Казнь египетская

II

Рамзес и его товарищи переехали на западный берег Нила, где они должны были опробовать новый ипподром, приготовленный для бегов.

Молодой офицер, обожавший верховую езду и посвящавший ей весь свой досуг, сегодня был свиреп и мрачен. Узикав же никогда не был так весел. Он принялся насмехаться над его дурным расположением духа и все приставал с вопросами: не приворожила ли его некая чужестранка с рыжими, как у колдуньи, волосами.

Рамзес выразил недовольство настойчивыми шутками пьяного болтуна. Узикав, любивший Рамзеса, не рассердился на обидный эпитет, но теперь из гордости продолжал свои шутки. Тогда Рамзес перестал отвечать. Преследователь возобновил свои нападки. Глядя на него в упор, Рамзес крикнул:

– Подлец!

Тот разом осадил лошадей. Поначалу обе колесницы совершали свои эволюции на двух противоположных концах поля. Теперь черные кобылицы Рамзеса остановились нос к носу с серыми жеребцами в яблоках Узикава.

– Ты шутишь, сын великого жреца Амона?

– Нет, сын номарха, я рад бросить тебе это оскорбление в лицо. Твое поведение с этим ребенком подло.

Оскорбление было нанесено публично.

Противники разъехались в противоположные концы долины и бросились друг на друга. Офицеры, свидетели этой дуэли, следили внимательно за Узикавом. Их симпатии были на его стороне как оскорбленного без причины. Зрители могли только видеть два столба пыли, приближавшихся один к другому, точь-в-точь как туча песка, которую поднимает самум в пустыне. Можно было различить и лошадей, легких сирийских скакунов, и их развевающиеся гривы и хвосты походили на перья страуса, волнуемые ураганом. Сражающиеся были одни на легком настиле из сикоморы.

Узикав ехал прямо, он имел преимущество ветра. Его лук натянут, тетива наравне с ухом, стрела направлена горизонтально. Солнце светило ему в лицо, блеск его каски ослеплял.

Рамзес же имел преимущество света. Он стоял в своей подскакивающей повозке согнувшись. В правой руке он держал копье наготове, а в левой – кривой меч.

Оба управляли колесницами, перемещая свой корпус то в одну, то в другую сторону. Узикав крикнул глухим голосом и спустил стрелу, которая только вонзилась в кузов неприятельской колесницы. В то же мгновение колесницы встретились, точно собираясь столкнуть друг друга. Рамзес со страшным усилием натянул вожжи и избежал удара. Колеса сцепились, и вот Рамзес наклонился, высоко держа копье! Крик ужаса вырвался у друзей Узикава. Каждый сознавал, что при таких условиях гибель его неизбежна. Но вот ужас сменился возгласами удивления. Обе колесницы встретились, разъехались, и все увидели Узикава совершенно невредимого, старавшегося умерить быстрый ход своих коней. То же самое делал Рамзес. Но оружия более не было у него в руках. Копье и меч валялись на месте встречи, так как он их бросил в ту минуту, когда мог поразить насмерть своего друга.

Тогда все воздели руки к небу в знак прощения. Разгоряченных лошадей остановили, подхватили обоих героев и заставили поцеловаться.

Они помирились. Рамзес с совершенно истощенными нервами удалился с ипподрома, чтобы возвратиться в Фивы.

В течение долгих минут, бесконечных как вечность, в то время как его глаза были прикованы к загривкам лошадей, а тело то натягивало, то отпускало поводья, у него явилась мысль о близкой смерти. В его уме, предвидевшем ее возможность, явилось воспоминание о зеленом пеплуме прекрасной невольницы, которую он хотел купить сегодня утром.

«О, таинственная воля богов, – думал он, переезжая реку, – в последнюю минуту я не думал ни об отце, ни о сестре, которую обожаю, а только о ней, о ней одной. Только прелесть этого видения заставила меня выказать столько душевного величия относительно Узикава. Я только и думал, чтобы лететь к ней. Удастся ли мне разыскать финикийца?»

Ему не пришлось долго его искать. Первое, что бросилось в глаза, когда он въезжал на набережную, было красное платье Агамы, который о чем-то горячо беседовал с группой полицейских и каких-то граждан в голубых париках. Рамзес знаком повелел ему подойти. Агама поспешил приблизиться.

– Приведи свою рабыню сегодня вечером в мое жилище, к великому храму Амона, – приказал он. – Ты получишь требуемые пятьдесят два кольца.

Но лицо финикийца выражало печальное разочарование.

– Так это не ты ее похитил! – воскликнул он.

– Она похищена? Что ты там болтаешь?

– Увы, сын властелина, я разорен. Во время моего отсутствия ахеянка исчезла, а с ней вместе и старуха по имени Банизит, которую я купил, чтобы ее стеречь.

– Но кто же ее похитил? Допроси своих людей.

– Они ничего не слышали. Это случилось в самый жаркий час дня. Все спали. На моей родине я бы их приказал изжарить живыми и узнал бы правду. Здесь же пытки запрещены.

– Но кто же, кто? – повторял офицер. – Ах, почему я не купил ее тогда же, когда она внушила мне эту мысль!

– Я был в отсутствии не более часа, сколько нужно, чтобы добежать до дворца великого фараона. Я знаю начальника носителей паланкина царицы. Он говорил, что царица любит окружать себя хорошенькими чужестранками. Мне пришла в голову мысль продать ей мою. Злой гений шепнул мне эту мысль. В мое отсутствие безжалостные утащили мою собственность! Рабыню, на которую истрачено столько денег! Я так почитал ее, даже никогда не бил, чтобы не испортить ее дивной кожи. Мое собственное дитя не было бы мне дороже. Помоги же, о сын властелина! Клянусь семью кабирами Млечного Пути, покровителями всех мореплавателей, ты не потерпишь, чтобы честный купец лишился всего, что он заработал!

Агама бросился к ногам офицера. Его черная борода касалась плит набережной. Он хотел поцеловать ноги офицера, тот с нетерпением отодвинулся.

– Люди моего отца будут отправлены на поиски. Сделай то же со своей стороны.

– Девушка не лишила себя жизни, с ней исчезла и другая женщина.

– Когда ты ее найдешь, вспомни, что она принадлежит уже храму Амона. И чтобы ни один волос не упал с ее головы! В противном случае тебя будут считать преступником, и ты получишь должное возмездие! Ступай!

Сын великого жреца вскочил на колесницу, которая следовала за ним, и направил лошадей к храму Амона. Он проезжал улицы, полные народу, но ничего не видел, весь отдавшись занимавшим его мыслям.

К счастью, перед экипажем знатных всегда бегут люди, которые разгоняют толпу. Если бы не они, то Рамзес передавил бы многих. Обыкновенно такой мягкий, сегодня он переродился. Дело в том, что на этот раз другой хозяин управлял колесницей – жестокая, безжалостная любовь, верный страж будущих поколений, перед которым люди казались ничтожной пылью, прахом.

В конце аллеи два сфинкса возвещали о начале священного города. Рамзес повернул в аллею Восточных Баранов. Эти бараны – колоссы, сделанные из розового гранита с телом льва, – протягивали свои морды над статуей покойного фараона. Их было двести, по сто в ряд. Они соединяли храм Амона с храмом богини Мау и представляли из себя почетную стражу великого бога Фив, когда идол отправлялся, покачиваясь в своей барке, несомой жрецами, навестить свою августейшую жену, богиню Мау.

Рамзес пустил лошадей шагом, так как полнейшая тишина должна царствовать вокруг жилища божества. Равномерный топот копыт его кобылиц, покрытых пеной, раздававшийся, как удары молота на каменных плитах из голубого песчаника, да их неровное дыхание – одни нарушали тишину этих священных мест. Откуда-то доносились крики, похожие на жалобы ребенка, – это кричали крокодилы священного озера, чувствуя приближение вечера: они требовали пищи.

Наконец Рамзес достиг ворот храма; они были украшены старым пилоном, построенным еще регентшей Макери. Она была прародительницей ныне царствующей династии фараонов. Шесть колоссальных статуй, изображавших фараонов, преемников Макери, восседали здесь на своих тронах. Второй портал храма охранялся еще двумя колоссами из красного гранита. Здесь Рамзес сошел с колесницы. Минуя под углом главный двор, он достиг, наконец, священного преддверия храма. Слева от него возвышался самый величайший памятник, какой когда-либо воздвигался руками человеческими. Он существовал со времен династии мемфитян, был воздвигнут в честь богов и назывался пилоном Аменофиса III. Рамзес был уверен, что на одной из террас, окружавших этот пилон, встретит своего отца, у него-то он и хотел просить золота, необходимого для покупки Ио.

Минуя главный двор, он не заметил девочку, которая, увидев его, быстро спряталась за обелиск. Этой девочке могло быть лет десять. Ее туалет не закрывал маленького угловатого тела; он состоял из эмалевых браслетов, надетых на кисти рук, плечи и щиколотки, да из священного ожерелья в пять ниток из золотых шариков и сердолика. Пояс из кристаллов украшал детское тело. Богатство безделушек указывало на высокое происхождение девочки. Ее звали Нигури; она была единственной дочерью великого жреца и сестрой Рамзеса. Нигури вечно скиталась внутри храма, где жила ее семья. Она сначала дала пройти брату мимо. Вдруг ее лицо сделало хитрую гримаску, и она начала тихонько подкрадываться, сдерживая дыхание, положив одну руку на ожерелье, другую на пояс, чтобы они не звенели. Она в два прыжка догнала брата, как дикая козочка вскочила ему на спину, обвив его шею гибкими руками. Блестящая каска офицера отвязалась и с шумом упала на плиту. Удивленный молодой человек постарался освободиться. Ловким движением он сбросил своего всадника. Ребенок упал на паперть, испуская подавленные крики. Рамзес узнал ее и кинулся на помощь, но она уже поднялась, бледная, улыбаясь сквозь слезы, боясь, что ее будут бранить.

– О дорогая Нигури, – сказал с упреком ее брат, – разве можно делать такие глупости – я мог бы тебя убить!

Он взял ее на руки и сел на цоколь какой-то статуи около гигантской ноги чудовища, тело которого, возвышаясь, тонуло в воздухе. Рамзес страдал при мысли, что мог ее ранить. Он осматривал ее озабоченным взглядом.

– Я так рада была тебя видеть, – прошептала она, свертываясь в комочек в его объятиях.

Его перевязь ужасно больно резала ей щеку, но она не обращала на это внимания и прижималась к нему с такой нежностью, что все тело ее вздрагивало.

Брат и сестра поразительно походили друг на друга. У них были квадратные плечи, тонкие руки, длинные и кривые ноги с плоскими от ходьбы пальцами – чистый тип рода Шесу-Пар, потомков Горуса. Когда они улыбались, одинаковая своенравная складка появлялась в углах их мясистых губ, а на висках образовывались морщинки в виде веера. Румянец их щек еще больше выделял блеск удлиненных глаз, сверкающих и бархатистых. Прямая линия носа и лба выражала упрямство. Таковы были эти два плода, висевшие на одной и той же ветке дерева жизни, – один крепкий и уже смуглый от солнца, другой же еще нежный, чуть-чуть покрывающийся желтизной.

Офицер не переставал ласкать свою сестру, она ему казалась красивее ручной газели; она же считала его полубогом.

– О Рамзес, когда же мы повенчаемся?

Она бросила на него взор, полный детского обожания.

Их женитьба была решена. Еще в колыбели брат и сестра привыкли считать себя женихом и невестой. Таков был обычай в знатных семьях. Свадьбы праздновались тогда, когда девушка достигала зрелости и начинала носить длинные одежды.

Рамзес ничего не имел против этого семейного обряда, он считал этот брак таким же необходимым и нормальным явлением, как появление бороды или первые уроки верховой езды. Ждать оставалось недолго, всего несколько лун. Да об этом никогда Рамзес и не думал.

– О, скоро, мое маленькое сердечко, очень скоро!

– Но когда же, когда? – допытывалась она.

– Когда тебе обрежут вот это!