Солдатская доля. Роман о такой далекой, но такой близкой войне

На соседних нарах сидел, прислонившись к стене вагона, русоволосый парень лет двадцати, карандашом аккуратно выводил буквы на серой бумаге:

«Милая Ефросинья.

Пишет тебе твой Емельян. Уже третий день как нашу бригаду везут паровозом на запад. Здесь все горят желанием ударить по фрицу, горю желанием и я…

Ты не беспокойся, я живым непременно вернусь, обещаю. Если в дело идут сибиряки, то дело, считай, уже решено. Не унывай, Милая! Знаю, помню, что не виделись мы с тобою уже больше двух лет- на то ведь война пришла. И на войну всякие люди идут- и стар, и млад. Все горят ненавистью к врагу, все жаждут отстоять Москву. Отстоим, выживем, домой вернемся свадьбу сыграть. Молодые точно все сыграют, так наш старшина подбадривает, Прохор Кудрин, мировой мужик. Эх, ведь не забыть мне никогда, как кукушка звучит, как вода рябью об лодку бьётся, а в той лодке мы с тобою! На тебе венок одуванчиковый, мною сплетённый. Вот мы только с покоса, а сразу вдвоём по реке на лодке, кататься могли ночи напролёт, по песчаной косе гуляли. Рассвет наш за мельницей помнишь? Как свет через мельничные крылья пробивается, осветив твоё лицо загорелое. Я сотни раз это во сне вижу, жду видения этого каждую ночь…

Разлюбезная моя Ефросинья! Знаю, немало беды выпало нам на нашу долю, но держаться и помнить друг о друге, любить друг друга первейшая наша нужда теперь будет! Будем счастливы, не помрём! С горячим приветом к любимой Ефросинье от Емельяна! А по-твоему величать- разлюбезный Емелюшко!»

Глава первая

Паровоз, чихая белесым густым паром в ночную мглу, замедлил ход и остановился, немного не дотянув до здания вокзала. Хотя вокзалом можно было назвать такое строение лишь с натяжкой. Кирпич в стенах был порядком испещрён сколами и трещинами, время хорошо постаралось и наложило свою печать на здание дореволюционной постройки. Перрон был частично расчищен, частично завален какой-то хозяйственной рухлядью, некогда бывшей повозками и тележками. Стоял такой мороз, что двери вагона не сразу поддались при открытии. Пришлось лопатками долбить лёд в стыках, прежде чем выбраться из него. Округа наполнилась звуками хруста снега под ногами, которые перерастали в один протяжный звук, казалось, услышанный в самом Берлине. Держись, немец, к русским подошло подкрепление.

Бойцы строились поротно, выравнивались в шеренгах. Приказы командиров звенели на морозе. Пар сгустился над строем и надолго повис в воздухе. Новобранцы все стояли будто в ожидании чего-то важного и особенного в своей жизни, молодые люди приехали на войну с долей некого любопытства и интереса. Политработники знали свою работу, с бойцами было проведено множество бесед с целью моральной подготовки к боевым действиям. Также имели место многочисленные тренировки по слаживанию боевых действий бригады, бойцы совершали переходы, рыли окопы, учились обращению с оружием. В бригаде были, в основном, уроженцы Сибири, Казахстана, Забайкалья. Наученное горьким опытом Хасана и Халхин-Гола военное руководство долго держало бригаду в Приморском крае, ожидая нападения со стороны японцев, но всё же важность западного фронта дало о себе знать, бойцы после шестнадцати суток пути прибыли под Москву. Никому не надо было объяснять важности происходящих событий возле столицы, остановить и разгромить врага отнюдь не было пустым звуком, все понимали важность закрепления на данном рубеже.

Ждать в строю приходилось долго, командиры ещё не разобрались по ходу дела, каким образом и где разместить личный состав, комбриг исчез в здании вокзала, гулко хлопнув входной перекошенной дверью. Бойцы в ожидании курили, негромко переговаривались, переминаясь с ноги на ногу. Лёха подбежал к старшине с пустым чайником:

– Товарищ старшина, разрешите за водой метнуться?

Кудрин неопределённо махнул рукой, мол, не до тебя сейчас, и Алексей, сообразив, что в данной ситуации тот скорее разрешил, чем запретил, бегом помчался в сторону водокачки. Вызвался помочь ему Емельян, у которого осталось немного чая, поменянного на табак. Злотников не курил, лишь раз в детстве попробовал затянуться самокруткой вместе со старшими ребятами ради любопытства. Они тогда пол-дня шатались по приречной заводи, изрядно уморились в жаркий летний зной и малолетний Емельян поддался уговору товарищей, якобы от курева расслабишься и легче перенесёшь жару. Но вопреки обещанному после второй затяжки лёгкие столь резко сдавило, казалось, глаза вылезли из орбит, появились спазмы. Некоторое время душили изнутри паренька, пока не вылетел наружу спасительно-целительный кашель. Слюни из рта летели в разные стороны, Емельян согнулся пополам, на всю жизнь запомнив тот ошеломлённый страх и тупую боль в горле и лёгких, что навсегда отныне зарёкся курить.

Водица пошла не сразу, видимо, чуть примёрзла в трубе. Тугая струйка постепенно перешла в напор, медное нутро чайника наполнилось гулом.

– Вот и ладно, – удовлетворенно произнёс Зорин, когда чайник наполнился полностью.

На открытом огне вода быстро вскипела и вскоре около десятка бойцов сгрудились возле костерка, из рук в руки пуская железные кружки. Обжигаясь, хлебали тёмный напиток, бурча про тягостное ожидание.

– Вот чего тут, ждём, пора бы уж по избам, – гнусавил низенький тощий солдатик с узким лицом в шапке с подвязанными ушами.

– Да мы то чего, начальству уж видней, кого и куда отправить, – вслух рассудил Зорин.– Как будто не привык ещё к службе, как малой…

– Привыкнуть то привык, только как же нам воевать так выйдет, мерзлявыми да оголодавшими? Много не навоюешь, – ответил гнусавый.

– Воевали люди и замёрзшими, и голодными, и в окружении воевали, и без оружия. Одним своим духом и дрались, – подал голос неразговорчивый обычно Мустафа. За свою долгую и бурную жизнь успел понюхать пороха как в гражданской, так ещё и на Халхин-Голе.

– Всякое бывало, – отозвался с другого края людского кружка старшина.– Бывало, что ни единого патрона на винтовку, а вражья лава на нас летит, того и гляди сомнёт. Казацкие лошади дюже выносливые, махом степь переметают…

Замолкнул, сминая в пальцах цигарку с махоркой. Все окружающие напряжённо слушали, многие были ещё необстрелянными и о войне знали лишь понаслышке. Желание хотя бы по рассказам очевидца прочувствовать её внутри себя читалось в их усталых глазах.

– Шашки на солнце блестели так, что аж глаза резало, а гул от копыт лошадиных так вообще некоторых трястись заставлял. Белые налетали, сминали за миг, в плен никого не брали, рубили шашками, топтали, звери почти…

Растянул во рту папиросину, дым заструился к небу белесой струёй. Почти невидимый, утонул в потоке пара людского дыхания вперемешку с паром от чайника.

– Наше счастье, что мы на пригорке крутом окопались, поле кончалось, проход сужался, врагу пришлось цепочкой подбираться. Ну тут то мы и вдарили всем своим утлым снаряжением, а это были пять бердан, две «мосинки», «максимка» весь пробитый, на нём аж еле кожух держался, присобачили его уздечкой к затвору. Ну а главной нашей огневой мощью был ручной «льюис», так его можно было из края в край перетаскивать, на него вся надежда то и оставалась.

Бойцы бренчали кружками, дули на крепкий чай, но не переставали слушать Кузьмича, как звали его всей ротой. Своей обходительностью, крестьянской смекалкой он был симпатичен всем, его порой высокая требовательность в службе удивительно уживалась с его русской добротой, способной понять людей и их поступки в сложившихся ситуациях. За людей своей роты Кудрин всегда готов был встать горой.

– А задача у нас стояла к пристани белых не пустить, на ту пристань нам по Волге-реке продовольствие и боеприпасы поставляли. Царицын, девятнадцатый год, ей-ей лихое время… Туго бы нам пришлось, не знавали бы вы меня сейчас, если бы не смекалка наша простонародная. Тем оружием, что у нас тогда было только зелёных отпугивать, не то что казачью свару.

– Чего ж придумали? – не вытерпел и поинтересовался Зорин.

– На пристани смолы вдоволь было, мы ею пустые бочки прокоптили, подожгли и с горочки казачкам отправили горящий красноармейский привет. Ветер от нас дул, сухая трава махом занялась, кони огня и дыма очень уж пугливые… Так-то мы и отбили пристань.

Одобрительный гул стоявших бойцов заставил старшину усмехнуться в усы:

– Поэтому зарубите себе на носу, желторотики: на войне всегда гибнет тот, кто больше паникует. Раньше времени гибнут только из-за своего страха.

Дорога тёмной змеёй петляла среди снежных бугров, уходя в невидимый горизонт, морозной ночью складывалось ощущение будто бы вдали где-то земля смешивалась с горизонтом. Бригада, построившись поротно, перемещалась от станции прибытия к пункту дислокации, определённому ей в приказе. Перемещаться приходилось по фронтовым меркам совсем немного, около семи километров, на таком лёгком морозце было ещё терпимо.

– Вот они начались, военные дороги, сначала железные, потом обычные. Мне знакомый дядька всегда говорил, что самое тягомотное на войне, это дороги, всё тянутся и тянутся пути, всё нет им конца и края, – взбудораженно произнёс Алексей. Он шёл в первой шеренге роты.

– Так это ж не самое утомительное, вот ожидание, вот что человеку даётся гораздо сложнее. Ожидание боя, убьют или нет, вот чего он, то есть все люди, боятся, – ответил ему на это шагавший рядом Емельян.– Возьми вот, к примеру, шофёра или железнодорожника, им по-твоему, так дорога не в тягость, как солдату? Они этих дорог уже насмотрелись выше своей головы, ещё их внуков тошнить от дорог будет.

Царапнув щетиной подбородка воротник шинели, продолжил:

– Я и сам сколько таких дорог вот по малолетству прошёл голодным… В деревне по зиме хлеба ведь не добыть было, так ходил я на станцию километрах в восьми, там хоть каким-нибудь харчем разжиться ведь можно… По полю ведь идти совсем невмоготу, когда ветер в лицо прямо сечёт. А деревья все на дрова по краям дорог спилили, начальник районный так распорядился. Вот сестрёнка жива была, с ней вместе и ходили. Торбы через плечо, вёдра в руки, оба от горшка два вершка, смотреть жалобно… Голодная година, батьку с мамкой сразу забрала, мы с сестрой крепкими оказались.

– А волков что же, вообще не боялись? – спросил удивлённо Зорин.

– Голод страшнее волка, он съедает человека дольше, чем зверь. Мучается неделями, на крик исходят, разум мутнеет. А волк задрал моментально, да и делу конец.

– Эх ма, голод не тётка, я это ещё в интернате почуял на собственной шкуре, – подытожил Лёха.– Сиротой родиться, – всю жизнь поститься. Я ж не такой весёлый в детстве ведь был, голодный и злой всю беспризорницу проходил, даже дразнили, мол, никакой нет в тебе зори, а сплошной сумрак. Может, и взаправду…

– А когда повеселел то? – Емельян не заставил ждать себя с вопросом.

– Вот как-то фабричные ребята впятером отмудохали в парке на танцульках, так сразу забалагурил по жизни, – не растерялся тот с ответом.

Дружный хохот бойцов расстелился по строю надолго, даже старшина Кудрин задорно прыснул сам себе в усы.

Бригада вступила в село, довольно большое и протяжённое. Судя по дымящимся кострам и печному дыму, на постой здесь осталось большое количество солдат. Дорога была исчеркана траками, на окраине замаскированные стволы орудий буграми упирались в ночное небо.

– Сила есть, мужики, значит, жить будем, – подбодрил всех старшина.

После двухнедельного пути в отдельном эшелоне бойцам теперь очень важно было в моральном плане ощутить себя частью большого и мощного военного организма, чётко взаимосвязанного и подчинённого единой цели- раздавить врага. Тем более это чувство спаянности и товарищества было необходимо новобранцам.

Как необходимо им было и напутственное слово старшего начальника, отца-командира, появившегося внезапно перед бригадой, – тот резво выпрыгнул из подъехавшей полуторки, которая поспешно вывернула из —за угла большой бревенчатой хаты. Отцом-командиром оказался приземистый мужичок крепкого телосложения полушубке, отороченном белым мехом, и валенках. Окинув смелым взглядом бригадный строй, он поспешно кашлянул в кулак, заслушивая доклад подскочивших к нему комбатов. Коротко бросил в их сторону:

– Доклад принял. Вольно.

Командиры продублировали команду, нависла тишина, пар от дыхания бойцов навис над строем будто пелена, искрящийся снег слепил и контрастировал с чёрным полотном небес. Непроглядный дымчатый смог, образованный давлением морозного воздуха, будто бы небесным благословением и оберегом повис над русским воинством.

– Товарищи! Враг давит и прёт своей мощью на нашу армию, подмял под свою пяту сёла и города, рвётся покорить столицу нашей Родины.

– Ну вот, пошла политинформация опять… Лучше бы пожрать и поспать дали, – про себя пробурчал Лёха.

Но вопреки сложившейся традиции горланить бравурные речи о победе над врагом оратор продолжил свою речь вовсе не так бодро, как её начал:

– Много смертей и горя принесли фашисты на нашу землю, сильны они и числом, и техникой, и воевать хорошо обучены. Но только нет сил у них, чтобы сломить наш характер, русский характер. Они даже танками тот характер раздавить не могут, – в конце голос совсем дрогнул, послышалось волнение. Громко вздохнув, он продолжил: