Двоюродная жизнь

– Дитя мое! Жизнь тяжела, но, к счастью, коротка.

Сорокина помотала головой и уточнила:

– Неужели вы хотите поскорее умереть?

Говорухин надменно отчеканил:

– Я же сказал, дитя мое. Жизнь страшна, ужасна, отвратительна. Но к счастью, да, да, к счастью! Очень коротка.

И отвернулся.

Возможно, он даже где-то в чем-то прав, не знаю.

Но он мне странным образом показался похожим на Галича в описании Лимонова в книге «Записки молодого негодяя»: Галич поет на квартирнике, все кругом пробавляются водочкой и портвейном, а у ножки кресла, на котором сидит Галич, стоит специально для него припасенная бутылка коньяку, из которой отхлебывал только он. Навеяло отдельным особым разрешением Говорухину курить в студии во время передачи.

И еще: потом Лимонов пишет, как они с художником Юло Соостером, который привел его на этот квартирный концерт, идут по улице. Лимонов (возможно, стараясь оправдать Галича за этот отдельный особый коньяк) наивно говорит:

– Наверное, этот человек столько пережил… Сидел…

Юло Соостер отвечает:

– Нет, он не сидел. Он успешный сценарист и трахатель баб.

Вспоминая «Пресс-клуб»

Галич при этом великий поэт.

А Говорухин – прекрасный актер и талантливый режиссер.

* * *

А вот и философский мемуар.

С режиссерами у нас в СССР было лучше, чем с философами. Хороших режиссеров немало, а вот философов – раз-два и обчелся. Но некоторых крупных философов я видел воочию, а кое с кем даже беседовал. Лосева просто созерцал, с Ильенковым и Щедровицким разговаривал мельком, а подробно – с Мамардашвили и Успенским (он, хоть вроде и математик, но настоящий философ).

Но вот Александра Зиновьева я однажды прогнал из телевизионного эфира.

Дело было так. Один раз в «Пресс-клуб» среди прочих пригласили Зиновьева. А я, надо сказать, его любил, ценил и уважал. Как философа и как писателя-диссидента. Тут тебе «Комплексная логика», тут тебе «Para Bellum» и «Зияющие высоты». Я даже обрадовался возможности познакомиться.

Приходит такой седой дядя и начинает с места в карьер (еще эфир не начался):

– Как известно, вся перестройка и демократизация – это заговор НАТО и Запада с целью разрушить Россию!

Я говорю:

– Простите, вы серьезно?

Он на меня глазами сверкнул и повторяет то, что сказал. Заговор Запада против самобытной и духовной России.

Я на него гляжу и вижу: да, это когда-то был логик с интересными идеями. Да, это когда-то был талантливый памфлетист. А сейчас передо мной сидит просто старый дурак. Старый дурень – и точка. На умственном уровне вот этих, которые в ЖЭК приходят слушать политинформацию, как Европа загнивает. Одна разница – те деды ни на что не претендуют. А этот – мыслитель, елки-палки…

Мне стало горько и смешно одновременно.

Он говорит:

– Вы что смеетесь? Вы что, не понимаете, что перестройку нам устроило НАТО?

И тут я заржал во весь голос. Искренне, громко, хлопая ладонями по коленям, сгибаясь, прыская и утирая слезы платком.

Он как закричит:

– Перестаньте смеяться! Вы над чем смеетесь?

Я, икая, честно проговорил:

– Над – ик… вами – ик!

Зиновьев говорит:

– Раз так, я ухожу! Не нужна мне ваша передача!

Кира Прошутинская, ведущая, говорит мне:

– Перестань! Возьми себя в руки!

Я говорю, икая:

– Кирочка – ик! Не могу – ик!

Тут Зиновьев встал и громко вышел из студии.

Кажется, кто-то побежал вслед. Уговаривали вернуться. Но он отказался. Принципиальный человек!

Я этим происшествием не горжусь, конечно. Но и не раскаиваюсь ни капельки.

после юбилея

Штрих к портрету большого поэта

Мой товарищ, журналист из «Комсомолки», рассказывал:

Однажды – дело было в 1970-х – в редакцию пришел Евтушенко. Все столпились в приемной, встречать знаменитого поэта. Он был неимоверно моден, наряден, шикарен. Мало того, он был еще очень разноцветен и пестр. Клетчатый пиджак, расписная рубашка, широченный яркий галстук. Японские часы размером в подкову, с синим граненым циферблатом. Рубчатая подошва оранжевых бутс, ярко-белые носки ну и все такое прочее.

Шум, радость, рукопожатия.

Потом поэт скрылся в кабинете главного редактора.

А мой приятель пошел в свою комнату, дальше работать.