Может быть, однажды

Обувная коробка когда-то принадлежала папе – узнаю название фирмы на крышке. Он всю жизнь носил броги на работу. Папа предпочитал черные, никогда не покупал коричневые или светлые, всегда выбирал одни и те же в дорогом лондонском магазине. Вряд ли папину жизнь можно сравнить с жизнью Оскара Уайльда, однако он действительно любил хорошую обувь.

Майкл берет коробку и откидывает крышку. Внутри мы оба видим нечто, завернутое в выцветшую розовую папиросную бумагу. С первого взгляда не разобрать, что это, но точно не броги.

Майкл приподнимает брови, кривит губы и выдыхает взволнованное «Ооооох!».

– Вот оно! – с напускной серьезностью провозглашает он. – Нутром чувствую. Это бриллиантовая тиара. Или кукла вуду. Или коллекция фальшивых паспортов и пачки иностранной валюты, потому что твой папа на самом деле – тайный агент ЦРУ. Здесь наверняка что-то судьбоносное.

Закатив глаза, я забираю у Майкла коробку, удивляясь ее тяжести. Снимаю сморщенную папиросную бумагу и наконец вижу то, что скрывалось под ней.

Стопка бумаг самых разных форм и размеров, сложенных одна поверх другой. Похоже на письма или деловую корреспонденцию, края кое-где загнуты, окрашены, выглядывают обрывки строк.

На самом верху лежит открытка, какие дарят на день рождения. На день рождения маленькой девочке – с мультяшным синеносым медвежонком. Медвежонок немного грустит, хоть и сжимает в лапе связку красных воздушных шариков. Свернутый спиралью жгутик из фольги складывается в выпуклые слова «Моей дочери» и большую цифру 5.

Таких открыток родители мне не дарили. Это совсем не в их стиле. Я не в силах оторвать глаз от этой яркой безделушки, под которой собраны еще поздравления, письма и открытки, все они тянутся ко мне странно выступающими острыми углами, требуют внимания: посмотри на меня, посмотри на меня, посмотри… разве ты не хочешь узнать, что на мне написано? Разве не хочешь разгадать мои тайны?

Открытка начинает дрожать, и в конце концов я понимаю, что на самом деле дрожат мои руки.

С одной стороны, хочется положить открытку обратно, в коробку, трусливо похоронить в папиросной бумаге; закрыть крышку и спрятать всё под сломанный садовый стул, притвориться, что мы ничего не нашли.

С другой стороны, я понимаю, что веду себя глупо, – что такого в старой поздравительной открытке? Я ее не помню, но и ничего удивительного – мне ведь было всего пять лет. Наверняка поздравление для меня. Точно для меня, потому что единственное другое возможное объяснение грозит взорвать мой череп изнутри, как фосфорная граната.

У меня перед глазами мелькают дрожащие пальцы, грустный медвежонок расплывается. Все расплывается, даже звуки. Я слышу, как Майкл что-то говорит, но не разбираю слов из-за непрерывного монотонного шума. В голове звенит, я непрерывно моргаю, весь мир уходит на второй план.

Раскрываю поздравительную открытку. Вижу почерк, каракули, загогулины и страсть. Я читаю.

«Нашему прелестному ангелу Грейси. Мы втроем против всего мира. Я люблю вас обеих. Сейчас и всегда, папочка Джо-Джо». И три крестика-поцелуя.

Не может быть. Я ошибаюсь. Это не от него. Он ушел задолго до того, как Грейс исполнилось бы пять лет. Он бросил меня, бросил нас, уплыл от разбитого корабля нашей жизни в новую бухту.

Я передвигаю бумаги от одной картонной стенки к другой. Здесь, в этой коробке, где нет обуви, все: поздравительные открытки, другие странички – все подписано одним и тем же корявым почерком. Все в этой коробке, до последнего клочка бумаги, от него.

Осознание этого простого факта происходит и мгновенно, и медленно. С одной стороны, мой мозг доходит до сути за наносекунду, а с другой – медленно ползет к цели. Наконец обе половинки встречаются, и неотвратимая правда высвечивается яркими неоновыми буквами.

И эта правда гласит: он никуда не уплыл. Он нас не бросил.

И еще это означает, ipso facto[2 - Ipso facto – самим фактом (лат.).], что родители меня обманули. Получается, что все, чему я так долго верила, основано на лжи. Вся моя жизнь прошла в тени этой лжи, лишенная света. Я тихо выживала, так и не расцвела.

Это значит, что люди, которые, как я думала, любили меня больше всех, мама и папа, обманули меня в самом главном.

У меня вдруг за секунду слабеют ноги, как будто мне отрезали ступни и все мышцы, сухожилия и все, что связывает тело воедино, высыпалось из меня. Горло сжимается, не пропуская даже слюну. Лицо горит, и я понимаю, что нужно сесть, прежде чем я упаду.

Майкл, стоя рядом со мной, вынимает из моей безвольной руки открытку и читает поздравление.

– И кто же такой этот Джо-Джо? – спрашивает он.

Глава 4

Сентябрь 1998

Устроившись наконец на сиденье автобуса и бросив последний взгляд на застывшую вдали фигурку мамы, которая машет ей вслед, Джессика с облегчением вздыхает и достает Большую Сумку Тайных Запасов.

Первыми из сумки появляются серьги-кольца и заменяют в ушах крошечные золотые сережки-гвоздики, которые Джессика носит давным-давно и с которыми она похожа на непокорную монахиню.

Потом надевает наушники, что гораздо неудобнее поверх больших серег, чем кажется. Провод то и дело цепляется за серьги. Джессика стягивает резинкой длинные золотистые волосы в конский хвост, чтобы провод не путался в прядях, и включает CD-плеер Sony.

Она слушает песню «Don't Speak» группы No Doubt, потому что Гвен Стефани именно такая крутая девчонка, какой хочет быть Джессика, в противоположность идеальному образу, какой рисуют себе родители, пытаясь сделать дочь похожей на юную принцессу Диану.

Дальше – косметика. Джессика никогда особо не красилась, так что опыта у нее маловато. В старой школе косметика была под строжайшим запретом, а учительница, миссис Боун, на переменах патрулировала игровые площадки с пачкой влажных детских салфеток в руке, которыми без лишних разговоров вытирала лица накрашенных преступниц.

Джессика училась краситься дома, в своей комнате, по ночам, и иногда в гостях у подруг, но до совершенства еще далеко. Зато кожа у нее теперь гладкая, прыщи почти не беспокоят. Целых два года ее лицо было покрыто отвратительными красными пятнами, как будто она подцепила ужасную средневековую болезнь, о которой они читали на уроках истории. Crusticus explodicus.

В Большой Сумке Тайных Запасов она хранит кое-какие ценности, среди них матовую губную помаду оттенка нюд и коричневый карандаш для губ. В журнале Sugar Джессика прочла о том, что любой девушке этого достаточно, и надеется в мгновение ока стать похожей на Кейт Мосс.

Подпрыгнув вместе с автобусом несколько раз на «лежачих полицейских» и смирившись с недостатком опыта в обращении с косметикой, Джессика наконец решает, что лучше не рисковать зрением и не наносить на ресницы еще слой туши. У Кейт Мосс наверняка есть личный стилист, который приводит ей лицо в порядок и уж точно не делает этого в автобусе.

К тому времени, как тюбики и бутылочки убраны в Большую Сумку, Джессика уже не уверена в том, что ее попытки себя приукрасить увенчались хоть малейшим успехом. Как большинство шестнадцатилетних девушек, она не осознает, насколько красива на самом деле. Джессика слишком много времени тратит на самокритику, так что на уверенность в себе ничего не остается, а косметика не меняет ее внешность настолько существенно, насколько она надеялась. Она все та же – только ресницы слиплись от туши.

Пока автобус подпрыгивает и петляет среди лугов и полей, прокладывая путь в пригород, Джессика наблюдает, как к пассажирам присоединяются на остановках все более многочисленные группы подростков. Чем ближе к колледжу, тем больше учеников, тем они громче кричат и наглее себя ведут, и каждый раз ее воодушевление тает и уступает место чему-то более первобытному.

Автобус быстро наполняется, подростки толпятся в проходах, висят на поручнях, сидят друг у друга на коленях – и Джессика будто оказывается в цирке на колесах, из которого не выбраться.

Рядом с Джессикой сидит дородная женщина, ее зад занимает почти оба сиденья, а на лице гримаса осуждения и недовольства тем, что творится вокруг.

Джессика выключила CD-плеер, но наушники не снимает. Так она хотя бы отделяет себя от волчьей стаи.

Она старается держаться непринужденно, напустить на себя одновременно уверенный и независимый вид, не встречаясь ни с кем глазами, чтобы не привлечь внимания. Все вокруг незнакомо, неприятно и очень тревожит. И дело не только в шуме или во все сильнее охватывающей ее клаустрофобии, а в количестве чужеродных биологических видов – мальчишек.

Джессика и прежде встречалась с мальчиками, она же училась в школе для девочек, а не на Марсе жила. С некоторыми даже целовалась во время этих ужасных нелепых медленных танцев, которые случались на столь же ужасных и нелепых дискотеках – их устраивали совместно со школой для мальчиков и проводили под неусыпным надзором учителей и членов родительского комитета. И она рада, что так поступила, – ужасно, когда тебе почти семнадцать лет, а тебя ни разу не целовали, но все же непонятно, почему все сходят по поцелуям с ума.

Такое ощущение, как будто во рту кальмар – толстые скользкие языки и море слюны. Но может быть, думает Джессика, она еще не встретила того самого мальчика. Или, может быть, она вообще лесбиянка, что наверняка прикончит ее родителей. Их, например, шокировало известие о том, что Фредди Меркьюри – гомосексуалист.

Мальчишки в автобусе выглядят устрашающе, все в джинсах и коже, с болтающимися за спиной рюкзаками. Она понемногу начинает чувствовать себя так, будто угодила в документальный фильм о дикой природе, и вот-вот вообразит, как ученики с визгом и хохотом раскачиваются на поручнях и скачут по проходу, будто бабуины в брачный сезон. Они выпендриваются и ведут себя вызывающе, только что зады не оголяют.

Последние десять минут поездки Джессика сидит совершенно неподвижно, не издавая ни звука, надеясь, что, если притвориться мертвой, хищники ее не заметят.

Все окна или закрыты телами подростков, или запотели от их горячего дыхания и насытивших воздух феромонов, так что Джессика не уверена, когда же ее остановка. Наверное, стоит выйти вместе с этой многоголосой и разноцветной, толкающейся толпой.

Извинившись за беспокойство, Джессика протискивается мимо сидящей рядом дородной женщины, цепляясь за ее бедра, и торопится к двери по стремительно пустеющему проходу. Она последней выходит из автобуса и смотрит ему вслед, отчасти жалея, что не поехала дальше.

Она стоит одна в этот осенний день, забросив на плечо рюкзак, и моргает от яркого солнечного света. Толпа огибает ее, ученики не прекращают болтать.

Некоторые натыкаются на Джессику, кто-то бросает короткое «Извини!», другие смотрят так удивленно, как будто она внезапно материализовалась у них на пути. А одна девчонка – настоящий гот, от одного взгляда на которую Джессика кажется себе серой мышкой, – одаривает ее сверкающим взглядом густо обведенных черным глаз, кривит в усмешке темно-фиолетовые губы и произносит: «Что, няню потеряла?» – и тут же уходит, взмахивая короткой черной кружевной юбкой поверх лиловых легинсов.

Когда бурный поток учеников редеет, Джессика оглядывается. Она была здесь с родителями на дне открытых дверей, отчаянно пытаясь убедить маму и папу, что именно в этом колледже мечтает учиться, отец тогда бросил на здания острый взгляд и произнес:

– Как будто коммуняки понастроили…

В его устах это было одно из самых тяжких оскорблений, однако приходилось признать: понятно, что он имел в виду. Главное здание большое, из серого цемента, ничем не привлекательное. Двустворчатые двери распахнуты, и сквозь них проходят скопом ученики, по четверо или даже пятеро в ряд.