МАНУЛ: история одного одиночества

А детский сад. Я ненавидел его, но что я мог возразить? Ты брала меня за руку и вела в него. Каждое утро. Так было надо. Но мне он был противен. Там не было моего угла. Все чужое, все не мое, какие-то люди все время говорят, что мне надо делать, но ты все равно вела меня туда. Так было надо, ма. Потому что ты старалась делать как лучше. Делать так, чтобы я смог. И там смог. И здесь смог. Без тебя рядом. И каждый вечер ты забирала меня. Я бежал в коридор, когда в нем появлялась ты, чтобы побыстрее накинуть на себя уличную одежду, переобуться и вместе с тобой за руку идти домой. А уже дома ты разрешала посмотреть мультики и приносила бутерброд с колбасой, которую я очень любил. Тогда я еще не умел пользоваться ножом, но ты делала это для меня. Ты готовила, стирала, убирала, будила, мыла.

Ма, а помнишь, как ты спасла меня от армии? Ну не приспособлен я к службе. Я воздушный, ты родила меня двадцать первого октября, а какая армия для того, кому предначертано летать и создавать?! Не мое это. Ты пошла к университету, выловила на входе преподавателей, которые готовили к вступительным экзаменам, и уговорила их взять меня на подготовку. Это была ты, ма! Я поступил и не попал туда, где надо ходить строем два года. Я поступил и выучился. Теперь я знаю два языка и умею учиться.

Ма, а помнишь, как ты меня спасла от сволочных кредитов? Мне пришлось занять у банка немного денег, и уже через год я все вернул! Но потом что-то пошло не так, и я снова взял немного, а потом еще. И вот я уже не могу столько отдавать. На помощь пришла ты. Протянула мне пачку денег и попросила не тратить их по дороге в банк, а закрыть все свои долги. Это была ты, ма! И когда я снова, через несколько лет оказался на дне, на самом дне, которое только можно себе представить, ты ответила на звонок и, не задавая лишних неудобных вопросов, просто спросила номер карты. В тот день мне было настолько плохо, что я хотел одного – выпрыгнуть из тела. Исчезнуть. Мне было настолько больно, что терпеть не было сил. Но я терпел. Я несколько дней не хотел обращаться к тебе, потому что знал, что это мне надо помогать тебе, а не наоборот. Но в тот день, когда я позвонил, ты была последней надеждой и ты не подвела. Как всегда.

Ма, а когда я шучу, ты всегда говоришь: «Ну когда ты уже повзрослеешь?» А я не хочу взрослеть, ма, в том-то и дело. И вообще, что ты имеешь ввиду, когда говоришь о взрослении? «Стань взрослым», – говоришь ты. А это как? Чем я таким отличаюсь от настоящего взрослого? Голова уже наполовину седая, под глазами морщины, двигаюсь медленнее, чем тридцать лет назад, все меньше говорю и все больше размышляю, и я совсем перестал лазить по деревьям, чтобы срывать с самых высоких веток спелые яблоки – теперь я их складываю в пакет и взвешиваю на кассе; гоняю на велосипеде по сорок километров в день только для здоровья, а не для того, чтобы разогнать стаю голубей или покатать на багажнике девчонку. Что такое «повзрослеть», ма? В этом мире и так полно взрослых идиотов, зачем ему еще один? Я не хочу взрослеть. Я хочу оставаться чудаком, а не озлобленным на весь мир человеком, которому важнее всего то, что о нем подумают другие, а не то, что ему нужно на самом деле. А я люблю шутить. Ма. Любил шутить. Теперь мне совсем не до шуток. Устал. И хочу уйти. И ты прости меня за это. Прости, что сдался. Что больше не могу, и я так решил. И я ничего тебе об этом не сказал, потому что знаю – ты смогла бы отговорить.

ГАДАЛКА

На зеленой тетради теперь лежала пачка листов – мои письма, которые я запихнул в карман пиджака, выходя из квартиры, все мои откровения, о которых я не могу говорить при жизни. Я всегда старался относиться к чувствам других с заботой, не вынуждая их оправдываться передо мной за принятые решения или сказанные слова; я не хотел говорить о серьезном в глаза – только сарказм, только шуточки, только о наболевшем, но не о личном. Откровенных разговоров я старался избегать – слишком трудно говорить душой. Слишком больно доставать закопанные в ней обиды и признавать собственную глупость переживаний. Поэтому я выблевал все накопленное за долгие годы на бумагу, и сейчас она – эта внезапная, немного странная и незнакомая мне женщина – перелистывала запачканные моими страданиями страницы, внимательно вчитываясь в их содержимое. Может, мое любопытство и задержало меня на балконе? А может я просто сыкло, и мое желание покончить с собой всего лишь желание? Она зажала сигарету губами, поднесла зажигалку, прикурила, и, ничего не комментируя, просто продолжила читать.

* * *

Они все курят, гадалки эти. Сначала я думал написать это со знаком вопроса, но потом передумал. Они все курят. Вся их жизнь – это дым, в котором они видят ответы на вопросы. Иначе зачем столько курить? Я сам пробовал сигарету только однажды, в шумном детстве: мы с толпой дворовых приятелей и собак шли с речки в какой-то деревне под Москвой, в которую родители свозили нас на лето, чтобы мы не болтались в душных дворах и на городских стройках. Мне предложили затянуться – ничего я не понял: дрянной вкус, горечь в горле, запершило, и я раскашлялся. Совсем другое дело кальян. Его я могу. Забить чашу некрепкого табака, чтобы не закружило голову и не бросило в жар, растопить на газовой плите три кокосовых угля и раскурить так, что комната наполнится дымом. Я особенно люблю, когда огромное дымовое облако, возникая передо мной, застилает взор и медленно растворяется. Мне кажется в этом сама суть курения кальяна – облака. Заливаю колбу водой, добавляю молока, чтобы вкус получился мягче, и курю. А рядом обязательно стоит половина кружки черного чая с тремя ложками сахара. Так вкуснее. И курить, и чай к месту – смачивает горло и губы. Выдыхая облако дыма, я представляю себе, что оно, окутывая, обличает какое-то невидимое существо, сущность, которая стоит передо мной и наблюдает. Ей неведомы земные проблемы, бесконечная суета, человеческие слабости – сожрать что-нибудь на ночь, например. Эта сущность насмехается над моей привычкой отложить всю работу и завалиться на диван, чтобы помечтать о какой-нибудь красотке, которая никогда не сможет быть рядом со мной, потому что у меня нет яхты и «Ролекса». У такой обязательно длинные ноги, грудь не меньше четвертой, ярко-красный раздельный купальник и в руке бокал шампанского, причем всегда почему-то наполненный, на лице довольная улыбка: ну еще бы – она же на яхте! Интересно, какая она в постели? Такая же отвязная, как и на палубе после двух бутылок «Дом Периньон»? Она же ведь на яхте зачем? Чтобы это было круто, чтобы завидовали, чтобы жизнь удалась хотя бы на время заплыва. А ночью – она спит; всю ночь как в люльке ее укачивает неспокойное море, погружая в самый глубокий, самый крепкий «виайпи» сон. А я ночью люблю будить. И если бы у меня была яхта, я бы все время получал по роже от сонной девицы, потому что люблю трахаться в полусне.

Короче, я представляю, как, выдыхая, дым обволакивает лицо и плечи (если у духов вообще есть лицо и есть плечи), и каждый раз он предательски расползается в разные стороны. И хорошо, что так. Я же сдохну от ужаса на месте с трубкой в руках, если такое случится. Но я точно знаю, что они там есть.

Гадалки так делают? Я делаю.

НЕИЗБЕЖНОСТЬ

Это случилось много лет назад. Мне почти исполнилось восемнадцать; тогда я впервые всерьез влюбился – у меня были настоящие, такие взрослые отношения, а не детские забавы. В тот день моя будущая жена ушла на учебу, а я лежал на диване и слушал какую-то музыку, соответствующую осеннему настроению: коричневая пленка неторопливо перематывалась с одного белого колесика на другое. Я прислушивался к плавным звукам и постепенно, разглядывая узор на красном ковре, которому как во всех зажиточных домах полагалось висеть на стене, собирая всю пыль столичной квартиры, погружался в мысли о своем исчезновении. «Меня нет», – я все глубже проникал в такие простые слова. Еще сколько-то лет надуманной суеты и меня нет совсем. Нет этих рук, нет этих ног, тела, головы, глаз, мыслей, голоса, отношений; нет легкости и занудства, нет стремлений и мечтаний, нет целей и безделья, нет похоти и мудрости. Нет этого дома, нет этой комнаты, нет родителей, уже нет детей, внуков, правнуков. Все, что могло остаться после меня и напоминать обо мне, – все это тоже исчезло. Сгнило, потерялось, утилизировалось. Нет ничего. Пятьдесят, семьдесят или даже сто лет, и обо мне не вспомнит ни один, даже самый близкий далекий родственник. Меня нет. Ни в чужих мыслях, ни в рамке на тумбочке у ночника, ни в цифре. Я забыт. Как будто и не существовал вовсе. Нет. Меня. Совсем. И как с этим жить? Разве возможно, чтобы это был конец? Я погрузил себя настолько глубоко, чтобы осознать это, что мне стало плохо от неизбежности события – меня не станет. Я представил все настолько ясно, что стало страшно. Страшно от того, что смерть заложена в саму жизнь. Страшно от того, что любые цели, любые достижения или падения – всего лишь игра в жизнь среди таких же, как я. И тогда я твердо решил, что жизнь не имеет никакого значения. У нее нет ни начала, ни продолжения. Появился, что-нибудь натворил и исчез. Неизбежность смерти приводит меня к мысли о пустоте обыденных вещей: о бессмысленности рабочего дня, о ценности металла и камней, которые всего лишь украшают тело своим блеском и надуманной ценой; о нелепых переживаниях за потерянные ключи, разбитый телефон, угнанную тачку; о том, что похороны – не трагедия, а всего лишь мероприятие, которое ожидает каждого, кто дышит. Стало невыносимо скучно смотреть на вещи и на события, осознавая, что все это липа, как сказал бы Холден