Долгий путь в никуда

– Дыру закрой, Серый! – прохрипело чудище, сидящее напротив и чуть справа от меня. Не сразу, но до меня дошло, что это растужился Денис.

Через минуту светлое облегчение исчезло, потонув в дымной тьме, наколдованной фанерой. Пытка! Настоящая добровольная пытка за призрачную награду в виде сигарет Явы, которые мне на хрен не сдались. К своей чести, скажу, что мыслей выскочить, даже после первого, сбежавшего слабачка Квадратика, у меня не возникло. Лишь сожаление, что я такой мягкий и слёзы потекли сильнее.

Кашель нарастал, как ветер в шторм. То с одной, то с другой стороны слышались туберкулёзные хрипы лёгочной чумы. Вышибало солёные пробки зелёных соплей, кружило во мрак настоящей петлёй виселицы для малолетних долбоносиков. Мне поплохело по-взрослому. Терпение трещало, расползаясь по швам желания дышать, рождавшегося в муках агонии газовой камеры.

Шорох, шорохи, стук. Кто-то поломился наверх. Башковитый не сдюжил. Стал вторым покинувшим наше дымное общество. Услужливый Квадрат, сидевший, как видно рядом с выходом, помня о просьбе Дениса, а ещё из-за подавляемых в семье и школе садистских устремлений, сразу, после появления Вовочки, задвинул деревянную заслонку морилки на место. Так что второй раз насладиться призраком притока глотка свежего воздуха оставшимся в дыму героям не пришлось. Я почти возненавидел и так не любимого мной Квадрата.

Башковитый, откашлявшись, забубнил что-то Квадрату, тот гнусаво отвечал, а потом они вместе, пока я-мы задыхались, скорее не от дыма, а от своего генетически унаследованного от доблестных славянских предков упрямства, засмеялись. И мне показалась, что делали они это специально – с этаким гаденьким ехидством. Они-то дышали нормально, а мы умирали там у них под ногами. Весело им было этим крысюкам, воняющим своей подленькой дуростью. Я, конечно, был к ним не справедлив: мальчики просто радовались своему освобождению, а не потешались над нами. Во всём был виноват мой отравленный дымом мозг, который настроил меня, как личность, существующую вместе с потребностями тела, на злобу – выход сожаления о том, что это не я там, а они.

Еврей продержался чуть дольше, но и он со придушенными словами – "Да ну в изду" – выполз на чистый воздух.

Следующим сдался блондин Дима, мой тёзка, двоюродный братишка Елисея: он пьяным медведем, отдавив мне ногу, заспешил на свободу. Почти сразу его примеру последовал Елисей. Брат пошёл за братом. Если хватит с него, значит, достаточно и для меня.

Мы остались в морилке вдвоём. Я и взрослый (для меня), на полторы головы выше меня, Денис. Наверное, он подумал, что победил, потому что через минуту он победно зашебуршил и двинул к остальным ребятам, активно празднующим возращение к нормальной жизни. А я, замученный и обдолбанный газом, не в силах был его в этом заблуждении разубедить или хотя бы пошевелиться. Я молчал, погружённый в мои впечатления открытия новой для меня боли. Такое маленькое первое моё откровение о жизни, как о слове, пишущемся с большой буквы "Ж".

Денис отмечал победу, прыгая по поверхности над моей головой так, что сыпался песок. Понимаете, они все про меня забыли. Дошло? Просто не считали, что я, новенький, могу всех пересидеть и с самого начала меня не брали в расчёт. Забыли в этой душегубке и, наверное, уже делили сигареты. Денис, как счастливый обладатель выигрыша у самого себя, с барского плеча или с большой радости триумфатора точно их одарит – точно: я его успел хорошо узнать.

Вход остался открытым, но не достижимым. Я в последний раз приоткрыл воспаленные щелки глаз. Их охладил сквозняк, просочившийся сверху, пропихнутый в трубу порывом ветра московской осени. Я вроде раздулся как шар, заполненный до стадии – «дальше лопнуть едким дымом и конец».

В себя я пришёл, лёжа на песке, меня хлопали по щекам. Глаза всё ещё слезились, а рот был сух, как пустыня летом. Никаких запахов я не чувствовал, а носоглотку драло будто в гриппозном угаре.

– Эй, ты как? – Денис спросил, и голос его дрогнул. Долболомом он не был и понимал, что за игрища, устроенные всеми на стройке, будет отвечать он один, как самый старший среди нас.

Зрение ко мне возвращалось. Зыбкий туман размытых силуэтов приобретал форму сидевших, стоявших, бродивших вокруг меня друзей.

– Очнулся! – крикнул Елик.

Ответить я ему не смог. Меня страшно замутило: перевернувшись, мне удалось встать на дрожащие в ознобе четыре кости. Я зарыгал. Кому-то попало на ботинки. Остальные отскочили в стороны.

– Эй! – обиженно крикнул, вроде бы, Еврей.

Я блевал, а остальные ржали. И Денис тоже: поняв, что для него всё обошлось, он хохотал вместе со всеми.

Закончив позориться, утеревшись рукавом, я поднялся. Первое, что мне пришло на ум, то я и сказал:

– Я выиграл, – сказал и икнул. Снова послышались смешки. – Денис, давай приз.

– Ты же не куришь. Тебе – не зачем.

И все подхватили – "Не куришь. Правильно". Меня шатало и было откровенно не по себе. Спорить я не стал, а зря. Моё состояние отравленного дымом никто в расчёт не взял, а значит, если я согласился и не стал требовать выигрыш, то со мной можно и впредь так поступать – кидать и не отдавать того, что по праву принадлежит мне. Такой короткий эпизод, за которым следуют выводы.

Денис похлопал меня по плечу, я почти отошёл от отравления (молодой организм восстанавливался с ураганной скоростью и никого это не удивляло). О моём подвиге сразу забыли, а о рвоте – нет. Никто, кроме меня, после трубы не блевал и теперь было неважно, кто просидел в дыму дольше, а важно, что меня стошнило.

Но, как бы то ни было, жизнь продолжалась. От трубы перешили к войнушке. Разделились на команды. Меня определили в группу к партизанам вместе с Башковитым. Остальные представляли взвод СС, заманивший нас в засаду. И здесь мне отвели роль жертвы. Я проявил на глазах у всех слабость и теперь должен был расплатиться пыткой, типа в шутку.

Бред! С первого взгляда «бред», а на самом деле жизнь так и устроена. Надо доказывать каждый раз, что ты не верблюд. К тому же мне страдальцем быть нравилось больше, чем палачом. Увы и ах. Печёное дерьмо.

Две команды разошлись в стороны. Эсэсовцы спрятались, а мы, выждав положенные пять минут, отправились оговорённым маршрутом на явку. Спустились в котлован и мелкими перебежками, прикрываясь бетонными сваями, приближались к кирпичному зданию в конце стройки с открытой нишей – комнатой, в которой не хватало только внешней, передней стены. Там-то и была наша явка, и, если бы нам удалось туда дойти, мы бы поменялись ролями, тогда и нам бы выпал шанс стать охотниками при новом коне игры.

Они свалились откуда-то сверху. Когда уж было я решил, что фашисты нас проворонили (ведь мы старались передвигаться бесшумно, и мне казалось, что у нас получается) и до кирпичной явки оставалось пару свай и вскарабкаться по глиняной стене, нас с Вовочкой захомутали.

Не знаю, как это у них так ловко вышло. Никто не лажанулся, не пыхтел, сидел до последнего тихо, а потом раз – и нас вжали в податливый грунт. Знаю, это Денис постарался. Он никак не мог проглотить-забыть свой проигрыш и решил, сучок великовозрастный, отыграться.

Нам скрутили медной проволокой руки за спиной.

– Тащите их в теплушку! – скомандовал Денис. Судя по железным, звенящим металлом ноткам в его голосовых связках, в образ капитана СС он вошёл капитально, ему лишь чёрной формы не хватало и фуражки со значком стальной мёртвой головы. – Проклятые красные бандиты, вы нам всё расскажите, русиш швайн.

– Ешь дерьмо, Адольф! – взбунтовался я и получил ожог правой ягодицы. Кто-то из них отвесил мне отжиг кончиками пальцев. Навесил пиявку. Вышло профессионально. – Ой!

– Ага! Заткни хлеборезку, а то хуже будет. – Дима дёрнул меня за скрученные запястья и поставил болевым синдромом, в мгновение ока въевшейся проволокой в мою тонкую кожу, на ноги.

Денис подошёл ко мне вплотную, вдавил лоб в лоб и, пристально вглядываясь в размытые зелёные пятна зрачков, прокаркал:

– Комната пыток ждёт вас, мои друзья-недруги. Передвижной вагончик правды Третьего Рейха близко.

Вагончик-теплушка был для меня чем-то новым. Я пропустил пару посиделок на стройке, – болел ОРЗ, – и за это время ребята нашли новый штаб для допросов с пристрастием. Если раньше мы просто валили врагов на землю или тащили в такие, похожие на детские коляски без колёс полузакрытые прямоугольные коробки, где раньше рабочие месили цементный раствор, то теперь меня и Башковитого отволокли за забор, туда, где стоял настоящий вагончик на резиновых скатах. На окнах решётки, из крыши торчит жестяной грибок трубы печки, лесенка, дверь, а на ней замок. Как же они нас туда впихнут? Дверь-то строители, когда уходили, наверняка закрыли.

Правильно, дверь никто не вскрывал. Не то чтобы не хотели, просто справляться с амбарными замками ещё не научились. Зато ребятам удалось проникнуть в вагончик через окно, выходящее на стройку. Решётка держалась на соплях и служила бутафорией защиты. Её сняли, а окно разбили. Первым в теплушку по приставной лесенке залез Денис: остальные «немцы» нас по очереди толкали вперёд, подпирая в спину. Денис нас принял и усадил: меня – на диван, а Башку – на стул. Это означало, что первым издеваться начнут над ним.

Все в сборе. Я с интересом оглядываюсь по сторонам. Липкий стол с тумбой ящиков, на нём электрический чайник, посуда – вилки, ложки, миски – всё сальное. Под ногами хрустит стекло, везде валяются бутылки (в наше время настоящее богатство: на три сданные бутылки можно в кино было сходить), у двери, в правом углу стоит шкаф, около него свалены в кучу рабочие спецовки, блестят инструменты. Электричества нет, так что попытки Елисея терзать чёрный рычажок выключателя лампочки, висящей под зелёным абажуром из плотной бумажки, ни к чему не приводят.

Вовочку начинают пытать. В ход идут щипки. Елисей и Дима его щекочут, а Квадрат щиплет за ляжки. Ему это ужасно нравится, он сосредоточенно сопит и строит рожу потного извращенца. Денис пока не участвует, присматривается. И его подручные знают – он выбирает момент, чтобы отдать приказ усилить натиск. Вовочка держится, хихикает и тут же вскрикивает, когда Квадрат слишком уж увлекается щипками.

– Говори, где прячется ваш отряд? – допрашивает Денис. – Где ваша взрывчатка? Назови адреса явок?

Вовочка молчит. Он и не знает никаких конкретных мест, но пытка кончается, как только он начинает говорить, выдумывать адреса явок и прочее.

Еврей ограничивался лёгкими, но болезненными, знаю по себе, ударами костяшек кулаков по чувствительным точкам плеч Башковитого.

– Чики-чики, – тихо, будто рассуждая сам с собой, говорит Денис. Мне даже чудятся в его голосе вопросительные интонации.

Парни заревели и все одновременно потянули руки к причинному месту Вовочки. Продержался он недолго: с криками – "Аяй, яяй! Всё скажу!", – Башка раскололся. Его опережающие наши средние темпы процессы взросления здесь сыграли против него. Ребятки нацисты без труда отыскали его яйки, сжали, стянули, стали тянуть к себе и тормошить. Не так чтобы по-настоящему, но весьма чувствительно. Пока Вовочка не успел начать сдавать партизан, Еврей успел разок дёрнуть дополнительно, в призовую, его девственный шланг.

Меня усадили на зашкрябанный железный стул с деревянной обшарпанной сидушкой могильного цвета.

– Говори! Твой дружок сознался! – Еврей вошёл в раж и предпринял попытку сыграть первую скрипку.

Правда, освобождённый Вовочка стоял вместе со всеми и щерился. Он как бы перешёл на сторону врага, став безжалостный предателем, грязным – грязнее фашистов, палачом.

– Пошёл на йух! – гордо ответствовал я.

– Сам напросился. Давайте ребята. Яйцехват! – Денис обошёлся со мной без прелюдии.

Я вскочил на ноги и предпринял попытку побега. Моё сопротивление подавлено и пригвождено к дивану. На меня навалились, я согнулся в пополам, защищая своё сокровенное, небольшое, и всё же такое чувствительное хозяйство. Вертелся я ужом, и у них ничего не выходило. Мне помогал маленький размер неоперённого петушка. Пальцы врагов не находили опоры в паху. Зоркин, как ранее Квадрат, перевоплотился в хрюкающую свинью, только рожу он делал невпопад нацистскому палачу сладострастную, как будто не пытал партизана, а кайфовал с его жинкой.

Назло активистам – Квадрату и Еврею, повезло Елисею: он первый нащупал моё сокровище и немного сжал, я заскрежетал зубами, изображая приступ невыносимый боли (актёр из меня вышел, что надо, в таких делах мне цены нет). Денис наблюдал со стороны и продолжал выкрикивать вопросы, которых никто не слушал, так они были увлечены действом. Я не признавался, то есть продолжал упорствовать и на вопросы не отвечал. По мне шарили искательные ручонки, нажимали и, походя, царапали.

Воздействие, оказываемое на мои бубенчики через одежду, можно назвать бесцеремонным, но терпимым, если ты к нему готов и натренирован предыдущими случаями провала в игре. А вот моё упрямство оказывало на моих друзей действие топливного катализатора и их пальцы становились всё твёрже, всё злее, всё больше отдаляясь от пограничной игры и всё теснее прислоняясь к настоящей экзекуции.