МАНУЛ: история одного одиночества

А что до пятерок – так они бесполезны. Да вот хотя бы взять мою старшую сестру: тихо-молча учила себе все наизусть, зубрила, головы не поднимая от учебников – получила свой заветный красный аттестат. Дальше? То же самое: колледж – красный. Дальше? А вот дальше началась жопа, потому что циферки в дневниках не имеют никакого отношения к реальной жизни, в которой доказывать надо не теории, а свою состоятельность. А этому в школе ни черта не учат. И теперь она вкалывает где-то кем-то за копейки, которых хватает на одну только первую неделю после получения ЗП. Средняя – та бегает с двумя красными дипломами по собеседованиям почти каждый день. Устраивается, выкачивают из нее все бесплатно или опять же – за копейки, потом увольняют, и она снова бежит по собеседованиям. Практического ума нет. Зато уроки в идеальном порядке, тетради красивые, почерк разборчивый, на переменах не ребенок, но ангел! К черту такие нервы ради получения бумажных оскаров. К черту! Стоят потом на полке, собирают пыль. Холодильник пустой, в шкафу обноски.

Младшая – вопреки маминой неприязни к ее мужику – живет хорошо. Большая дружная семья, не сильно богатая, но и не попрошайки, как я. Хотя в школе она была полный ноль: ни один предмет нормально не вытягивала, и прогуливала их как черт. Можно было ее искать по всему району, пока шел урок математики или русского. Ей бы вот за книги сесть, говорю: «Кать, ну начни ты читать, развивай свои полушарии, а то ж ведь в кастрюлях можно растопить их остатки». Но она пока только варит.

Экскьюзми

Удивительно, как можно быть настолько высокомерным человеком, чтобы ни разу, – за все мои сорок два – ни разу не услышать слово «извини». Извини, что ударила, извини, что накричала, извини, что забыла, извини, что поступила так глупо. Извини. Но я ни разу не слышал от нее такого простого слова со сложным значением. Признаться ребенку в том, что ты сильно накосячил, – не из легких, я знаю, но это очень важно. Важно признать ошибку или вину. Важно показать, что не только дети могут быть не правы. В этом простом слове внутри семьи кроется уважение и доверие. Подойти к ребенку и попросить прощения, да вот хотя бы за то, что уснула на середине сказки, которую читала ему вчера перед сном. Не-а. Ни за что. Ни одного: «Прости сынок, я была не права».

Утреннее

Не могу сказать точно, что это было – карма или совпадение, но меня это бесконечно веселило: мама всегда наступала в собачье говно, которое пес не мог удержать в себе из-за того, что днем ранее каждому члену семьи было лень его выгуливать в мерзкий холод. В утренней темноте, после того, как будильник прогремел на две комнаты из трех, мама бежала через всю квартиру на кухню кипятить воду для своего кофе. Я зарывался в подушку и ржал, пока она вместо вожделенного кофе, матерясь и проклиная псину, прихрамывая на одну несчастливую ногу, шла прямиком в ванну отмывать пятку.

Болтовня

Я всегда любил гостей – с ними в дом приходила какая-то иная атмосфера: кухня оживлялась истеричным свистом чайника, мягким стуком дверцы холодильника, смехом и сплетнями; дяди, тети, соседи, мамины подружки по детской площадке, – пару раз в неделю кто-нибудь обязательно заходил. А тем для разговоров было две: сплетни и сериалы. И если женские сплетни я еще как-то мог оправдать – всегда же приятно обмусолить чью-то никчемную жизнь, а чужая жизнь всегда никчемная, какая бы объективно прекрасная она ни была, – то сериалы нет. Можно было сбиться со счета, сколько чашек кофе выпито и сигарет выкурено, пока мама вместе с соседкой обсуждали какого-нибудь Дона Хулио, который бросил свои миллиарды песо, женился в третий раз на Хуаните и теперь собирается лететь к океану и неизвестно, вернется ли он назад к своей новой жене, которая, в свою очередь, пока нет мужа, бегает к любовнику. И так сто тысяч пятьсот миллионов серий. И они реально их с нервами обсуждали и решали, как же все-таки поступит Дон и как будут развиваться события в сегодняшней серии. Вот же ж пустая трата времени…

И вот, что я думаю: даже если письмо попадет маме в руки, мне кажется, она не сможет его прочитать – звучит дико, правда? И как-то очень зло, но я никогда не видел в ее руках книгу. Никогда. Ни разу. Только пульт. Она, конечно, могла бы возразить: мол, когда мне читать? Времени не было совсем: то постирай за вами, то приготовь ужин, то прибери квартиру, сходи в магазин, погуляй с детьми, отведи и забери из сада. Собака, опять же… И я бы согласился, но нет. Хватало же сил смотреть телевизор? И снова она сказала бы, что телевизор – это отдых, а книга – в нее надо вникать. И снова не соглашусь. Все дело в привычке. В развитии. В навыке. В осознанности, в конце концов. Я сто тыщ раз ей говорил: «Ма, какого черта ты смотришь все эти бестолковые передачи? Несколько участников по заранее написанному сценарию обсуждают чьи-то идиотские жизни: кого-то муж отмудохал, у кого-то сосед дверь поджег, дележка наследства, кто с кем спал, от кого все эти дети…» Короче говоря, чужие вымышленные и подлинные проблемы ей были интереснее умной книги. Как не зайду к ней в гости – телек гундосит с утра и до самой ночи. Оскорбить, избить, наорать, сломать, отнять – человек начинает мыслить категориями тупых передач. Бедный словарный запас, настроение дно – вот что дает бессмысленная болтовня многочисленных ток-шоу по всем каналам.

Много лет назад я был еще глупым юнцом, чтобы понимать это. Но сейчас все вижу насквозь. И мне горько от того, что так было. Так есть. Уверен, что и будет. Изменить уже что-либо невозможно, поговорить нам толком не о чем; в любой инициативе – страх поражения, в любой ошибке – злорадство. Она любит подловить на ошибке, чтобы потом унизить. Прям кайфует, пристыжая. А мне противно. Ведь я только учился жить, и мне хотелось бы помощи и совета, а не стыда и позора. Помню один гадкий поступок – с ее стороны очень мерзкий; не обязательно было так делать. Что она хотела этим доказать?

Зима. В пять вечера уже темно. Я и моя девушка сидим дома в большой комнате, смотрим телевизор, и нам очень хочется трахаться. Восемнадцать лет как раз тот самый возраст, когда прям вот невтерпеж каждый час. Я даже не буду сейчас расписывать отношение мамы к моей подруге – а позже моей жене, а еще чуть позже маме моей дочери – очень подробно. Недостойна она меня – вот такое короткое заключение. Она меня недостойна, мужик моей старшей сестры ее недостоин, несколько лет спустя – парень и будущий муж моей младшей сестры ее недостоин, какой-то он не такой, – резюмировала мама. Чувак, который начал встречаться с моей средней сестрой-истеричкой, тоже ее не достоин. Ну, в общем, здесь все ясно: мы – дети богов, окруженные челядью.

Так вот, сидим мы перед телеком, дома только мама, и она собирается идти в детский сад за младшими. Я знал, что это займет минут сорок, и этого вполне достаточно, чтобы мы успели… Мама ушла, и мы начали целоваться, просовывать руки в джинсы, под свитер; я задрал его и стянул с Ани лиф, наполовину стащил с нее джинсы, она с меня, нас было уже не остановить, но это удалось сделать моей маме. Сестрички у меня очень шумные, оно и понятно – лет им было всего три и пять, и каждый раз, когда они подходили к квартире, их очень хорошо было слышно; и этот стук двери, которая отделяла коридор с квартирами от площадки с шахтой для двух лифтов. Ни шума, ни стука в тот вечер я не слышал, а вот появление ключа в замке и его быстрый поворот – очень хорошо: она кралась к двери. Кралась! Она специально оставила детей внизу у бабушки, в квартире на один этаж ниже нашего, тихо открыла дверь коридора, шла на цыпочках, чтобы ни один шорох не спугнул нас, быстро воткнула ключ в замок, резко его повернула и распахнула дверь. Вот зачем так было делать? Аня соскочила с моего члена и рванула в ванну, прихватив вещи, а я судорожно натягивал на себя джинсы и майку. Бинго. Поймала. Аплодисменты.

С полчаса мы еще побыли дома и ушли, сделав вид, что ничего такого не произошло. Но вспоминая это сейчас, мне становится максимально мерзко от ее такого поступка. Не буду описывать остальные, но их было много, что не делает мое отношение к ней теплым и доверительным. И теперь, когда я один и хочу покончить со всем этим, у меня не возникает желания сказать ей хоть пару слов напоследок; я не хочу звонить, чтобы в последний раз услышать ее голос. Я не хочу делиться своими переживаниями, своей болью, своими планами. Я ничего этого не хочу.

Некоторые странности отца

Черепаха

Долгое время он работал водителем на «Скорой». Не знаю, что он вытворял на спецтачке, и какие доводы приводил при найме на эту работу, но когда мы ехали на дачу или за грибами на своей машине, можно было успеть прочитать Монте Кристо. Оба тома. Дважды. Тогда еще не было ни камер, ни систем видеофиксации, ни штрафов за каждый чих – только редкий гаишник у обочины с плохоньким радаром. Мы ехали по всем правилам и знакам. Нас обгоняли груженые самосвалы и длинномерные фуры. Водители других машин оборачивались с ухмылкой на лице. Позор распространялся на всех членов семьи, которые помещались в помпезной «Волге». «Нажми на педаль, твою-то мать! – орал я про себя, а вслух тихо проговаривал: – Нам долго еще?» Любая поездка превращалась в испытание дорогой. Может, он просто хотел, чтобы мы состарились и подохли все, пока приедем? Чтобы ему, наконец, никто не мешал жить и бухать.

Пробор

Еще один раздражитель – его бессменная прическа. Ужас. Как вспомню, разбирают и смех и досада. Ну как можно быть таким скучным?! И дело совсем не в том, что он ее наводил каждое утро до состояния, как на портрете витрины парикмахерской, а в том, что не дай бог кому-нибудь задеть приглаженные волосы. А сунуть в них руку – исключено. Такой поднялся бы крик! Хуже истерички. Прическу ему испортили, твою ж мать. Ветер чуть дунет – поправляет, в машину сядет – от зеркала не отрывается, шапку надеть – вообще квест. Все по тупым правилам внешнего. И совсем ничего внутреннего: радости, близости, нежности. Тоска…

Кстати, вы читали «Над пропастью во ржи»? Ужасная книга. Одна «липа». Перечитываю ее сейчас во второй раз и пытаюсь понять, что именно в ней привлекает толпы поклонников по всему миру. В общем, если вы ее читали, то должны были заметить, что сейчас мой стиль немного похож на Сэлинджера. Впечатлительный я, но уже заканчиваю. Осталось пятьдесят страниц или около того, и тогда я снова стану писать своим слогом.

Семейка

Я мерзляк и очень люблю всякие процедуры, типа горячей ванны или хамама: обожаю понежиться в тепле, отмыться, прогреться до костей. Но я никогда не позволю себе расхаживать при всех, замотавшись в полотенце. А он мог. Не так, чтобы наедине с любимой или в компании, а вот так, чтобы жена, дети и даже гости были дома, а ты выходишь такой в труселях, и тебе просто плевать на то, что, во-первых, это нифига не эстетично, да и тело, мягко говоря, не Аполлона: шестьдесят кило мяса и костей. Больше костей. Он вообще этого не понимал, либо представление об эстетике у него было пугающим. Именно с такими мыслями я наталкивался каждый раз на это бесформенное безобразие.

Общественное

Как же меня бесит, когда за собой не убирают. Я искренне не понимаю, почему люди смывают за собой дома, но не могут дернуть рычаг в общественном туалете, я не понимаю, почему дома они бросают мусор в ведро, а на улице можно где попало, я не понимаю, почему в церкви все такие учтивые, а на дороге нетерпеливое хамло. Не понимаю. Перечислять можно бесконечно, но это ничего не изменит, пока людей не научат уважать других и убирать за собой с самого детства, как это делают японцы. Удивительный народ. Сплоченный, терпеливый, глубокий и осознанный во многих смыслах. Удивительный…

А тут не то, что улица: черные, с коричневыми подтеками от воды бычки всегда были сложены в углу ванны. Штук пять. И я уже не говорю о том, что зайти в нее было невозможно – запах табака разъедал глаза. И плевать ему, что нас в квартире много, и плевать ему, что мы дети, и плевать ему, что все это выглядит удручающе, низко, подло и… Да пошел он.

Чтобы понять, каким идиотом был мой отец, расскажу одну историю. И хоть лет мне было очень мало, и я практически ничего не помню из того возраста, но именно этот случай врезался в память как-то по особенному: отдельные кадры произошедшего до сих пор отчетливо стоят перед глазами. Я очень хорошо помню тот вечер: папа загнал машину в ангар. В нем стояли несколько микроавтобусов и раздолбанный грузовик, куча какого-то автохлама, пара верстаков и ящики с инструментами; длинный резиновый черный шланг, из которого текла вода если повернуть кран у стены, тянулся как змея по всему полу. Я всегда любил машины, но мне никогда не давали в ней возиться, только сядь и сиди смирно. Это какой-то бред – я же ребенок, мне все интересно, но нет. В тот зимний вечер я напросился взять меня с собой – надо было помыть машину и загнать ее на стоянку. В Советском Союзе простому человеку купить машину было практически невозможно, а вот лишиться ее у подъезда ночью – вполне. И снова спасибо бабушке за «Волгу». Для тех, кто не понимает, «Волга» – это как «Майбах», только та была ведром с болтами: неповоротливая, едет тяжело, вся скрипит; музыка – хилый приемник и такая же, с надрывом выдающая звуки, колонка. Одним словом, черное эмалированное ведро. Но стоило оно как квартира, и поэтому требовался гараж по той же цене, в который мы и собирались отправить чистенькую тачку. Помню только, что отец загнал ее в ангар, запер за нами огромные ворота, включил свет и воду. Я покрутился вокруг машины, а потом сел внутрь; было очень холодно, и к тому же я захотел спать: мне всего-то было четыре, а вот на часах уже двенадцать.

Не знаю точно, сколько времени я проспал, только проснулся от жуткой головной боли, а если говорить по-простому, башка раскалывалась пополам. Помню, как потянулся к двери, с трудом дернул ручку изнутри, и дверь открылась. Все тело словно вата; я упал на пол, когда отец достал меня из машины и поставил на ноги. И в этот момент, думаю, он и понял, какой редкостный кретин: чтобы согреть меня он завел машину и включил печку! Понимаете? В закрытом ангаре он завел тачку и включил печку. Удивительно, что я не сдох в ту же минуту. Помню сугроб, в который он кунал меня лицом, развязал шарф на шубе – я тогда носил черную шубу с высоким воротником, огроменным шарфом и резиновым поясом на застежке – расстегнул верхние пуговицы, кажется, стянул шапку и еще накидал немного снега за шиворот. Дальше помню только, как лежал на диване и врач, осмотрев меня, сказал, что все нормально, просто надо отдышаться или что-то вроде того. Я точно не помню, что произошло дальше. Помню только, что в больницу меня не забрали, а папа то ли попросил, то ли приказал ничего не говорить маме – убьет дурака.

Мне восемнадцать, и я стою перед выбором – в какой универ пойти учиться. Нашлись какие-то дальние родственники, которые могли бы помочь, – без этого никак, хотя это только отчасти правда, – так вот, нашлись они в рядах секретных служб и выбор пал на разведку. «Иди в ФСБ», – сказал отец вдруг, что для меня оказалось полной неожиданностью, ведь он практически никогда не принимал участия в моей жизни: школа, уроки, спорт, друзья, подружки – ничего его не интересовало. Никогда! А тут, вдруг, проснулся; «Иди в ФСБ», – говорит. Но что меня насмешило больше всего – не тогда – сейчас, это мотивация, которую он предложил: «У тебя будет личный водитель», – сказал он мне. Это все, на что он способен был раскинуть мозгами, – отучиться несколько лет, стать невыездным, следовать только интересам государства, жить по приказу не потому, что ты спасешь однажды страну от дураков или врагов, а только потому, что у тебя будет личный водитель. Мне даже как-то неловко об этом писать. Мышление человека, которого я должен воспринимать чуть ли ни как бога, верить ему и в него, слушать и выполнять все наказания, расти, так сказать, на благо своего будущего – умещается в спичечной коробке. На его похоронах ни один нерв на моем лице не дрогнул, оно выражало отрешенность и безразличие. Я не чувствовал ничего.

Сейчас я думаю, что все происходило из-за нелюбви в семье. Уверен, что ему было просто удобно. Удобно жить в трешке, удобно кормиться на бабушкины доходы, удобно ездить на море каждый год. Я никогда не говорил с ним на эти темы и – если уж совсем быть откровенным, – я вообще с ним никогда не говорил ни на какие темы. Ему было все равно, что происходит в моей жизни, и плевал он на мои достижения, пусть и банальные. Помню день, когда я получил водительские права. Это же событие – как жениться или родить ребенка, получить работу или купить квартиру. Права! Первое крутое достижение для подростка. И я не просто их получил, а сдал все экзамены экстерном. Вы можете представить себе такое достижение? А для меня оно было именно достижением. Для человека, который всегда списывал на экзаменах, – сдал их на отлично без какой либо помощи! Ну и вот, значит, прибегаю в тот день домой, гордо достаю из кармана водительские права и хвастаюсь: вот они – получил! А что сделал он? А он взял карточку в руки, что-то там промямлил, типа: «Ну, хорошо» – и вернул мне ее, комментируя идущий по телеку матч и запивая свои переживания пивасом. Никогда он не был деятельным. Тупо сидел перед телевизором и смотрел свой гребаный футбол. Не то чтобы я против футбола, но я против того, чтобы у человека не было каких-то других интересов кроме этого – часами пялиться на зеленый газон, по которому бегает двадцать два человека и материть каждый пропущенный гол. Кофе, футбол, хоккей. Водка. Вот такое у меня было семейное гнездо, в котором я вырос: «Отъебись, я занят».

А сам-то я какой отец, лучше что ли? Наверное нет, и я стараюсь об этом сильно не думать – не существует идеального воспитания. Делаешь все для них – плохо, ни черта не делаешь – тоже плохо. Родители, по факту, только доноры для своих детей, как хозяева котов, – кормят, одевают, пытаются приучить к горшку и к хорошим манерам. Еще важно постараться не убить, пока делаешь с ними школьные уроки. Но вот особая тяга к воспитанию лишает ребенка личного начала; взрослое знание жизни сильно разбавляет краски, с которыми человек появляется на этот свет и рисует о нем свое представление. Какой я отец? Думаю, лучше об этом спросить у моей дочери…

Однако были и приятные моменты. Одно из таких событий – мой день рождения. Еще накануне, за день или даже два, никто сильно мне не досаждал уроками и поведением. Спать ложиться можно было позже обычного, гулять до того, как сделал уроки; в гости заходили друзья и, самое важное, менялся тон обращения: все становились душками. Прям не родственники, а спустившиеся с небес ко мне на жилплощадь ангелы. Все готовились к тому, что меня надо погладить по голове, сказать пару ласковых, типа: «С днем рождения», «Любим тебя», «Не такой уж ты и кретин» и «Вот на тебе подарки». Обычно я сам находил их еще с вечера: лазил по шкафам и высматривал под кроватями особенно тщательно. Любил я их. В смысле, подарки. Я обожал свой день рождения. Тогда, но не сейчас. Уже давно этот день стал для меня таким же, как и все остальные в году. Сейчас день рождения раздражает: все эти звонки, сообщения с предсказуемыми пожеланиями, от которых веет скукой. Желаю тебе того, желаю сего, чтобы у тебя все было. Не понимают: все, что мне нужно сейчас, у меня есть. И лучше бы вы проявлялись в обычные дни, а не раз в год, когда мне меньше всего этого хочется. В свой день рождения я люблю оставаться в одиночестве; на сорок второй я купил мороженое и билеты в кинотеатр на два сеанса подряд, погулял по старому центру, поужинал, разглядывая прохожих через большое окно ресторана, вызвал такси и вернулся домой, чтобы налить себе чаю и включить еще один фильм. Вся моя жизнь – это я, обстоятельства и кино, в котором я играю свою драматическую роль.

И самое любимое время для фильма – первое января. Его утро особенное. В нем совсем нет суеты, нет прошлого и еще нет будущего; все, что с тобой происходило до этого дня как будто стерлось, а новое вот-вот начнется. Но не в этот день. Не первого. Это еще одно теплое воспоминание из детства. После бурного ночного застолья все взрослые спали до обеда, в то время как я выскакивал из постели в десять утра и шел на кухню, чтобы положить себе на тарелку вкуснейший салат, который уже успел пропитаться майонезом, несколько кусочков колбасы, немного подсохший бутерброд с красной икрой, один или два кусочка рыбы и налить стакан газировки – в это утро она особенно вкусная. Из кухни я возвращался в комнату, расставлял свой завтрак на краю стола, на котором стопкой уже стояли помытые тарелки и выставленные стройными рядами блестящие бокалы. Он настолько близко стоял к кровати, что я мог дотянуться до него без особых усилий. Но еще раньше я включал телевизор, совсем негромко делал звук, чтобы не бегать к нему по несколько раз от раздраженных криков из соседних комнат, включал лампочки на елке и забирался под толстое теплое одеяло. Конечно, я мог бы выйти на мороз, собрать дворовых друзей и организовать снежную войну, но я совсем не торопился в этот самый уютный день в году высовывать даже нос на холодный балкон. Я наслаждался чувством, когда ты внутри, в тепле, а за окном лютый мороз, а на окнах зимние разводы – сидишь, закутанный в одеяло, и жрешь.

Я больше не буду

«Вот уже четверть века я не слышу слово “внучек”. Я никогда не называл их дед или бабка. Мне казалось, что это грубо, и они не заслуживают такого обращения. Для меня они всегда были дедуля и бабуля.

Дедуля

Он поднимался раньше всех. Помню эти неспешные шаги по коридору мимо комнаты, в которой я спал. Один уверенный щелчок спичкой по коробку и чайник с водой занимал свое привычное место на плите. Просто он хотел заботиться – это все, чем можно занимать себя на заслуженной пенсии. Две маленькие чашки черного чая для меня и старшей сестры, и две большие – для мамы и папы. Каждое утро.

В то время я еще не мог дотянуться до полок понтового двухкамерного японского холодильника, и он всегда приходил мне на выручку, доставая любимую колбасу; отрезал два ломтика хлеба и самым добрым взглядом провожал меня до обеденного стола. Но самый грандиозный ништяк, который доверял мне дедуля, – крутить ручку мясорубки, пока он сам закладывал мясо в воронку для будущих котлет. Самых вкусных, которые я когда либо ел! До сих пор перед глазами (прямо на их уровне) стоит этот нехитрый девайс, прикрученный к столешнице винтом снизу, и я, с трудом доставая до самой верхней точки оборота ручки, двумя руками проворачиваю неподатливые куски.

Бабуля

Наш семейный снабженец. Сейчас рулят нефть и газ, а тогда рулил тот, в чьих руках находились продукты. И в бабулиных руках был крепко зажат этот козырь: наш холодильник ломился от деликатесов, а мебель и техника в доме – уникальны по тем временам. Но так было не всегда. Наши бабы и деды варили шкурки от картошки, чтобы выжить. Теряли детей на полях войны или от голода, жили в тоннелях метро, по которым теперь мы спешим на работу, на свидание или просто на прогулку по центру города. На груди у дедули навсегда остались шрамы от осколка снаряда и нескольких пуль, прилетевших в него от фашистов. Выжил. В бабулиных глазах навсегда остались шрамы от потерянных двух дочерей, которые погибли в этом аду.

А ведь им было всего по двадцать. Сопляки с автоматом и боевыми патронами, которые всаживали хоть и во врагов, но все-таки в людей. Живых.

Вспомните себя в двадцать. А теперь влезьте в кирзовые сапоги, накиньте зеленую форму, на плечи повесьте килограмм тридцать боевых и продуктовых запасов, добавьте себе запашку многодневных походов; и через несколько недель ожесточенных боев ты заходишь в отвоеванную у фрицев деревню, в которой на каждом столбе висят ее жители. Все. Это единственный эпизод, о котором дедуля рассказал со слезами.

В то время я еще не знал, что бабули и дедули уходят, что наша жизнь конечна, и что я не останусь маленьким навсегда. Иногда представляю себя стариком. И я надеюсь, что мне хватит лет и здоровья подниматься по утрам раньше всех, чтобы заварить вкусный чай своим внучкам, пока они нежатся под теплым одеялом».

В моей памяти часто всплывают картинки из прошлого; ну, казалось бы, зачем мне помнить о бутылке колы, которую я маленьким мальчишкой вынес под рубашкой из магазина; или, стреляя из рогатки, камнем разнес стекло в подъезде; или как с дедом своим поспорил, что он не узнает, мыл я руки с мылом или без него, и он так и не догадался, решив, что без мыла, потому что оно оставалось сухим. А ведь я им пользовался! Но только очень аккуратно, не смачивая его водой. А он мне все равно тогда не поверил.

Я до сих пор помню тишину одного горя. Поздняя весна, когда в обед тепло, как летом, но до полудня еще слегка морозит: хочется надеть что-то теплое, остановиться в лучах солнца – постоять, погреться. Лет семнадцать мне было; точнее не скажу. Я шел на могилу к своему деду: захотелось немного побыть с ним, посидеть на лавочке, помолчать и подумать о чем-то своем, вспомнить детские шалости и его любовь. Ворота открыты с восьми утра; люди, в том малом количестве, которое можно встретить на кладбище в это время, проходили мимо меня – кто молча, а кто негромко беседуя между собой. Я неподвижно стоял на открытой территории у входа.

Распахнулись большие, черного цвета деревянные двери церкви, и несколько человек вынесли гроб заметно меньшего размера, чем это обычно бывает. За гробом вышли убитая горем мать и ее младшенький. Печальную тишину нарушил удар колокола. С его звоном все вокруг как будто затихло и замерло – так я это помню. Голоса умолкли, а люди застыли. Я совсем не знал ни мальчика (его фотографию несли впереди), ни его убитых горем родителей, но эта картинка навсегда сохранилась в моей памяти. «Чудовищно несправедливо хоронить своих детей», – подумал я тогда. Ничего другого больше не помню. Только это. И свои чувства. Двадцать с лишним лет прошло с той весны. А я помню…

* * *

Ма. Привет. Это снова я.

Теперь, когда мне за сорок, я понимаю, что тогда тебе было чуть за двадцать. А кто не совершал ошибок в свои двадцать. А сколько их было у меня! Ма. Уверен, что сейчас ты не смогла бы и представить, что у тебя нет сына. И если бы появилась возможность все вернуть, ты снова родила бы меня, хоть бы даже и с таким легкомысленным решением избавиться.

Ма, ты прости, что написал столько гадостей, но это часть моих детских воспоминаний, и я никак не могу от них отделаться. Ма, прости, а?! Ну ведь это ты по ночам варила в кипятке постельное белье, которое меняла раз в неделю, чтобы я всегда спал на чистом. Если бы ты только знала, как я не любил чистое постельное белье. Оно было какое-то холодное. Не в смысле температуры (хотя и это тоже), а в том смысле, что оно не было во мне; не было помятым, мягким и каким-то родным. Но тебе было важно, чтобы я спал на чистом. Один раз в неделю ты меняла его, хоть я и сопротивлялся, говоря, что и с этим все в порядке. Только теперь я понимаю, что его нужно менять. Но тогда это знала только ты и, несмотря на мои протесты, продолжала каждое воскресенье менять грязное на чистое. А эта стирка. Это сейчас я могу закинуть необъятные простыню и пододеяльник в барабан и через сорок минут развесить на балконе. А тогда ничего же не было, и приходилось стирать руками в тазу, засыпая горячую воду жесточайшим химическим порошком. О каких перчатках могла идти речь, если в магазине рыбу заворачивали в газету. Конечно, все только голыми твоими руками, которые он беспощадно разъедал. Но ты продолжала. Потому что так надо. А потом появилась стиральная машинка, и ты сидела на ней, когда она отжимала белье. Сидела в крохотной ванной комнате, чтобы этот ящик не прыгал из стороны в сторону, выбивая из моих грязных штанов скопившуюся за день грязь, которую я собирал везде, где только мог – на стройках, в подъездах, на переменах в школе, когда мы с одноклассниками стояли на коленях на полу и пытались обыграть друг друга на фантики от жвачек.

И ведь это ты распускала аппетитные запахи по квартире; с самого порога, уставший от дворовой беготни, я по твоему приказу шел мыть руки и садился за стол, чтобы съесть твой самый вкуснейший грибной суп со сметаной. Помнишь, ма, как ты выкрикивала мое имя с балкона восьмого этажа на весь двор, чтобы позвать на обед. Когда я заигрывался и совсем не слышал тебя или был далеко от дома, друзья говорили, что меня зовут. И тогда я знал, что пора домой. Зовут на обед.

И это ты, ма, выносила меня из подъезда на руках. Помнишь? Ты, наверное, не знаешь, но я до сих пор не могу взять в рот крашеные на пасху яйца. Сколько мне тогда было? Три? Я почти ничего не помню. Только красивое яйцо, которое подарила мне наша соседка. И еще я помню, что ты разделила его пополам: одну часть отдала мне, вторую сестре. Ей ничего, а я стоял у закрашенного белой краской окна больничной палаты, в которой лежал несколько дней после того, как меня доставили в реанимацию с сильнейшим отравлением. Ты как-то рассказывала, что я, лежа под капельницами, синел на глазах, и ты бегала по больнице, пытаясь растрясти равнодушных врачей. Оно и понятно – каждый день на их руках умирают десятки человек. Станешь тут равнодушным. Помню, как вы с папой стояли внизу под окном, что-то там кричали и махали мне рукой, а я чувствовал себя одиноко и очень хотел домой. Я ел больничную невкусную еду; в горло пихали длинный резиновый шланг или трубку, я не знаю точно, что это было, но очень хорошо запомнил отвратительный вкус резины, которой я давился, но продолжал подчиняться врачу. Я выжил, ма. И это главное. Ты успела. Ты вытащила меня с того света. А я, вот, снова собрался туда. Только уже по собственной прихоти. Может и не стоило меня… Но ты не могла по другому. Меня надо было спасать.