Олимп

Эта мысль пронзила черепную коробку, будто острый наконечник копья. «Все что угодно, лишь бы уничтожить вероломную сучку». Несмотря на стылый и пасмурный зимний день, из-под шлема побежали ручейки пота. Просочившись по стриженой рыжей бороде, они текли с подбородка на бронзовый нагрудник. Менелаю нередко доводилось слышать этот стук тяжелых капель по металлу – но прежде то была кровь противников, обагрявшая их доспехи. Правая ладонь, опущенная на окованный серебром клинок, в слепом бешенстве сжала рукоятку.

«Сейчас?»

«Нет, погоди».

«Почему не сейчас? А когда же?»

«Еще немного».

Атрида сводили с ума эти противоречивые голоса в голове – а ведь оба принадлежали ему, в этом не приходилось сомневаться, поскольку боги уже не говорили со смертными.

«Как только Гектор зажжет погребальный костер, тогда и действуй».

Менелай сморгнул соленые струйки. Вряд ли он мог бы сказать, какому из голосов принадлежало последнее предложение – тому, что рвался в бой, или другому, который трусливо советовал тянуть время, – но согласился ему последовать. Скорбная процессия вошла в Илион через огромные Скейские ворота и пронесла опаленный труп, укрытый шелковым саваном, по главной городской улице в сторону внутренней дворцовой площади, где молча ждали целые ряды высокородных сановников и героев, в то время как женщины, в том числе и Елена, наблюдали за ритуалом со стены. Всего лишь несколько минут, и старший брат убитого, Гектор, возьмется поджигать погребальный костер, а стало быть, внимание зрителей обратится на пламя, пожирающее и без того поджаренную тушу Париса. «Самое время действовать. Никто и не опомнится, пока я не всажу десять дюймов клинка в предательскую грудь Елены».

По традиции, тризны по членам царской семьи, таким как Приамов сын, один из наследных принцев, длились по меньшей мере девять дней, большая часть которых посвящалась играм, включавшим в себя гонки на колесницах, атлетические состязания и метание копий. Однако на сей раз все положенное время с тех пор, как Аполлон превратил Париса в уголья, было потрачено на долгое путешествие дровосеков к лесам, еще уцелевшим на склонах Иды, во многих лигах к юго-востоку. Маленькие машинки, звавшие себя моравеками, сопровождали телеги на своих шершнях, чтобы чудесным образом защитить людей, если боги вздумают напасть. И те, разумеется, нападали. Однако лесорубы все же сделали свое дело.

Лишь теперь, на десятый день, дрова были привезены в Трою и приготовлены для костра. Впрочем, Менелай и многие из его товарищей, включая Диомеда, стоящего с ним бок о бок, считали обряд сжигания вонючего мертвеца напрасной тратой доброго топлива, ибо и город, и мили некогда лесистого побережья давно лишились древесины, растраченной за десять лет на лагерные костры. Поле битвы покрывали бесчисленные пни. Даже хворост давным-давно подобрали. Ахейские рабы готовили пищу для господ на сухом навозе, что не повышало ни вкусовых свойств еды, ни настроения осаждающих.

Возглавляла погребальный кортеж величавая череда троянских колесниц. Копыта коней, обернутые черным войлоком, еле слышно ступали по широким булыжникам главной улицы и городской площади. За спинами колесничих в молчании замерли величайшие герои Илиона, воины, пережившие девять с лишним лет осады и ужасную восьмимесячную битву с богами. Первым ехал Полидор, сын Приама, за ним – еще один сводный брат Париса, Местор. На следующих колесницах стояли союзник троянцев Ифей и Лаодок, сын Антенора. Кстати, вот и сам Антенор – как всегда, на богато украшенной повозке среди бойцов, а не с почтенными старцами на городской стене. Затем – полководец Полипет, а далее – прославленный колесничий Сарпедона Фразимел, как бы замещающий своего господина, предводителя рати ликийцев, убитого Патроклом несколько месяцев назад, когда троянцы еще искали сражений с греками, а не с бессмертными. Следом явился и благородный Пиларт – нет, разумеется, не троянец, павший от руки Большого Аякса перед самым началом богоборческой войны, а другой, который так часто бился рядом с Элазом и Мулием. Замыкали процессию Перим, сын Мегаса, Эпистор и Меланипп.

Менелай узнавал каждого из этих мужей, героев, своих противников. Тысячи раз ему доводилось видеть их искаженные гневом, окропленные кровью лица под бронзовыми шлемами на опасном расстоянии брошенного копья или даже взмаха клинком. Тысячи раз эти люди преграждали ему путь к заветной, давно уже нераздельной цели: к Илиону и Елене.

«До нее каких-то полсотни ярдов. Никто не ждет моего нападения».

За тихими колесницами слуги вели предназначенных на костер животных: десять коней Париса (конечно же, не самых лучших), его охотничьих собак и даже целое стадо откормленных овец – очень серьезная жертва, если учесть, что за время божественной осады шерсть и говядина сделались редкостью. Да, и сзади еще плелась дряхлая круторогая скотина. Все это не ради пышности жертвоприношения – действительно, кому жертвовать, когда олимпийцы стали врагами? Просто жир закланных животных поможет сильнее и жарче разжечь погребальное пламя.

А следом – издалека, с долин Илиона, – через Скейские ворота шагали тысячи троянских пехотинцев, сверкающих начищенными доспехами в этот хмурый зимний день. Посреди людского потока плыло смертное ложе Париса – на руках двенадцати ближайших соратников по оружию, мужчин, которые готовы были отдать жизнь за второго отпрыска Приама и до сих пор лили слезы, вздымая над покойным массивный паланкин.

Тело Париса обвевал голубой покров, почти утонувший под прядями волос, отрезанных солдатами и дальними родственниками усопшего в знак печали: старший брат и ближняя родня отрежут локоны за миг до того, как загорится костер. Троянцы не предлагали ахейцам жертвовать волосы. В противном случае – даже если бы Ахиллес, главный союзник Гектора в эти сумасшедшие дни, передал их просьбу или, хуже того, попытался навязать ее своим людям – Атрид самолично поднял бы восстание.

Менелай пожалел, что рядом нет его царственного брата. Казалось, тот всегда выбирал верный путь. Агамемнон – вот кто был настоящим предводителем аргивян, а вовсе не самозванец Ахилл и, уж конечно, не Приамов ублюдок Гектор, готовый раздавать приказы одновременно аргивянам, ахейцам, мирмидонцам и троянцам. Нет, Агамемнон – истинный вождь. Окажись он тут сегодня – либо удержал бы брата от опрометчивого нападения на Елену, либо рискнул бы жизнью, помогая тому исполнить намеченное. Но старший из Атридов и пять сотен верных ему людей отплыли на черных кораблях в Спарту и к островам семь недель назад. Возвращения их ожидали не раньше, чем через месяц. Они якобы собирались привлечь на свою сторону рекрутов для войны с богами, а на самом деле планировали заручиться поддержкой союзников для мятежа против быстроногого Пелида.

Ахилл. Вон он, вероломное чудище, ступает вслед за Гектором, который бредет за паланкином, бережно держа голову покойного брата в огромных ладонях.

При виде рыдающего Приамида и мертвого тела тысячи троянцев, собравшихся на городских стенах и главной площади, издали могучий стон. Женщины на крышах домов и смотровых площадках – те, что попроще, не дамы царских кровей и не Елена, – завыли в голос. Предплечья Менелая невольно покрылись мурашками. Бабьи причитания вечно на него так действовали.

Атрид подумал о своей переломанной и вывернутой руке. Он решил накопить гнева, словно топлива для костра.

Ахилл, этот полубог-получеловек, шагающий возле гроба, который торжественно проносили мимо почетного караула из ахейских военачальников, сокрушил Менелаю руку ровно восемь месяцев назад, в тот день, когда быстроногий объявил аргивянам, будто бы Афина Паллада прикончила его друга Патрокла и в насмешку забрала тело с собой. «Перестанем же сражаться друг с другом, – провозгласил мужеубийца, – и возьмем в осаду сам Олимп!»

Агамемнон, конечно, был против: против бессовестных притязаний сына Пелея на законное место его, Атрида, царя над всеми греками, собравшимися у стен древней Трои, против неслыханного кощунства – нападения на богов, кого бы там ни вздумалось укокошить Афине (если Ахилл вообще говорил правду), и против того, чтобы десятки тысяч ахейских воинов перешли под командование быстроногого.

Пелид ответил коротко и прямо: он, мол, готов драться с любым, кто не примет его власть или не захочет воевать с бессмертными, – драться хоть поодиночке, хоть со всеми сразу. И пусть последний уцелевший правит аргивянами, начиная с этого рокового утра.

Сотни данайских военачальников и тысячи пехотинцев застыли в немом изумлении, но гордые сыны Атрея разом бросились на самозванца с оружием.

Менелай хоть и не числился в рядах первых героев у стен Илиона, все же был закаленным в сражениях ветераном, а его брат вообще слыл самым свирепым из греков – по крайней мере пока разобиженный Ахиллес отсиживался в своей ставке. Копье великого царя било, можно сказать, без промаха, клинок пронзал семикожные щиты врагов точно легкие хитоны, а его хозяин ни разу не оказывал милости даже самому благородному противнику, молившему о пощаде. Статный, мускулистый Агамемнон смотрелся не менее богоподобно, чем белокурый Пелид, разве что тело его покрывали старые шрамы, заслуженные в славных боях, когда быстроногий еще пешком под стол ходил. Да еще в глазах Атрида полыхало звериное бешенство, в то время как Ахиллес ожидал нападения с хладнокровным, почти рассеянным выражением на юном лице.

Самозванец управился с братьями, точно с малыми детьми. Могучее копье Агамемнона отскочило от плоти соперника, словно злокозненный сын Пелея и вечной Фетиды был закован в невидимую энергетическую броню моравеков. В ярости старший Атрид замахнулся клинком, от удара которого раскололась бы каменная глыба, но меч затрещал и сломался о красиво исполненный щит Ахиллеса.

Потом быстроногий обезоружил обоих братьев, швырнул их запасные копья и клинок Менелая в океан, поверг соперников на жесткий песок и с легкостью сорвал с них доспехи – так мог бы орел разодрать хищными когтями одежду на беспомощном трупе. Тогда-то мужеубийца и сломал младшему Атриду левую руку (стоявшие вокруг боевые товарищи дружно ахнули, услышав, как, будто зеленая ветка, треснула кость), старшему – почти небрежным взмахом кисти перебил нос, а в довершение пнул великого царя под ребра и опустил сандалию на грудь ревущему от боли Агамемнону, рядом с которым мучительно стонал Менелай.

И лишь тогда Пелид извлек свой грозный меч.

– Клянитесь теперь же подчиниться мне и во всем верно служить, и каждый из вас увидит от меня заслуженное почтение, как честный союзник в грядущей войне с богами, – промолвил победитель. – Промедлите хотя бы мгновение – отправлю ваши песьи души в Аид не моргнув глазом, а тела скормлю жадным грифам без погребения.

Агамемнон задыхался и подвывал, он чуть не изблевал закипевшую желчь, однако принес требуемую клятву. Менелай, которого терзали боли в ушибленной ноге, покалеченных ребрах и раздробленной руке, покорился секундой позже.

Тридцать пять данайских военачальников бросили вызов Ахиллу, и за какой-то час он одержал верх над всеми. Храбрейших мятежников обезглавил – они предпочли жестокую смерть, но не сдались. Тела убитых сын Пелея, как и обещал, бросил на съедение птицам, рыбам и псам. Зато прочие тридцать восемь предводителей согласились подчиниться новой власти. Никто из великих ахейских героев, во многом равных Агамемнону – ни Одиссей, ни Диомед, ни сладкоречивый Нестор, ни Аяксы и ни Тевкр, – даже не пытались противиться. Все как один громко поклялись воевать с богами, наслушавшись подробностей о лютом убийстве Патрокла и позже – о том, как вздорная Афродита пролила кровь Скамандрия, сынишки Гектора.

Больная рука снова заныла: кости не желали правильно срастаться, невзирая на старания прославленного целителя Асклепия. В сырые, промозглые дни вроде этого перелом серьезно беспокоил воина, однако Менелай удержался, не стал потирать больное место на виду у тех, кто проносил мимо греческих посланников смертное ложе Париса.

Обвитый покровом, усыпанный локонами гроб опускают на подготовленный для костра деревянный сруб, расположенный в точности под смотровой площадкой святилища Зевса. Колонна пехотинцев останавливается. Женщины прекращают выть и причитать. В неожиданно упавшей тишине Атриду отчетливо слышно, как тяжко дышат кони – и как один из них пускает горячую струю на камень. Гелен, главный мужчина-пророк Илиона и советник Приама, провозглашает с храмовой стены короткую хвалебную речь, но ее заглушает ветер, внезапно налетевший с моря подобно холодному, неодобрительному дыханию богов. Провидец вручает церемониальный нож царю, почти облысевшему, но все еще сохранившему за ушами немного длинных седых волос – видимо, для таких вот торжественных случаев. Острым словно бритва лезвием Приам отсекает белую прядь, и раб, много лет прослуживший в доме Париса, ловит ее в золотую чашу. Старый Приам протягивает нож Елене. Женщина смотрит на клинок долгим, изучающим взглядом, словно прикидывая, не вонзить ли отточенное лезвие себе в грудь. (У Менелая перехватывает дыхание: с этой мерзавки станется лишить его столь близкой и желанной мести.) Затем Елена вдруг подхватывает долгий иссиня-черный локон и отсекает кончик. Тот плавно летит в золотую чашу, и раб шагает к безумной Кассандре, одной из многих дочерей Приама.

Несмотря на трудности и опасности, сопряженные с доставкой дров со склонов Иды, сруб удался на славу. Пусть и не сотня футов с каждой стороны, как делали прежде – иначе людям ни за что не поместиться бы на площади, – а всего лишь тридцать, зато гораздо выше обычного, почти до смотрового балкона. Наверх ведут широкие ступени, каждая из которых представляет собой отдельную платформу. Внушительную кучу дров скрепляют и поддерживают крепкие брусья из дворца, принадлежавшего покойному.

Могучие товарищи поднимают гроб на маленькую площадку на вершине сруба. Гектор ожидает у подножия широкой лестницы.

Мужчины, привыкшие участвовать и в бойнях, и в жертвоприношениях – а в конце концов, усмехается про себя Менелай, какая между ними разница? – быстро и ловко перерезают шеи овцам, сцеживают кровь в церемониальные чаши, снимают шкуры и обдирают жир. В него-то и заворачивают мертвеца, будто кусок подгорелого мяса в мягкий хлеб.

Освежеванных животных относят на самый верх и кладут подле мертвого тела. Из храма появляются непорочные девы в полном церемониальном облачении, с опущенными на лица покрывалами. Девушкам не полагается приближаться к срубу – они лишь подают бывшим телохранителям Париса двуручные кувшины с маслом и медом. Воины поднимаются по ступеням и с великой осторожностью опускают сосуды у гроба.

Из десяти любимых жеребцов Париса отбираются лучшие четверо, и Гектор широким ножом покойного брата перерезает им глотки, двигаясь так стремительно, что даже эти умные, отважные, прекрасно обученные животные не успевают отреагировать.

Сам Ахилл, с невероятным усердием и нечеловеческой силой, забрасывает огромных жеребцов одного за другим на высокую деревянную пирамиду. Бывший слуга Париса выводит на свободное место любимых хозяйских псов. Гектор поочередно поглаживает их и чешет за ушами. Потом задумывается, будто припомнив, как часто видел брата кормящим преданных собак со своего стола или охотящимся с ними в горах и на болотах.

Затем выбирает парочку и кивает рабам, чтобы увели остальных. С минуту он ласково треплет каждого пса по загривку, словно желая угостить лакомой косточкой, а после – широким свирепым взмахом клинка чуть ли не отсекает голову от тела. Трупы собак он лично кидает на сруб, и те приземляются намного выше мертвых коней, почти у гроба.

А вот теперь – сюрприз.

Десять меднодоспешных троянцев и десять меднодоспешных ахейских копьеносцев вручную выкатывают запряженную людьми телегу. На ней стоит клетка. В клетке находится бог.

3

Кассандра наблюдала за погребальным обрядом с высокого смотрового балкона храма Зевса, и ее все сильнее захлестывало чувство обреченности. Когда же на главную площадь Илиона выехала телега, запряженная не быками и не лошадьми, а восемью отборными троянскими солдатами, телега, единственную поклажу которой составляла клетка с осужденным на смерть олимпийцем, дочь Приама едва не упала в обморок.

Елена, ее греческая подруга, вместе с Парисом накликавшая на город все эти бедствия, подхватила девушку за локоть и быстро спросила:

– Что такое?

– Это безумие, – прошептала Кассандра, прислоняясь к мраморной стене.

Что именно имелось в виду – ее ли собственное помешательство, полоумие тех, кто посмел поднять руку на бессмертного, или сумасшествие всего происходящего, – Елена так и не поняла. Впрочем, едва ли сама провидица это знала.

Плененного бога, упрятанного не только за стальную решетку, приколоченную к телеге, но и в незримый силовой кокон моравеков, звали Дионисием или Дионисом. Сын Громовержца и Семелы, он покровительствовал пьянству, сексу и разнузданному насилию. Кассандра, с детства поклонявшаяся убийце Париса Аполлону, тем не менее не раз общалась, и довольно близко, с этим единственным божеством, умудрившимся за время войны угодить в плен. Бедолагу скрутил в бою Ахиллес, магия моравеков не позволила побежденному квитироваться, коварный Одиссей убедил его сдаться подобру-поздорову, а роквеки упекли под особый энергетический заслон, который мерцал и колыхался вокруг будущей жертвы подобно жарким волнам полуденного воздуха в разгар лета.

Для бессмертного Дионис выглядел несолидно: жалких шесть футов роста, бледная кожа, пухлые даже по человеческим меркам формы, копна каштаново-золотистых кудрей и жидкая щетина на подбородке, словно у прыщавого подростка.