Медосбор

Медосбор
Денис Игоревич Трусов

В странном мире, где среди прочих продолжают жить безголовые люди, складываются судьбы нескольких смельчаков, решивших разгадать тайну мира. Удастся ли им это или они просто марионетки в игре загадочного Александра?

Денис Трусов

Медосбор

Медосбор

Создать мир, в котором смогут жить многие -достаточно легко.

Создать мир, в котором смогут жить лишь некоторые- значительно тяжелее.

Создать мир, в котором смогут жить все – почти невозможно.

Но как создать мир, в котором не сможет жить никто?

(Похмелье Фареха, Ох первый)

День 1

Вир почёсывает шею, ему невдомёк, что головы у него уже нет: здесь быстро казнят, так быстро, что казнённый замечает, что он мёртв, только при утреннем бритье. Вир весьма неопрятен и бреется редко, кроме того, он не очень высокого мнения о своей внешности и потому вообще избегает зеркал. Он обезглавлен уже несколько недель, но не знает об этом, да и как он может что-либо знать, если его отрубленная голова посажена на кол и выставлена на всеобщее обозрение на Площади Черепов.

Голова знает о том, что её обестелили, и это её несказанно удручает. Впрочем, на Площади Черепов не так уж и плохо, всегда есть с кем поболтать, можно пререкаться с зеваками, поклянчить папироску у стражника, а можно истреблять плевками назойливых мух.

Ещё перед казнью наш Вир полюбил одну балерину, ещё до казни одна балерина полюбила Вира. Обоих казнили. Опекун Площади Черепов, человек, обладающий мрачным чувством юмора и добрым сердцем, поставил их головы рядом, но затылок к затылку. Они могут разговаривать, но не видят друг друга. Голова балерины говорит, что ужасно скучает по своим красивым длинным ногам. Голова Вира мечтает о том, чтобы потянуться всем телом так, чтобы захрустели суставы.

Но, впрочем, на головах нам особо незачем останавливаться. Мы же знаем, что человек – это, в первую очередь, не голова, вовсе даже не голова, хотя и есть у этой части столь ценимые всеми органы чувств, такие как зрение, обоняние, слух, и что-то еще, о чем никак не вспомнить, поскольку, как уже утверждалось выше, не суть важно, есть ли у тебя голова на плечах или нет. Hамного важнее, как представляется нам, есть ли плечи под головой, переходят ли эти плечи в предплечья и далее в кисти рук, по пять пальцев на каждой, и каждый, особенно его последняя фаланга, имеет восхитительную способность ощущать. Именно поэтому тело не хочет знать об отсутствии головы, поскольку никогда голова не являлась авторитетом для селезенки и мочевого пузыря, чтобы там не утверждали всезнайки всевозможных академий наук. И потому, с вашего позволения, мы оставим в покое беспокойные, полные напрасного сожаления о том, что никогда им не принадлежало, головы на Площади Черепов. Оставим и добросердечного опекуна, интуитивно сделавшего единственно правильный выбор направления их взглядов, и не будем останавливаться на том, почему он обратил взор балерины на запад, а взор нашего героя, соответственно, оставил обращенным к востоку, где, как известно, ночь наступает в тот момент, когда на западе еще вовсю бушует стыдливый румянец увядающего дня. Оставим все это. Если вы не против, мы бы вернулись в тот день, который последовал за этой казнью, за этим преступлением (или возмездием – об этом не нам судить), а точнее, в начало вечера того дня, в тот момент, когда прозвучал звонок, и холл Королевского Театра вмиг опустел. В тот момент, когда снова прозвучал звонок, и зал глухо зашумел, передавая по рядам новость, которая, как ее не удерживали в кулуарах, выскользнула и поползла песчаной змеей от галерки к партеру так, что в тот момент, когда звонок вновь возвестил дребезжанием о своем артрите, весь зал превратился в застывшие немигающие глаза этой змеи, и лишь на галерке еще отдавались слабые движения ее хвоста. Вот именно в этот момент нам бы хотелось вернуться с вами, чтобы еще раз увидеть, как легко она выскользнула из-за кулис, и зал замолчал, обласканный ее плавными безошибочными движениями, и уже не замечал он, этот многочисленный зал, вобравший в себя все многообразие человеческого уродства и человеческой красоты, ослепительный блеск бриллиантов и непритязательных солнечных зайчиков дешевой бижутерии, запахи дорогой розовой воды и лавандового масла, и иные запахи, о некоторых из которых не стоит говорить в хорошем обществе. Уже и не замечал он, говорим мы, этого разнообразия, не замечал бурчащего соседского живота, о чем в иное время не преминул бы заметить своей верной подруге жизни, сидящей рядом со скорбно поджатыми губами и не обращающей внимания на новое колье леди N, хотя всем было известно, что подарил его ей вовсе не муж, и этого хватило бы на добрый час торопливого шепота со своей невесткой, рдеющей при каждой непристойной подробности (в основном по причине того, что уже добрых полгода она принимала подобные подношения от своего свекра).

Это был ee триумф. И если бы голова ее была на месте, то, скорее всего, она бы не выдержала, и расплакалась от счастья, когда ошалевший зал в восьмой раз вызывал ее на бис – и она выплывала, сделав четыре плавных шага, из которых последний был почти вполовину короче предыдущих, останавливалась ровно у края сцены и раскланивалась, в очередной раз демонстрируя залу слой бинта с бурыми пятнами, и посылала воздушные поцелуи из ниоткуда в никуда.

Высоко, под самым куполом Театра, изуродованным золотистой лепниной, в приватной одноместной ложе внимал овациям Александр. Он разглядывал сцену и зал в вычурный бинокль из кости фразийского слона. Рядом с Александром стоял его безымянный слуга, держа на подносе открытую бутылку Королевского Шипучего и изящный бокал лилового стекла. Но если бы кто-нибудь из зрителей посмотрел сейчас вверх, то увидел бы, что ложа пуста. Нет, Александр не принадлежал к миру теней, он не был Призраком Оперы, просто его замечали только тогда, когда он сам этого желал.

Александр появился в Королевстве в незапамятные времена. Некоторые утверждали, что он всегда жил здесь, однако большинство жителей Королевства связывало появление Александра в столице с упадком династии Цитадели, деспотичной и жестокой, уходящей корнями к древним правителям фразийских земель. Последний король династии Цитадели, имени которого уже никто не помнит, был завзятым охотником. Однажды на охоте во время ночёвки в полевой шатёр короля пробралась мохнатая самка болотного паука. Может её привлекло тепло человеческого тела, а может – безмятежность человеческого сна, только одно известно наверняка – паучиха ужалила короля в затылок. На крик сбежалась стража, паучиха была благополучно растоптана, однако с тех пор с королём стали происходить странные вещи. Он то засыпал на несколько недель беспробудным сном, то вырезал напрочь весь свой гарем, а то вдруг начинал говорить на страшном, никому непонятном языке, полном гортанных звуков, или, обнажённый, с мечом выходил на улицы города и бросался на всех, кто оказывался поблизости. Придворные заметили, что после той фатальной ночи во дворце кишмя кишели пауки. Откуда они взялись, никто не знал. И все это время король становился всё более чужим, в нём появилось что-то такое, паучье, запредельное и хищное, отчего никто не мог выдержать долго его присутствия: подкашивались ноги, и темнело в глазах. Вдобавок, король не мог теперь спокойно надеть корону – каждый раз, когда он пытался это сделать, его голову пронзала чудовищная боль, которая проходила без следа, как только корона снималась. Королевские указы отныне представляли собой странные поэмы, состоящие из ничего не значащих вязких мрачных слогов; читая их, глашатаи на площади нередко теряли сознание, а люди, которые слушали эти указы, не помнили ничего из того, что творилось на площади, только находили потом на своём теле непонятного происхождения засосы и ранки. Лучшие лекари, призываемые ко двору, беспомощно разводили руками; говорилось о каких-то проклятиях и сглазах, о необратимости действия яда болотного паука, говорилось и о том, что в степях, где охотился король, отродясь не водились болотные пауки; вспоминалось, что уже не первый правитель из династии Цитадели был укушен пауком. Много ещё чего говорилось, но помочь королю и Королевству, переживающему кризис, никто не мог. Северные земли стали подвергаться атакам кочевников и фактически находились уже в их власти, торговля с другими странами приостановилась, так как купцы предпочитали объезжать Королевство, кризис разворачивался всё шире и шире, – в воздухе царила атмосфера безысходности и страха.

И тут, якобы, появляется Александр. Собственно, сначала появляется его безымянный слуга, появляется весенним вечером в королевской опочивальне, непонятно как обойдя кордоны бдительных стражников, будит короля и возвещает ему, что с ним желает встретиться Александр, сейчас же, в тронном зале. Наложница, которая в тот вечер была в королевском алькове, утверждала, что не могла сказать ни слова и даже не хотелось ей почему-то звать на помощь, ой как не хотелось, как и королю, который послушно встал с постели и, как был, в исподнем, мелкими шажками двинулся в тронный зал. Он идёт по гулким широким коридорам дворца, один-одинёшенек, в глазах его неземной страх, расстёгнутые панталоны съезжают, показывая шелковое, расшитое золотом, но безбожно засранное бельё. Король обкакался! Минуя пустую в этот час просторную трапезную, король входит в тронный зал. На его королевском троне сидит маленький человечек с орлиным носом и нехорошей улыбкой. На троне его ждёт Александр. Король подходит безвольными шагами к самому трону. Александр наклоняется к уху короля и шепчет:

– Здравствуй, король. Я пришёл к тебе из твоего настоящего королевства по просьбе твоих преданных подданных. Они просят тебя, чтобы ты вернулся и правил. Хватит бежать от своей судьбы. Ты бежишь от престола с той самой ночи, как был коронован… Глупо.

– Я… Что?.. Я… Я ведь и так король.

– Нет, ты не здесь король, здесь тебя уже почти нет. Неужели ты не замечаешь, это больше не твоя страна. Ты, как и все из династии Цитадели, рождён, чтобы править в своём настоящем царстве. Или твоя корона не даёт о себе знать, Ваше Величество?

На это король так и не ответил, потому что почувствовал, как в том месте, где его укусила паучиха, появилось что-то тяжёлое. Он хотел скинуть это нечто с головы, но казалось, оно крепко-накрепко приросло к затылку.

–Даже не пытайся. От судьбы не убежишь, а от короны – тем более. Как у нас говорят, награда нашла героя… Ну, а теперь мне нужно твоё формальное заявление о том, что ты клянёшься вернуться в своё настоящее королевство и так далее. Просто скажи да, мол. Хорошо? Давай, а то у меня в контракте такой пункт – ты как бы сам, без принуждения… Понимаешь, вроде ведь глупая канцелярщина, а без неё никуда. Эх!.. Ну, так что?

Неизвестно, как бы ответил на такой вопрос уважаемый читатель, но король, дрожа, как от холода, хоть в тронном зале было натоплено даже по ночам, ответил положительно. И династия Цитадели на этом заканчивается, по крайней мере, в мирах, обозримых нами. Король исчезает бесследно, но никакого скандала, никаких беспорядков за этим не происходит. Утром народ столицы созывают на Площадь Черепов, где Александр, взобравшись на помост для казней, долго вещает толпе (никто потом не мог вспомнить, что именно), и к полудню страной правит уже новый король, зачиная новую династию Черноруких, которая затем благополучно правит почти пятьсот лет. (Она и находится у власти в тот момент, когда Александр разглядывает в свой биноклик ноги прекрасной безголовой балерины.) Жизнь течёт спокойно, и к вечеру никто даже не помнит, как звали их предыдущего короля. Никто не помнит также, кто такой Александр. Для всех он просто Александр – больше о нём никто в столице сказать ничего не мог бы. Мысль каждого, кто когда-либо начинал думать об Александре, чудесным образом сворачивала на какие-то другие темы, причём думающий никогда не находил это подозрительным. Александр был в королевстве чем-то самим собой разумеющимся, о чём не думают.

И теперь во всём Театре только два существа почувствовали присутствие Александра на представлении. Первой была безголовая балерина (именно тогда, во время последнего короткого шага к краю сцены), а вторым – некий зритель на галёрке, который вдруг перестал аплодировать и насторожился, как бы прислушиваясь, хотя прислушаться-то этот зритель не мог, так как под капюшоном, накинутым на широкий и высокий ворот не было ушей… носа или глаз. Да чего уж там, там попросту не было головы! Как вы уже, наверное, догадались, это было обезглавленное тело уже знакомого вам Вира. В зале находилось ещё с пяток безголовых, но они, кроме огромного эстетического удовольствия, выражавшегося в непрекращающихся судорогах, сотрясающих их от… шеи до пят, ничего не чувствовали. На безголовых в столице уже почти не реагировали, каждый знал, что рано или поздно смерть заберёт у них тело: голова будет жить на Площади Черепов и каждый вечер исполнять гимн Королевства (петь который могут только головы граждан, отделённые от тел и выставленные на Площади), а тела безголовых в лавках и корчмах столицы будут нагло обсчитывать, пользуясь их безголовостью…

Да-да, мы сами не раз бывали свидетелями тому, как несчастное тело, лишенное головы, – одно из тех, которые жители внешних кварталов, понижая голос, называют свонгами – "по нюху" находит заведение, к которому так тянет всех без исключения, начиная с того момента, как хмурый безрадостный день Королевства судорожно превращается в еще более безрадостную, вязкую ночь.

Ночь, пропитанную извечным людским беспокойством, от которого не помогают ни кабаллические знаки на дверях и ставнях, обновляемые каждую пятницу, ни четки с изображением одного из самых могущественных богов королевства – Фареха, с его мрачным преданным волком с оскаленной пастью, готового вцепиться в глотку любого, осмелившегося на кровавых буйных пиршествах поднять глаза на прекрасную жену Фареха Гелаю (о которой предпочитают не вспоминать до того момента, пока новому жителю королевства с глазами, полными песка еще в утробе матери, не приспичит появиться на свет) и их многочисленных сыновей. Обычно, как только свонг переступает порог одного из таких питейных заведений, число которых в квартале тем больше, чем беднее его обитатели, все без исключения, как завсегдатаи, так и люди случайные, одноминутные, сразу замолкают. И лишь спустя несколько секунд, в течение которых слышно, как слова, не успевшие вовремя укрыться, мечутся в густом дымном полумраке таверны, постепенно оседая в пене дешевого, сваренного из позапрошлогоднего мха, пива; а затем все, вдруг, разом, взрываются в оглушительной болтовне, как если бы от громкости их голосов зависело то, сколько еще вечеров отмерено им Гелаей.

Так было и в этот, описываемый нами, вечер. Наш герой, охваченный непонятным волнением, помимо всего прочего, выражающегося в том, что он поминутно останавливался и ковырял пальцами, сразу двумя указательными пальцами, в несуществующем носу, медленно, но верно, преодолевал дорогу, замешанную на конском навозе и чахоточных плевках, направляясь в таверну под игривым названием Гелаевы Титьки.

Ранее эта таверна находилась за чертой города, но столица неумолимо росла и там, где из окна таверны посетителю когда-то виднелись уходящие вдаль кукурузные поля, теперь жались друг к другу, подобно замёрзшим зверушкам, белокаменные домики мелких торговцев, пахнущие грозой кузницы и цветастые, щипающие пряностями глаза, лавки. Когда-то напрочь разбитая, непроезжая в любое время года дорога, стала крепкой мостовой из чёрных и розовых булыжников. Единственное, напоминающее о том, что таверна была когда-то за чертой города, – это провинциальные ставни на окнах, дубовые, крепкие, с вырезанными со старательной наивностью петухами и молитвой Фареху, написанной на языке фразийского побережья. Мёртвом, но уважаемом языке, который должен знать каждый уважающий себя священник и набожный прихожанин. Когда-то деревянные, стены были обложены красным кирпичом, а крыша, крытая соломой или дранкой, теперь красовалась издалека деликатной тонкой черепицей из покрытой красной глиной чешуи тумы – огромной нехищной рыбы, водящейся в достатке у берегов Фразии.

Внутри таверна выглядела ухоженно и уютно. Красная половина таверны, где можно предаваться плотским утехам с лучшими куртизанками столицы, была отделена от Зелёной половины, предназначенной для отдыха с друзьями и курения черноцвета с женщинами, владеющими тайной ведения беседы о всем, и ни о чем одновременно, женщинами, чьи голоса звучали подобно хрустальному дрожанию священной пещеры О'ах, длинной задрапированной галереей с низким сводчатым потолком, в которой тонули все звуки, поэтому никто никому не мешал. Как на Красной, так и на Зелёной половине особым вниманием пользовались маленькие уютные кабинеты, расчитанные на двух человек: на Красной для тех, кто желает тела женщины, на Зелёной для тех, кто жаждет ее души. И те и другие всегда получали своё – никто не выходил из Blonde Redhead недовольным, тем и славилась эта милая таверна. Впрочем, славилась она ещё и тем, что была единственным местом в Королевстве, где было разрешено обслуживание клиентов проституткам-свонгам и где безголовый не был чем-то зловещим или страшным, а был просто частью обстановки, элементом общего порядка. Однако не думай, читатель, что эта таверна была ужасным вертепом, отнюдь! Здесь можно было спокойно поужинать и переночевать в прохладных ладных комнатах второго этажа, здесь можно было выпить вкуснейшего пива, которое владельцы специально выписывали из известной пивоварни. В таверне можно было встретить любого: унылого свонга, чудящего с берестяной воронкой и бутылочкой вина над обрубком шеи; чернобрового коменданта верхних кварталов, курящего черноцвет за низким курительным столиком и часами глядящего в пустое зеркало; порой можно было встретить и богословов, лениво спорящих между собой о сути греха под кукурузную водку и жареного поросёнка с почками южнофразийского ангелова куста; иногда сиживали тут длинноусые странствующие торговцы, коротая время до отправки утреннего каравана; а осенью можно было повстречать и разношёрстных пилигримов, отдыхающих перед дальней дорогой к Мысу Балая Чернорукого, где находился гранитный храм, в котором чудотворная статуя Гелаи раз в году, по осени, несла каменные яйца.

Владельцами таверны были сестра и брат – Сандра и Алик – уроженцы северных земель. Их приёмные родители покинули родные места, разорённые безжалостными гаунами, забрав с собой скромные пожитки, кое-какую скотину и двух осиротевших соседских малышей. Открыв таверну в заброшенном доме на окраине столицы, семья поначалу кое-как сводила концы с концами, однако приёмные родители Сандры и Алика были людьми крайне трудолюбивыми и уже через некоторое время бизнес стал приносить стабильную прибыль. Им удалось подремонтировать обветшалое строение, обустроиться, и, самое главное, создать среди местных прекрасную репутацию, а Сандру с братом – отправить на учёбу в столичный университет.

Особую известность, однако, таверна приобрела в последнее время, после того, как в одном из этих кабинетов не так давно, аккурат за два дня до начала празднования рождества Угала, сына Гелаи, был схвачен, преданный своей очередной пассией, Зорен, долгое время наводивший ужас как на обитателей нижних кварталов, которые, при мысли о нем, с тоской вспоминали о своих нищенских сбережениях, хранимых в самых укромных местах, какие только может подсказать небогатая фантазия вчерашних крестьян, так и на обывателей верхнего города, с их сундуками золота, тюками пряностей, тканей и кости фразийского слона. Долгое время ни первые, ни вторые не могли почувствовать себя в безопасности перед этим удачливым вором, чьим другом была ночь, та ночь, какой она бывает только раз в месяц, когда даже звездам страшно взглянуть на то, что творится внизу. В эту ночь Зорену были подвластны любые замки и засовы, они открывались от одного его взгляда, не позволяя себе ни скрежетом, ни скрипом нарушить ту странную пустоту его глаз, за которую его и прозвали Зореном, что значит, "смотрящий в никуда". Он был сыном сумасшедшего солдата, одноногого ветерана последней войны с гаунами, именно от него он узнал, что на каждой пуле надо писать имя того, кому она предназначается, иначе пуля может заблудиться и вернуться к тебе. Матерью его была потаскуха, которая, по слухам, могла за ночь удовлетворить стольких мужчин, скольких не смогли бы и все проститутки города, а сама предпочитала другие услады, о коих рассказать могли бы лишь люди-медведи, обитающие в лесах, изъеденных оврагами, вплотную подступающих к южной окраине города. Об этих тварях предпочитают не говорить, и поэтому нам известно лишь то, что их самки всегда погибают при родах, а детенышей воспитывают угрюмые, покрытые серо-коричневой шерстью самцы, вскармливая их отрыгнутой пищей, которую с рождением ребенка их желудок отказывается принимать. Это продолжается до тех пор, пока детеныш не окрепнет настолько, что будет способен вонзить зубы в горло своего ослабевшего родителя. Затем детеныш становится способным к продолжению рода и начинает бродить по поросшим березняком и жимолостью склонам оврагов, оглашая окрестности криками, в которых многим, ох, многим, слышится приглашение войти в замок Фареха, чтобы стать главным блюдом на празднике в его честь. Говорят, что мать Зорана, при звуках этого призывного крика, начинал сотрясать оргазм, по силе сравнимый лишь с эпилептическим припадком, так что десять человек не могли удержать ее на месте, и лишь взгляд сына действовал на нее успокаивающе. Увидев глаза сына, неподвижно уставившиеся на ее горло с выдающимся, как у мужчин, кадыком, она тут же приходила в себя, и, откинув свои длинные черные пряди, заводила песню, в словах которой не было ни одной гласной буквы, и смысл которой был ведом лишь ей и ему, да еще северо-западному ветру, который всегда старательно задувал все следы Зорана, так, что самые лучшие охотничьи собаки не могли уловить его запах. Много захватывающего можно рассказать о Зоране, удачливом воре и хладнокровном убийце, но речь сейчас не о нем, а о том, что произошло далее в тот вечер, когда наша маленькая безголовая балерина блистала на сцене под пристальным взглядом загадочного Александра, с которым нам вновь предстоит встретиться буквально через мгновение, поскольку именно в этот момент Вир заходит в таверну, и, нерешительно потоптавшись у входа, направляется к одному из кабинетов на Красной половине, а точнее к кабинету, в котором не так давно…

Мы думаем, что для вас не будет откровением, что именно в этом кабинете, за небольшим столом, сервированным достаточно скромно, если не сказать бедно, на диване, слегка развалившись, сидел Александр с миниатюрным кальяном в руках.

Вир, появившись на пороге, на мгновенье остановился, зябко повел плечами, и двинулся в сторону стола. Тут же Александр подскочил к нему, и, схватив за плечо, мягко, но решительно усадил его в кресло. В воздухе повисло молчание, впрочем, трудно ожидать чего-либо другого, если один из собеседников не видит и не слышит другого, да и сказать-то ничего не может. Так они и сидели какое-то время, свонг в кресле, почти неподвижно, лишь время от времени пытаясь то почесать себя за ухо, то потрепать за нос, и Александр, поминутно поглядывающий на часы и прислушивающийся к тому, что творится за пределами кабинета.

И вот, когда колокола трех башен королевского дворца начали своей унылый ежевечерний перезвон, возвещающий о том, что с этой минуты и до самого утра никто во всем королевстве не сможет защитить тех, кто случайно оказался на улице, Александр в последний раз взглянул на свои карманные часы, оправленные в белую платину, столь тяжело достающуюся королевству, меняющего содержащую ее руду гаунам на молодых девственниц, исключительно рыжих, до которых столь охочи эти смуглолицые охотники степей, и, удовлетворенно улыбнувшись, устремил свой ястребиный взгляд на двери кабинета, которые в этот же момент распахнулись.

На пороге стояло трое – бледные юноша с девушкой, ужасно друг на друга похожие и донельзя испуганные, и знакомая нам уже балерина-свонг.

– Входите, дорогуши, не топчитесь, как неродные, на пороге-то, не в гостях ведь, – почти ласково пропел Александр, слегка приподнимаясь над столом в знак приветствия, теперь вроде все в сборе, я так понимаю…