: она напоминала какую-то букву мистического алфавита, который я видел в какой-то старинной книге, но что за буква, что за язык – забыл, стерлось из памяти. Внутри этой буквы плавилось солнце, но это был не обычный багровый диск закатного солнца, а разлившееся на полнеба яркое бело-желтое свечение с розоватой окантовкой по контуру. Выше, в светло-голубой полосе неба, постепенно переходящей в обычное темно-синее, плыли кучевые облака, над которыми летели легкие перистые, как бы создающие росчерки странных размашистых знаков!

Прошло не более десяти минут. Человек все также стоял, но картина резко менялась вслед за стремительным заходом светила. Тучи меняли форму, яркое свечение гасло, и с ним тускнели краски на небе и вокруг незнакомца на его утесе.

Потом все исчезло.

На следующий день я добрался до бора пораньше и занял свое место напротив утеса. Каково же было мое разочарование, когда я не увидел там ни человека, ни желтого песка, ни валунов! Лишь красивые высокие, мощные сосны слабо покачивали своими верхушками, отдаваясь порывам сибирского ветра.

Краски были привычными, небо обыденно позволяло ветру гнать по своему бескрайнему простору облака вперемежку с тучами, а солнце еще высоко стояло, то скрываясь за ними, то вновь показываясь, как будто смеялось надо мной! Так, в ожидании, я провел немало часов, то раздраженно глядя на часы, то подгоняя глазами издевательски яркое солнце, предполагая, что все может повториться позже, на закате…

Я все надеялся, что если начну все сначала и точно найду место, с которого увидел человека в ауре, то снова увижу его, и потому зачастил в Гурьевский бор, причем старался попасть туда примерно к тому часу, когда увидел его впервые. Вначале я предполагал разное: то ли это мне привиделось, то ли это был сон, но все же потом я понял, что все, что я видел – это явь!

И утвердился в этом решении окончательно, перечитав свои записи, сделанные несколько лет назад на алтайском курорте Белокуриха.

В то время, выйдя из больницы после всех этих пункций и уколов с таблетками, я был сильно ослаблен и страдал от жестокой бессонницы. В Белокурихе мне подсказали адрес бабки, которая якобы ставит на ноги чуть ли не покойников. Вначале я посмеивался, но потом решил попробовать – не убудет! Бабке стукнуло восемьдесят девять, похожа была она на ожившую мумию из Киево-Печерской лавры, которую я созерцал как-то во время одной из командировок в Киев.

– Заходи, милок, гостем будешь, а бутылку поставишь – хозяином станешь! – встретила меня бабуля. Интересная постановка вопроса, – подумал я, и попросил помочь в моей беде. Под потолком в ее покосившейся халупе висели вениками десятки разных трав, но она вытащила из старого комода куски смолы и, понюхав, протянула их мне.

– Это мумие, оно тебе подможет, милок. Вот, прочти, что пишет обо мне в газетах, – она протянула несколько вырезок, я взял отрывок из газеты «Известия», которым доверял, и прочел о том, что бабкин сын на все лето, месяца на три, уходит в горы, лазит по скалам и там, в недоступных местах собирает это самое мумие, которое образуется за десятки или сотни лет из кала летучих мышей вкупе с минералами этих самых скал, а в результате получается вот этот вот продукт, в котором имеется двадцать пять элементов таблицы Менделеева!

– Я, бабуля, должен пить это мышиное говно, значит? – расстроился я.

– Попей, голуба душа, попей, точно поможет!

Короче, стал пить я говнецо, подбирая дозировки, и были моменты, когда виделась мне после этого всякая чертовщина. Это один момент.

Глава восьмая

Женитьба

Рыжая, веснущатая Лея, шатенка с серо-голубыми глазами, привлекла к себе внимание Давида своей точеной фигуркой – дело было в далекой молодости. Они были одногодками: судьба свела их в девятнадцать лет.

Впервые он увидел ее поднимавшейся в гору впереди себя, метрах в десяти. Полные ножки мягко толкали ее фигурку и поблескивали матово на солнышке, когда она приподнимала хитон. Рыжая коса плотно облегала голову.

Он обогнал ее и заглянул в лицо.

– Откуда ты, девушка, как тебя зовут?

Молча, она отвела его руку и без улыбки продолжила путь.

– Какая строгая! – все еще пытался познакомиться юноша, но, увы, на этом встреча и завершилась.