Новый Робинзон

При всем том я все-таки надеялся, что мне удастся когда-нибудь доставить моего бедного товарища в одну из цивилизованных стран и там доискаться, кто он такой и откуда приехал. Долгое время я полагал, что он пострадал от солнечного удара и что рассудок рано или поздно должен вернуться к нему; я, конечно, почти ничего не мог сделать для его выздоровления, разве только кормить его как можно лучше. Замечательно, что он никогда никого не замечал: ни меня, ни Ямбы, ни туземных дружественных вождей; никого не узнавал и, казалось, даже не видел: взгляд его скользил по всем, точно по пустому пространству; когда он не спал, то все время бесцельно бродил около одного места, что-то бормоча и жестикулируя без устали.

Мы не мешали ему, поручив его надзору и присмотру Бруно, и заботились только об удовлетворении всех его нужд и потребностей. Я должен сказать, что Ямба не любила нашего товарища и не скрывала этого от меня, но ради меня была не только удивительно терпелива с ним, но и до крайности заботлива и добра. Эта чернокожая женщина из дикого племени людоедов была поистине образцом женщины и жены всегда и во всем.

XXV

Живя на берегах большой лагуны, я получил однажды весьма любопытное приглашение от одного из соседних племен. Вскоре после того, как я здесь поселился, до меня дошел слух, что по ту сторону какой-то злой дух вселился в тихие воды лагуны и нагоняет страх и ужас на бедных женщин, когда они приходят за водой. И вот, как и следовало ожидать, слава о подвигах и всяких великих деяниях белого человека вскоре разнеслась по всей окрестности, – и я получил лестное для меня приглашение отправиться на тот берег лагуны и избавить туземных жителей от присутствия нечистого духа.

Оставив нашего беспомощного товарища под надзором верного Бруно, мы с Ямбой пустились в путь и несколько дней спустя добрались до лагеря того туземного племени, которое присылало за нами послов. Здесь лагуна была окружена красивой лесистой местностью, слегка холмистой и чрезвычайно живописной. По пути я успел узнать от гонцов, или посланных, что воды лагуны уже давно тревожит какая-то громадная рыба или чудовище, дикие скачки и прыжки которого постоянно приводят в ужас жителей всех полов и возрастов.

«Чудовище это подплывает к самому берегу, – говорили они, – и старается пронзить бедных женщин громадным оружием, которое оно держит во рту». Так вот каков был злой дух лагуны! Признаюсь, этот рассказ сильно смущал меня. Я думал, что, по всем вероятиям, это было не что иное, как какая-нибудь громадная рыба, упавшая из дождевого облака, когда она была еще крошечной, вместе с другими бесчисленными рыбами более мелких видов, затем она стала расти и достигла, наконец, своих настоящих размеров. Таково было мое предположение, и я признаюсь, очень был рад случаю выказать перед туземцами свои, по их мнению, сверхъестественные силы.

Прежде чем пуститься в путь, я запасся кое-чем необходимым для того, чтобы быть в состоянии изловить страшное водяное чудовище. Под вечер того же дня, когда я прибыл в селение, я спустился к берегу лагуны в сопровождении всех туземцев: мужчин, женщин и детей. Нам недолго пришлось ждать; вскоре я заметил, что в воде бешено плескалось и металось что-то громадное, очевидно, рыба. При виде ее туземцы пришли в неописанное волнение, принялись плясать, кричать, бесноваться, надеясь этим отогнать злого духа. Первое мое действие должно было быть только пробой; я хотел поближе взглянуть на чудовище и с этой целью старался выудить его крючком, сделанным мною из сильно заостренной кости. Затем я достал громадные сети, изготовленные Ямбой из сырых шкур и мочалистых волокон древесной коры. Расположив эти сети на берегу, я приказал Ямбе живо сделать маленькую лодочку или челн из древесной коры, в котором мы с ней могли бы поместиться только вдвоем.

Когда лодочка эта была готова, то мы сели в нее и, отъехав на несколько сот аршин от берега, закинули наши сети. Смоченные заранее, они быстро развернулись во всю ширину и длину; но едва мы успели справиться с этим делом, как неведомое чудовище сделало на нас бешеное нападение, вызывая страшное волнение на поверхности воды. Ни я, ни Ямба не стали дожидаться рокового удара чудовища, а бросились в воду за борт лодки, как раз в тот момент, когда белое пилообразное оружие чудовища показалось над водой, всего в нескольких футах расстояния от лодки. Вслед за тем мы услышали страшный удар и, обернувшись, увидели, что длинное рыло рыбы проткнуло оба борта нашей лодки и застряло в ней, тогда как сама рыба запуталась в наших сетях. Чудовище с таким бешенством ударило в лодку, что теперь наше маленькое судно являлось для него страшной помехой; оно билось с невероятной силой, подымая целую бурю в лагуне, превращая ее зеркальную поверхность в какой-то мельничный водоворот. Громадная рыба минутами вся выскакивала из воды, извивалась в воздухе и продолжала неистово кружиться и биться в воде. Несколько раз наша лодочка высоко взлетала на воздух, и вслед за тем громадная рыба пыталась затопить ее под водой, но это не удавалось ей вследствие чрезвычайной легкости лодочки.

Между тем мы с Ямбой вполне безопасно доплыли до берега и стали наблюдать за бешеной борьбой чудовища, окруженные толпой беснующихся и злорадствующих туземцев. Когда порывы чудовища стали заметно ослабевать, так как силы его истощались в этой борьбе, мы сели в другую такую же лодочку из древесной коры (Ямба умела изготовлять их удивительно проворно) и, подплыв близко к обессилевшему уже чудовищу, с помощью моего топора без труда справились с ним.

Здесь следует упомянуть о том, что местные, не приморские туземцы до этого времени никогда не видали ни лодки, ни челнока, ни чего-либо подобного и не имели понятия о том, что на воде можно держаться не только вплавь, а потому наши лодочки вызвали в них неимоверное удивление и были сочтены ими за какие-то сверхъестественные снаряды.

Когда мы приволокли при помощи сетей и вытащили на берег чудовище с его длинным рылом, завязшим в нашей маленькой лодке, я тотчас же узнал, что этот мнимый злой дух туземцев был не кто иной, как громадная пила-рыба, длиною не менее 14 футов, причем одна пила ее равнялась не менее чем 5 футам. Любопытное оружие это я потребовал себе, как трофей моей победы над этим водяным гигантом; когда я вернулся восвояси, то выставил его напоказ туземцам, приходившим со всех сторон посмотреть на оружие злого духа, о котором они давно уже слышали. Сама же громадная рыба была сварена и съедена во время одного из величайших корробореев, при каком мне когда-либо приходилось присутствовать.

Так как туземцы не имели никакого представлении о том, каким образом эта рыба попала в их лагуну, то я со своей стороны могу только допустить то предположение, которое я высказал раньше, а именно, что она попала сюда из облака, будучи еще очень маленькой.

Туземцы до того были признательны мне за эту услугу, что решили оказать мне наивысший почет и предложили навсегда остаться с ними и стать их вождем. Но я отказался от этого лестного предложения, так как был намерен вернуться к своим друзьям на берега Кембриджского залива.

Вскоре после моего возвращения из этой славной экспедиции на ту сторону лагуны я случайно узнал, что у моих соседей туземцев живет девушка-метиска, рожденная от туземки и белого. Дальнейшие мои разведки обнаружили, что отец этой девушки был белый, который пробрался в эти глухие места и прожил некоторое время среди местных туземцев почти так же, как и я. Однажды я случайно набрел на пирамидку, сложенную из отдельных плоских камней, от 5 до 6 футов высотой, и сразу увидел, что пирамидка эта построена не туземцем. На многих из камней виднелись изображения и надписи, полустершиеся от времени, и разобрать которые не было никакой возможности; но на одном из камней, находившемся в более защищенном месте, я ясно прочел инициалы «L. L.».

Весьма естественно, что я стал расспрашивать об этой пирамидке у всех более пожилых туземцев, и от них я узнал, что лет 20 тому назад какой-то человек, такой же белый, как я, вдруг появился в этих местах и умер здесь несколько месяцев спустя, прежде даже чем жена, которой его, согласно местному обычаю, тотчас же наделили туземцы, успела разрешиться от бремени той маленькой девочкой-метиской, которая теперь стояла передо мной уже вполне развившейся женщиной. Никто здесь не знал ни его имени, ни места, откуда он пришел сюда. Девушка, дочь этого пришельца, никоим образом не могла назваться красивой, и цвет ее кожи скорее подходил к цвету кожи туземцев, но при первом же взгляде на ее руки можно было сказать, что в ней есть доля крови европейской расы.

В силу нашей расовой родственности любезные туземцы предложили мне ее в жены, и я принял ее, главным образом, в качестве помощницы для Ямбы, которой было уж слишком много хлопот с нашим питомцем. Звали эту девушку Луиги. Ямба ничего не имела против увеличения моей семьи, напротив, она желала, чтобы у меня было, по меньшей мере, дюжина жен, во-первых, потому, что это более соответствовало бы моему высокому положению и громадным заслугам всякого рода, а во-вторых, она полагала, что столько жен могли бы скорее привязать меня к этой стране, чем она одна. Но я не соглашался с ней в этом.

Воспоминание об этом племени туземцев особенно ярко удержалось в моей памяти, быть может, потому, что я прожил с ними по соседству около двух лет, а во-вторых, и потому еще, что мне теперь все кажется, что эта девушка-метиска была дочь Людвига Лейхгардта, без вести пропавшего австралийского путешественника и исследователя. Жаль говорить о нем: Людвиг Лейхгардт был врач и прекраснейший ботаник, удачно и с большим успехом проведший экспедицию от залива Мортон и до Порт-Эссингтона, на северном прибрежье. Здесь было основано военное, а также и карательное поселение правительством Нового Южного Уэльса. Сюда-то после крайне утомительного, исполненного всякого рода трудностей путешествия, или вернее странствования, продолжавшегося полтора года, прибыла, наконец, экспедиция, предводительствуемая почтенным тружеником науки, Людвигом Лейхгардтом; все члены ее были изнурены и измучены до последней степени.

О печальной судьбе, постигшей Лейхгардта в центральной Австралии, не имеется никаких достоверных сведений. Совершив благополучное путешествие и также благополучно вернувшись из тех стран, исследование которых, как надо полагать, стоило жизни бедному Лейхгардту, я к великому моему сожалению нигде не встретил никаких следов экспедиции Лейхгардта.

Я продолжал жить на берегу большой лагуны в надежде, что мой пациент постепенно окрепнет и поправится, и тогда я собирался двинуться дальше к северу. Но прошло уже почти два года, как он был с нами, а я все еще не научился понимать его лепет, хотя он постоянно твердил все одни и те же имена лиц и неизвестных мне местностей, говорил о какой-то экспедиции с целью исследований и т. п. Меня он никогда ни о чем не спрашивал, а с туземцами никогда не вступал в пререкания; впрочем, те смотрели на него, как на высшее существо, и ни в чем не противоречили ему, оказывая всякий почет и снисхождение. Он не проявлял также дурных или вредных склонностей, а только впал в детство и идиотизм.

Однако я стал замечать, что мой товарищ, вместо того, чтобы поправляться и приобретать силы, заметно ослабевал. Он почти постоянно страдал одной ужасной болезнью и, сверх того, на него временами находили такие приступы уныния, что он по целым суткам не выходил из своего шалаша и никому из нас не показывался на глаза. Когда его не было видно, я всегда знал, что такое с ним происходит. Иногда я заходил посмотреть на него, пытался развеселить, ободрить его, показывал ему что-нибудь забавное, насвистывал на дудочке, – все было напрасно. Должен сознаться, что я не любил посещать его жилище, так как оно не отличалось опрятностью.

У него также была жена, заменявшая ему няньку и ухаживавшая за ним с удивительной преданностью и любовью. Она, очевидно, считала его за самый нормальный тип белого человека. Мало того, она даже очень гордилась вниманием, которое все оказывали ее супругу, и тем уважением, с каким относились к. нему ее единоплеменники. Благодаря ему и она считалась, так сказать, избранной личностью, так как состояла в таком близком родстве с человеком, на которого туземцы смотрели, как на полубога. Эта славная девушка неотступно следила за ним, караулила его и держала его шалаш настолько чисто, насколько это вообще было возможно.

Однажды, рано поутру, что-то, очевидно, случилось, так как девушка прибежала ко мне испуганная, взволнованная и стала звать меня скорее в свой шалаш. Я тотчас же поспешил туда и увидел, что на земле лежал вытянувшись наш бедный товарищ; я тотчас же сообразил, что с ним какой-то припадок. Когда этот припадок прошел и к нему вернулось сознание, Ямба, я и его жена, все мы были около него. Я не видал его уже несколько дней, и изменившийся вид его сразу поразил меня: лицо его подернулось мертвенной бледностью, и, кроме того, он ужасно исхудал в эти несколько дней. Я понял, что час его смерти близок.

Я, как сейчас, помню, все мы стояли вокруг него, выжидая момента, когда он откроет глаза, – и вот он медленно открыл их, а взгляд его остановился на мне. Этот безмолвный взгляд потряс меня до глубины души: я понял сразу, что на меня глядит разумное существо, человек в полном своем уме. Первое его слово было: «Где я? Кто вы такой?» Дрожащий и взволнованный, я опустился на колени подле него и подробно рассказал ему все, как я его нашел, и что он вот уже два года как живет со мной; я указал ему на нашего верного Бруно, который неотлучно всегда находился при нем, не раз охранял его от ядовитых змей и приводил домой из далеких прогулок. Я сообщил ему, что он находится теперь в самом сердце Австралии, и послал Ямбу в наш шалаш за письмом, которое мы тогда нашли на дороге. Письмо это я прочел ему вслух, но он не сказал мне, кто был автор этого письма. Сначала он слушал меня с крайним удивлением, которое затем сменилось утомлением, а потом полнейшим упадком сил. Он попросил меня вынести его из шалаша на солнышко, что я тотчас же сделал; здесь, под открытым небом, он как будто немного ожил. Я прилег подле него и завязал с ним другой разговор. Он сказал мне, что зовут его – Гибсон, и что он был одним из участников экспедиции Жиля в 1774 году.

С этого времени я ни на минуту не отлучался от него ни днем, ни ночью. Когда он чувствовал себя посильнее, то много рассказывал мне об этой экспедиции, но я не вполне уверен, была ли то ложь, бред или истина, а потому не решаюсь передавать здесь того, что я слышал от него. Он, по-видимому, вполне сознавал, что умирает, но это скорее радовало, нежели печалило или огорчало его. Очевидно, он уже слишком исстрадался, слишком устал жить, чтобы желать проводить еще долее эту жизнь.

Я познакомил его с Ямбой, и мы общими силами делали все возможное, чтобы развлечь и развеселить его, но он слабел с каждым часом все более и более. Незадолго перед концом взгляд его вдруг принял какое-то напряженное выражение, и я видел, что он медленно начинает отходить. Мысль, что скоро всему конец, была для меня отрадна; я бы солгал, если бы сказал противное. Уже за несколько недель я ясно видел, что он не будет жить; день за днем в нем совершалась борьба жизни со смертью, и я, глядя на это, до того измучился, что, право, этот человек становился для меня непосильной тягостью. Кроме того, он вообще не мог жить той жизнью, какой жили мы с Ямбой: кожа у него была до того нежна, что нам приходилось постоянно заботиться об одежде для него, некоторое время он обходился своей рубашкой, но, когда она износилась, нам пришлось сшить ему одеяние из шкур; ноги его были тоже до того чувствительны, что он положительно не мог ходить босиком, и приходилось постоянно обувать его в сандалии из шкур, да и те часто натирали ему ноги. Во время своей последней болезни он целые дни проводил под открытым небом на солнышке, – и только на ночь я вносил его в шалаш и укладывал в гамак, который я давно уже сплел для него. Ямба еще раньше меня поняла, что он умирает, и теперь ей было страшно жаль его, но что могла она сделать. Мы испробовали на нем действие знаменитой целебной травы «pitchori», но и она не оживила его. Эта «pitchori» – особого рода лист, который туземцы жуют при упадке сил, угнетенном состоянии духа и т. п. недугах, и он имеет на них удивительно бодрящее и веселящее действие.

В день его кончины я приготовил ему душистую и мягкую постель из листьев эвкалипта; в последние его минуты при нем были его жена, прекраснейшая, преданная и любящая девушка, Ямба, я и Бруно.

Бедняга Бруно, очевидно, прекрасно понимал, что его друг не жилец на этом свете; он целыми часами лизал его руки, грудь и, не находя ответа на свою ласку, свертывался клубочком, как можно ближе к нему, и подолгу лежал не шевелясь; затем он тихо, поджав хвост выходил из шалаша и принимался жалобно выть. Бедный Гибсон! Женщины особенно любили его за то, что он никогда не уходил с мужчинами ни в какие походы или экскурсии, а всегда оставался с ними и с Бруно, который в течение этих двух лет положительно ни на минуту не разлучался с ним не только днем, но и ночью, и даже спал всегда вместе с ним.

Глядя на его бледное, страшно исхудавшее лицо и впалые глаза, я видел, что сейчас должен быть конец. Я присел подле него на колени и держал в своих руках его руку. Вдруг он сделал невероятное усилие и, обернувшись ко мне, спросил: «Слышите вы что-нибудь?» Я прислушался и отвечал отрицательно. «А я слышу чьи-то голоса, – сказал он, – мне кажется, что это друзья мои зовут меня». Я подумал, что он бредит, но он смотрел на меня совершенно осмысленно и, казалось, угадал мою мысль. «Нет, – сказал он, – я отлично знаю, что говорю, они меня зовут, они пришли за мной! Наконец-то!» Лицо его осветилось бледной улыбкой, которая скоро исчезла, он слабо сжал мою руку и прошептал: «Прощайте, я ухожу, и вы когда-нибудь придете туда, прощайте!» С этими словами несчастный страдалец тихо отошел в вечность.

XXVI

После похорон жена Гибсона, по установленному обычаю, трое суток оплакивала мужа и выла по нем, ударяя себя в голову камнями и костями и разбивая ее до крови, а затем, в продолжение целого месяца, обмазывала себя глиной в знак траура.

Тело Гибсона не было предано земле; его набальзамировали травами и листьями, обмазали глиной и снесли на вершину одиноко стоящей скалы, где и оставили в небольшой пещере.

Туземцы были убеждены, что бедняга не умер, а только вернулся на свою родину, в Царство Духов, откуда он приходил к ним, а так как он был великий и хороший человек, то, без сомнения, должен опять вернуться в образе птицы или какого-либо другого животного.

Я лично был о Гибсоне иного мнения, чем туземцы; даже в то время, когда сознание вернулось к нему и он был в полном уме, покойный производил впечатление человека весьма ограниченного, стоящего на очень низком уровне умственного развития и совершенно не культурного. В силу этого я и не придавал особенного значения тому, что он мне говорил. Если не ошибаюсь, он говорил, что экспедиция, в которой он участвовал, покинула Аделаиду с целью пройти сухим путем через весь австралийский материк. Так как эта экспедиция была прекрасно снаряжена, то участники ее долгое время не нуждались ни в чем и не терпели никаких лишений; словом, все шло благополучно. Но вот однажды двое из них отлучились из лагеря для исследований страны, и он, Гибсон, заблудился в пустыне. Он полагает, что уже тогда мозги его пострадали от влияния солнца, потому что в первую ночь он даже не подумал разыскивать своих товарищей и главную стоянку, а преспокойно улегся спать под деревом. На следующее утро он, однако, довольно ясно осознал весь ужас своего положения и скакал весь день безостановочно все вперед и вперед, не думая ни о пище, ни о питье, в надежде, что скоро доберется до главного лагеря. Так он гнал своего коня до самой ночи; когда же наступила ночь, то конь его был окончательно измучен, а он все также блуждал в пустыне, томимый мучительной жаждой до потери сознании, потому что запас воды, бывший при нем, давно уже истощился. Проснувшись поутру, он, к немалому своему ужасу, увидел, что лошадь ушла, оставив его в совершенно безвыходном положении. Что было с ним дальше, он совершенно не помнил. Иногда ему смутно припоминалось, что он искал воды, но почти бессознательно, и он шел, шел, сам не зная куда, пока не потерял сознания и не лишился чувств. Сколько времени он блуждал в пустыне, когда я нашел его, он положительно не мог сказать, потому что не знал даже ничего о том, каким путем он был спасен от верной смерти.

Этот несчастный являлся довольно типичным представителем типа австралийских пионеров по своей внешности: ростом немного выше пяти футов, физически прекрасно развитый, с длинной густой бородой лопатой и прямодушным, но не умным взглядом голубых глаз. Ему было не более тридцати лет.

Слушая мой рассказ о том, что мне пришлось пережить в последние годы, он выказал искреннее сочувствие и затем сказал мне, что если я когда-либо вздумаю вернуться в общество подобных мне людей, то должен буду идти на юго-восток, так как Аделаида лежит именно в этом направлении. Кроме того, он сообщил мне, что главный трансконтинентальный телеграф будет проведен с севера на юг, и советовал мне следовать вдоль телеграфной линии, так как это самый кратчайший и верный путь.

Здесь я позволю себе привести несколько выдержек из книги Жиля «Австралия, дважды пройденная», в которой изложены самим главой экспедиции некоторые подробности о Гибсоне.

Жиль совершил всего до пяти экспедиций, с целью исследования страны, в центральную часть Южной Австралии и в Западную Австралию, между 1872 и 1876 годами.

О своей второй экспедиции, участником которой был злополучный Гибсон, Жиль пишет следующее: «Я уведомил своего друга, барона фон Мюллера, о неудаче моей первой экспедиции по телеграфу из Шарлотт-Ватерс, и он тотчас же энергично принялся за дело, так что в весьма непродолжительном времени собрал для меня новые средства, на которые я мог бы продолжать свои труды. В конце января 1873 г. я прибыл в Аделаиду, где собрал своих товарищей; а в начале марта мы не спеша тронулись с места, направляясь к Бельтана через Финис-Спрингс до Пика. Здесь нас радушно встретили господа Багот, представитель Сеттл-Стейшн, и Блад, член телеграфного департамента. Здесь мы оставили всю нашу поклажу и продали Баготу наш фургон или повозку, а себе купили двадцать вьючных и четырех верховых лошадей.

Здесь же ко мне подошел небольшого роста молодой человек и осведомился, помню ли я его. Он сказал мне, что его зовут Альф. Лицо его показалось мне знакомо, но я не мог припомнить, где видел его. Тогда он сообщил, что имя его Альф Гибсон и что он видел меня на северо-западном повороте Муррея, и просил взять его с собой. На это я сказал ему: «Хорошо, я согласен, но скажите, умеете вы ковать лошадей? Умеете вы ездить? Умеете вы голодать? Умеете ли терпеть жажду? И что вы скажете, если туземцы пожелают заколоть вас своими копьями?» Он сказал мне, что знает все это и не боится туземцев. Конечно, этот Гибсон был не такого сорта человек, за которым я бы полез в болото, но люди были редки в то время, и лишний человек не мешал мне, к тому же ему, очевидно, так хотелось отправиться с нами, что я согласился взять его с собой.

Экспедиция наша состояла теперь из четырех лиц: моей собственной персоны (Эрнеста Жиля), мистера Вильяма Генри Тишкинса, Альфа Гибсона и Джемса Эндрюса, при двадцати четырех лошадях и двух собаках.

В конце апреля или начале мая 1874 г. Гибсон и я направились к западу. Я ехал на Fair Maid of Perth (название лошади), а Гибсон на высоком иноходце Badger, третью лошадь мы пустили под вьюк, нагрузив ее двумя мехами воды, содержащими до 20 галлонов воды, что составляет 90 литров. Едучи рядом с Гибсоном, я рассказывал ему о различных экспедициях с целью исследования разных стран, о постигшей их участи, в большинстве случаев довольно печальной. – “Почему это во всех этих экспедициях столько людей гибнет? – сказал Гибсон. – Я бы не желал умереть здесь, в пустыне, при каких бы то ни было условиях!”

Затем мы поужинали копченой кониной. Было уже довольно поздно, и кони наши очень нуждались в отдыхе, а главное – в питье, особенно вьючная лошадь, которая всю ночь бродила около нашего лагеря, всячески стараясь добраться до наших запасов воды. Один небольшой мех с водой мы повесили на дерево, и вот моя кобыла прямо подошла к тому месту, где висел наш мех, и схватила его зубами так, что выбила пробку; вода, которой мы так дорожили, струей брызнула из меха. Теперь Гибсон стал каяться, что обменял иноходца на вьючную лошадь, с которой было довольно трудно, во-первых, потому, что она была тугоуздая, а во-вторых, грузная и ленивая. Во весь этот день дул знойный северный ветер, а на следующее утро, 23 апреля, в воздухе чувствовалась какая-то странная сырость, и меня мучило весь этот день какое-то тяжелое предчувствие, подобное, вероятно, тем предчувствиям, какими обладали древние авгуры, так как после этого дня я уже не видал Гибсона.

Следуя за мной в нескольких саженях расстояния, Гибсон вдруг крикнул мне, что лошадь под ним сейчас падет. Badger пала раньше, так что я хотел сколько можно поберечь эту: до видневшейся на западе гряды холмов оставалось еще 25–30 миль; я решил отказаться от мысли добраться до них и повернул обратно, следуя по тому же следу. Между тем лошадь под Гибсоном окончательно ослабела, чем ставила нас обоих в весьма затруднительное положение: она была совершенно не в состоянии везти своего седока и все старалась лечь. С милю мы вели ее в поводу, но затем она повалилась и тут же пала. Моей кобыле теперь приходилось везти седло Гибсона и весь его вьюк. Мы продолжали путь пешком и верхом, поочередно садясь на лошадь. Отложив около тридцати миль обратного пути от того места, которое я назвал Кегс, я крикнул Гибсону, который ехал впереди меня, чтоб он остановился и подождал, когда я подойду к нему. К этому времени у нас оставалось не более полулитра воды, и мы поделили ее между собой. Тогда я сказал ему: “Слушайте, Гибсон, вы сами видите, что мы в ужасно трудном положении, имея всего одну лошадь на двоих. Итак, ехать может только один из нас, а другой должен остаться здесь. Я останусь, но только выслушайте меня хорошенько. Если наша кобыла не получит вскоре воды, то и она падет, а потому поезжайте прямо, доезжайте до Кегса, если возможно, сегодня к вечеру и напоите ее. Теперь, когда у нас с вами осталась всего одна лошадь, на ее долю будет приходиться тем большее количество воды. Завтра, рано поутру, вы увидите перед собою, на расстоянии 25 миль от Кегса, Раулинсон. Поезжайте все время по нашему следу и не уклоняйтесь от него. Напоив лошадь и наполнив водой мехи, оставьте и на мою долю столько воды, сколько возможно. Запомните, что я рассчитываю на вас, – что вы приведете мне помощь”. Гибсон ответил, что если бы у него был компас, то ему легче было бы продолжать путь ночью. Я знал, что он нисколько не понимал компаса, так что последний не мог быть ему полезен: сам я не раз старался объяснять его употребление Гибсону и знал, что все эти толкования мои пропали даром. Кроме того, тот компас, который я имел при себе, был совершенно особой конструкции, и мне очень не хотелось расставаться с ним, тем более что у меня другого не было. Но так как он очень настаивал на этом, я отдал его ему, и он тронулся с места. Я еще крикнул ему вдогонку, чтобы он не уклонялся от следа; он ответил: “Ладно!” – а вслед за тем почти тотчас же скрылся из глаз.

У меня не было никакой другой пищи, кроме одиннадцати кусков завалявшейся копченой конины весом около полутора унций каждый.

Первого мая, как я узнал впоследствии, в час пополуночи, я прибрел в наш лагерь и с рассветом разбудил Тишкинса. Он уставился на меня, как будто я был не живой человек, а какой-то выходец с того света. Я спросил его, видел ли он Гибсона, так как прошло уже около восьми суток с тех пор, как я расстался с ним, но здесь его не видели. Первым делом было, конечно, отыскать труп несчастного Гибсона. Шестого мая мы, наконец, прибыли к тому месту, где наш злополучный товарищ сбился с пути. Пока он шел по следу, нетрудно было проследить его путь, но затем несчастный почему-то покинул след и стал удаляться к югу, где ему пришлось взбираться и спускаться по весьма крутым и малодоступным песчаным холмам. Мы нашли следы небольшого костра на том месте, где он покинул наш конский след. Ошибся ли он, следуя по компасу, или же произвольно изменил направление – трудно решить, – но вместо того, чтобы идти к востоку, как ему следовало, он пошел на юг или почти по тому направлению.

Мне было очень горько при мысли, что несчастный в свои последние минуты сознания должен был еще скорбеть и горевать о том, что благодаря тому, что он заблудился, и я также обречен на неминуемую гибель.

Я назвал эту грустную местность, лежащую между Раулинсоновской грядой и следующим водяным пространством, которое, вероятно, должно было находиться где-нибудь дальше к северу, Гибсоновской степью в честь первой ее жертвы.

Вернувшись в лагерь после этих бесплодных поисков, мы разобрали кое-какие вещи покойного Гибсона и нашли старую записную книжку, какую-то песню в честь чарки и вина, а также брачное свидетельство Гибсона. Он никогда не говорил нам, что он женат, и никто из нас не знал об этом».

XXVII

После смерти и похорон Гибсона я решил переселиться подальше на север и, согласно этому моему решению, окончательно поселился со всем своим семейством (женой и двумя детьми, мальчиком и девочкой, родившимися у меня во время пребывания моего на берегу лагуны) в живописную горную местность под тропиками, миль 200 или 300 к северу от лагуны. Я имел намерение лишь временно поселиться здесь, но у меня явились новые связи, и к тому же мои малютки были далеко недостаточно сильны, чтобы предпринять столь трудное и дальнее путешествие, какое я имел в виду. Здесь я должен сказать, что сделал роковую ошибку, пожелав воспитать их иначе, чем воспитывают своих детей туземцы.