Избирательный долг

– Нет, дорогуша, это еще не концерт, а только прелюдия, – тихо пробормотала про себя, ехидно ухмыляясь, Кисточкина. – Концерт будет вечером, когда начнется подсчет голосов.

А в это время ничего не подозревающий Гундосов, запершись на ключ в своем кабинете, стопка за стопкой лечился рябиновой настойкой, надеясь на то, что скоро уснет, а когда проснется, самое страшное будет уже позади.

***

Перед тем, как вызвать на допрос гражданина Шумова, следователь Малинин набрался смелости и постучал в дверь кабинета начальника РОВД полковника Герасимова. Тот пригласил его войти. Полковник в форменном мундире сидел в поскрипывающем кожаном кресле за дубовым столом и сосредоточенно собирал пасьянс «Косынка» на рабочем компьютере. Судя по тому, как недовольно шевелились его густые, черные усы, складываться пасьянс не желал. В последнее время отказывающаяся собираться «Косынка» мучила полковника даже больше, чем проблема выбора новых иномарок для сына и жены. Сын грезил о спортивном кабриолете, а жена требовала седан. Сам Герасимов предпочитал мощные внедорожники, и в ближайшее время планировал поменять свой устаревший, купленный год назад джип на новый. Однако визит в автосалон пришлось отложить, так как полковника донимала проклятая «Косынка». За неделю до описываемых событий Герасимов даже был вынужден сократить время планового рабочего совещания, посвященного обсуждению промежуточных итогов борьбы с преступностью, чтобы провести больше времени в неравной битве с непобедимым кибермозгом.

– Тебе чего, капитан? – не отрываясь от монитора, недовольно обронил Герасимов.

– Да вот, зашел узнать, что делать с гражданином Шумовым, которого вы по каким-то причинам направили ко мне.

– Шумовым? – слегка изогнул правую бровь полковник, щелкнув клавишей несчастной мышки особенно сильно. – С каким еще Шумовым?

– Ну, с тем, что избирательную урну изгадил.

– Ах, с Шумовым, – обреченно вздохнул полковник. – А что с ним? Неужели, умер? Скажи, капитан, он повесился, да? Порадуй старика!

– Нет, к сожалению жив и здоров. В настоящий момент ведет просветительские беседы с радикалом Степаном Бунтовым.

При упоминании этого имени полковник Герасимов скривился, словно его внезапно пронзила зубная боль.

– Вы что, посадили их в одну камеру?

– Так других у нас нет, товарищ полковник, – удивился Малинин. – Мы даже прокурора туда сажаем, больше некуда.

– А, ну да, ну да… И о чем они там беседуют?

– Точно не знаю, курят. Но, думаю, ничего серьезного.

– Ну, если ничего серьезного, зачем пришел?

– Хочу спросить, товарищ полковник. Думаю, не слишком ли строго мы поступили с Шумовым? Может, зададим ему трепку, чтобы был умнее, и отправим домой? Пусть лучше своих родных достает.

Полковник Герасимов окончательно отчаялся сложить пасьянс. Пребывая в скверном расположении духа, он оторвался от монитора и повернулся к посетителю. В этот момент капитан Малинин вызывал в нем столько же положительных эмоций, сколько способна их вызвать красная тряпка, мельтешащая перед глазами разъяренного быка.

– Ты что, первый день на службе, капитан? – прорычал Герасимов, поиграв для острастки желваками. – Сам не понимаешь, в чем дело?

– Честно говоря, нет, – не моргнув глазом, соврал Малинин, которому просто не хотелось засиживаться на работе допоздна из-за какого-то уличного пропойцы. – Товарищ полковник, жалко же парня. С каждым может случиться. Подумаешь, выпил человек, ему стало плохо. Рядом оказалась урна, вот он и среагировал. Основной инстинкт, я бы сказал. А как бы вы поступили на его месте?

– На его месте я, как честный человек и истинный патриот страны, не стал бы плевать в урну, а исполнил бы свой гражданский долг, как святую обязанность, – высокопарно чеканя каждое слово, выпалил полковник Герасимов и картинно ударил себя в грудь кулаком, только что слезу не пустил. – А тебе, капитан, советую поменьше думать о таких вот деструктивных силах, стремящихся нарушить согласие в нашем обществе, и поменьше их жалеть. Сегодня он в урну наблевал, а завтра Родину продаст, так получается? И вообще, капитан, ты что, не видишь серьезности положения? Надо еще разобраться, зачем он в урну блевал. А вдруг умышленно? Это же экстремизм чистой воды! Это тебе не на клумбу помочиться! На святое замахнулись! Мы, значит, всеми силами поднимаем страну с колен, себя не жалеем, во всем себе отказываем, а какой-то там забулдыга и провокатор на нас это самое, плевать хотел? Нет, тут надо тщательно разобраться. Не забывай, капитан, мудрые слова нашего губернатора, сказанные им на дне собственного рождения: стабильность – прежде всего. Знаешь, что это означает? Нам другого не надо. Знаешь, почему? Потому что чем лучше хочется, тем хуже получается. Уж поверь моему опыту. Знал я в молодости одного энтузиаста, который все хотел сделать, как лучше. Так этот оптимист-рационализатор до сих пор в старших лейтенантах ходит. А я ничего не придумывал, и вот тебе, пожалуйста, по три большие звездочки на погоны получил.

– Товарищ полковник, может, вкатить Шумову вытрезвитель или пятнадцать суток ареста? Отправим на улицу, пусть подметает, заодно пользу городу принесет. Зачем же сразу «экстремизм» паять?

– Ты что, капитан, плохо по-русски понимаешь? – побагровел Герасимов, что было признаком крайне плохого настроения, грозившего перерасти во все сметающую бурю. – Тебе же объясняют, что гражданин Шумов совершил уголовное преступление. Какое, пока сказать не могу, разбирайся с ним сам. Я же не сказал, что он экстремист. Хотя, может, он и экстремист, мы же пока не знаем всех обстоятельств. Но поверь моему опыту, капитан, дело пахнет керосином. Насколько я знаю, информация до областного центра пока не дошла. Будь моя воля, она бы вообще туда не дошла. Но она дойдет, потому что информацию утаить нельзя. Как бы ты не старался, она все равно найдет щелочку. Просочится, как вода в песке. А там, в области, – Герасимов многозначительно ткнул указательным пальцем в промытую дождями трещину на потолке над своей головой, – там совсем другие понятия. Там твоего Шумова никто жалеть не будет. Чую, такое закрутится, что мало не покажется. А нам главное – помалкивать и выполнять обязанности строго по инструкции, чтобы потом нас вместе с ним как сообщников не упекли куда подальше. Шумов наблевал в урну? Наблевал. Мы среагировали? Среагировали! Все, к нам не может быть претензий, мы чистенькие. Еще раз повторяю, капитан, этот Шумов, может, и несчастный, а может, даже и невиновный человек, но он, поверь моему чутью, наблевал не в то время и не в том месте. Ой, как ему это еще аукнется. Главное, чтобы нам не аукнулось, понял? Свободен!

С чувством глубочайшей досады Малинин, у которого были другие, более приятные планы на вечер (капитан намеревался посетить одну знакомую проститутку), отправился в свой кабинет. По пути он со злостью пнул ногой неизвестно как забредшего в коридор котенка. Несчастное создание никого не трогало, миролюбиво вылизывая себе под хвостом. Жизнь казалась ему чудесной штукой, пока сильный удар бездушного животного, беззастенчиво величающего себя человеком, не подбросил его в воздух под аккомпанемент болезненно-жалобного «Мяу!». Благополучно приземлившись на все четыре лапы, котенок вздыбил шерсть на загривке, сердито шикнул на капитана и пустился наутек, лихорадочно обдумывая по пути возможные планы мести. Малинин сурово погрозил ему пальчиком.

– Чтобы я больше тебя здесь не видел! А то под замок посажу!

Еще издали Малинин заметил, что у дверей его уже дожидаются. Пока он мило беседовал с начальником РОВД, конвоир успел привести на допрос гражданина Шумова. И тут случилось непредвиденное. Впервые за восемь лет службы капитан Малинин почувствовал волнение, а сердце в его груди забилось учащенно. Раньше он не испытывал угрызений совести, собственно говоря, вообще не знал, что это такое. Как правило, сидящий перед ним человек воспринимался им как преступник, который в чем-нибудь, да виноват. Малинин придерживался мнения, что в мире, ну, по крайней мере, в Уреченске нет невиновных людей. И свою задачу видел в том, чтобы найти эту вину и заставить человека в ней сознаться.

Дальнейшая судьба преступника его мало интересовала. Он как никто другой в местной милиции умел «шить» дело, поэтому Герасимов и остановил на нем свой выбор. И все же данный случай тревожил капитана Малинина с самого начала. Он чувствовал, что дело Шумова обязательно отразится на его дальнейшей судьбе, но пока не догадывался, каким образом. Он не знал, чего ему ждать, хорошего или плохого, и потому боялся. Страх, а не жалость, подталкивала его к тому, чтобы впаять гражданину Шумову пятнадцать суток ареста и выгнать его вон из райотдела. Но в ушах рокотал грозный голос полковника Герасимова, а перед глазами ярко стоял его указательный палец, уткнувшийся в трещину на потолке. Где-то там, в областном центре, дремали неведомые великие силы. Малинин знал, что как только до них докатится информация о гражданине Шумове, они стряхнут с себя сон. Тогда пощады не будет никому. И главное тут – не попасть под раздачу.

***

Все, кто находился на избирательном участке номер двадцать один, напряженно следили за секундной стрелкой больших настенных часов, висевших над входом в участок. Мерно подрагивая, она неумолимо отсчитывала последний круг, остававшийся ей до восьми часов вечера – времени официального окончания процедуры голосования. Перед часами в три шеренги выстроились люди. В первом ряду стояли директор Гундосов, завуч Кисточкина и еще три женщины – рядовые члены избирательной комиссии.

Во втором ряду находились оставшиеся члены избиркома, третий состоял сплошь из наблюдателей. В общем строю не было лишь двух человек. Сержант милиции Приходько, здоровенного роста, могучей силы и недалекого ума человек, оставленный на участке для наблюдения за порядком, готовился закрыть входную дверь. Пенсионер Петрович, твердой рукой сжимавший швабру, с выражением суровой решимости на лице стоял на часах у кабинки. Он следил за происходящим через единственную целую линзу очков. Вторая крест-накрест была залеплена пластырем, делая пенсионера похожим на пирата. Для полноты впечатления не хватало лишь попугая, тем более что насест в виде швабры имелся. Один Приходько сохранял полнейшую невозмутимость, чего нельзя было сказать о членах избирательной комиссии.

Хуже всего было Гундосову. Он стоял с болезненно бледным лицом, прикрыв веки. Казалось, директор стареет на глазах и вот-вот лишится сил. Справа от него украдкой ядовито улыбалась Кисточкина, в душе которой оглушительно звучали фанфары. Она пребывала в томительно-сладостном предвкушении незабываемого действа, о котором еще утром не могла и мечтать. Остальные шушукались, делясь предположениями о том, как Гундосов выкрутится из незавидного положения. Наблюдатели начинали потихоньку переругиваться, доказывая друг другу, что бюллетени из испорченной урны, наверняка, были отданы за их партию.

– Пора! – еле сдерживаясь, воскликнула Кисточкина и махнула рукой сержанту Приходько.

Тот послушно закрыл входную дверь. Гундосов болезненно вздрогнул, икнул и безвольно втянул голову в плечи, услышав, как в замке дважды провернулся ключ. Его сержант Приходько по настоянию присутствующих оставил у себя, так как считался человеком нейтральным и безнадежно далеким от политики. Кроме того, только безумец рискнул бы отобрать у него ключ силой. Все знали, что в свободное от службы время Приходько на спор с мужиками с легкостью лбом заколачивает десятисантиметровые гвозди в деревянный стол, стоявший в его дворе, а затем играючи вытаскивает их обратно двумя пальцами.

– Ну что, господа, приступим? – робко спросил Гундосов и с надеждой обвел взглядом присутствующих, тщетно моля их о том, чтобы его отпустили.

Из трех избирательных урн, которые находились в участке, сначала было решено вскрыть две «свободные». Третью под пристальным взором бдительного Петровича, не отлучившегося за время дежурства даже в туалет, бережно отнесли в угол и поставили рядом со стулом, на который всеобщими уговорами в качестве сторожевого пса был усажен сержант Приходько. Тем временем Гундосов дозвонился до областной избирательной комиссии и доложил о том, что выборы на вверенном ему участке состоялись, и начался подсчет голосов. О «небольшом неприятном происшествии», как мысленно сам величал случившееся Гундосов, он предпочел умолчать, в душе холя и лелея мысль о том, что невоспитанный гражданин, возможно, не так уж и сильно испортил избирательные бюллетени, как того можно было опасаться.

Пока разум ласкал его душу этой обманчивой мыслью, где-то внизу живота все громче звенел тревожный колокольчик, а к горлу волнами подкатывала тошнота. Чем чаще Гундосов вспоминал о происшествии с урной, тем сильнее становились приступы. Будь обстоятельства другими, директор, возможно, уже сбегал бы в туалет и освободился, но в данной ситуации он прилагал максимум усилий для того, чтобы выглядеть достойно. У него не возникло ни малейшего подозрения в том, что не дурные воспоминания пагубно влияют на его ослабленный организм, а бутылка рябиновой настойки, выпитая на фоне стресса за выборный день, ищет себе выход.

Словно в тумане, Гундосов увидел, как Кисточкина при помощи пары коллег водрузила на стол первую урну, сорвала с нее пломбу и перевернула ее, высыпав бюллетени на рабочий стол. К образовавшейся куче тут же со всех сторон прильнули члены избиркома и наблюдатели. Спустя пару минут процесс пошел, как говорил когда-то один незабвенный отечественный лидер. Все были так увлечены, что никто и не заметил, как на стуле в углу сладко всхрапнул сержант Приходько, счастливо погрузившийся в безмятежную дрему.

***

Вернувшись в кабинет, Малинин велел конвоиру ввести к нему подозреваемого Шумова и усадил его на стул перед собой. Капитан уселся на свое место за рабочим столом и включил старенький компьютер. Пока тот, отчаянно покряхтывая, разогревался, Малинин ощупал сидевшего перед ним паренька самым строгим и беспощадным из коллекции своих взглядов. По его мнению, этот взгляд должен был наводить ужас на допрашиваемого, приковывать его к месту так же надежно и безотказно, как это делает удав с несчастным обреченным на смерть кроликом. В этот раз Малинин был в ударе, и взгляд у него получился особенно жестким и пронзительным, но на Шуму, казалось, это не произвело никакого впечатления. Он спокойно сидел на стуле, по привычке сложив руки на груди. Его большая, неправильной формы, бугристая голова с любопытством вертелась по сторонам, а полные, потрескавшиеся губы жевали воображаемую сигарету.

– Какой у вас уютный кабинет, гражданин начальник, – неожиданно произнес Шума и, сам того не понимая, внезапно надломил в душе Малинина хрупкий лед напускной свирепости.

Капитан пришел в замешательство. «Кролик» явно не испытывал дискомфорта. Малинин вновь почувствовал, что панически боится сидевшего перед ним человека. Ничего хорошего Шуме это не сулило. Страх часто порождает защитную реакцию, выраженную в агрессии. Так ребенок может из страха прихлопнуть мухобойкой случайно пролетавшую мимо осу, хотя она и не собиралась его жалить. Просто оса может быть опасна, о чем свидетельствует не только ее смертоносное жало, но и предупреждают яркие полоски на брюшке. Не трогай меня, а то ужалю, мало не покажется, – словно говорит она. Нечто подобное испытывал по отношению к Шуме и капитан Малинин. Яркое полосатое осиное брюшко вставало перед мысленным взором капитана, стоило ему только бросить взгляд на Шуму. Это вызывало в нем все накипающую ярость, и еще до начала разговора Малинин решил, что постарается всеми силами доказать вину этого человека, какой бы малой или, наоборот, какой бы страшной она не была. Теперь он испытывал страстное желание надолго отправить Шуму за решетку, чтобы тот раз и навсегда исчез из его жизни. Впрочем, по ходу разговора его настроение менялось несколько раз, а с ним менялось и мнение относительно странного арестанта.

– Вам повезло, не каждому следователю дают такой хороший кабинет, – невозмутимо продолжал размышлять вслух Шума, который не догадывался о том, что его судьба в эту минуту решается в мучительном противостоянии двух «я» в сознании капитана. Одно из них требовало расправы над Шумой немедленно, без суда и следствия, другое осторожничало и призывало провести следствие без излишней спешки, чтобы не нарваться на подводные камни.

– А что, у вас есть, с чем сравнивать? – со вспыхнувшей надеждой на то, что Шума сам выроет себе могилу, спросил капитан.

– Да, раньше мне приходилось бывать в кабинетах следователей, – признался Шума. – Помню, когда меня судили за угон велосипеда, кабинет у следователя был совсем малюсенький. Мы вдвоем там едва поместились. Он тогда все еще жаловался мне, что в таком малюсеньком кабинете ну просто невозможно вести полноценный допрос. Вот представьте себе, что к вам на беседу привели отъявленного негодяя, которого подозревают, ну, скажем, в уличном разбое. У вас мало улик, но вы точно знаете, что этот негодяй совершил преступление. Он-то, конечно, тоже это знает, но, подлюга такая, никак не хочет признаваться. И что вам остается делать? Надо же его как-то разговорить. Вы ему и с точки зрения уголовного кодекса, и про явку с повинной, и про чистосердечное признание рассказываете, а он, зараза такая, и бровью не ведет! Если у вас большой кабинет, тогда все можно исправить. Делается это просто. Вызывается еще один следователь, желательно покрупнее и посильнее, на случай, если вдруг тот, что ведет допрос, устанет и захочет отдохнуть. Дверь закрывается на ключ и включается радио. Обычно приемник настраивают на шансон, он лучше всего заглушает крики. Знаете, эти подозреваемые иногда такие крикливые попадаются… Да что я говорю? Знаете, конечно! И чего орут, сердечные, если тоже знают, что признание из них все равно выбьют? Вот я, например, на своем допросе сразу признался во всем, о чем меня спрашивали. И что я ферму в соседнем районе поджог, и что провода с линии электропередач срезал, и что пытался ограбить какую-то милую старушку. Я, конечно, никого не грабил, но зачем отнекиваться и отнимать время у уважаемых людей? Старушке ведь от моего признания все равно хуже не будет. А у милиции и без меня хлопот полным-полно. Конечно, я бы тоже мог покричать, но зачем? Ведь я все равно уже попался. А что, если пока меня мутузят в милиции, какой-нибудь другой преступник совершает еще более тяжкое преступление? Опять же, не ровен час, следователь отобьет о мою голову руку, и ему придется брать больничный. Кто вместо него будет бороться с преступностью? Вот почему я тогда предстал перед судом по обвинению в совершении ряда разбойных нападений, восемнадцати угонов машин, трех изнасилований, одиннадцати краж, восьми убийств и одном хулиганстве. К несчастью для моего следователя, судья попался какой-то недоверчивый. Меня осудили только за угон велосипеда, хотя я его не угонял, а просто взял покататься.

– Так ты судимый? – воспрянул духом Малинин, в голове у которого сразу начала выстраиваться схема, подобная той, что рассказал Шума. Ему хотелось не просто упрятать паренька за решетку, но сделать это с таким шиком и блеском, чтобы слава о его превосходной работе докатилась до областного начальства.

– Конечно, судимый, – серьезно кивнул Шума, который и ухом не повел, когда капитан панибратски перешел с ним на «ты». – У нас в семье все такие. Прадеда в гражданскую трижды судили и, может быть, судили бы еще раз, если бы его раньше не повесили на ближайшем дереве не то синие, не то зеленые. Деда судили в тридцать седьмом, а когда он в сорок первом вернулся, его опять судили, потому что он не исправился и в первый же день после освобождения проломил голову отчиму моего отца и отбил мягкое место пониже спины моей бабке. Отца тоже судили, когда он срезал на судне, где служил моряком, медный кабель и сдал его в металлолом. А меня судили за велосипед, который я на самом деле не крал, а просто одолжил, чтобы покататься. К сожалению, служители Фемиды не всегда вникают в подробности, и мелкие детали, типа той, что я вам рассказал, укрываются от внимания судьи. Законов стало так много, что у судьи просто не хватает времени на то, чтобы все их изучить. А что-то делать надо, ведь подсудимые так и идут к ним нескончаемой чередой. Меня самого судили очень быстро. Но я не в обиде на закон. Я же понимаю, что судье на память выучить все нормы очень трудно. Да и какой смысл учить, если завтра примут другой закон, а этот отменят? Даже обидно за судей, им-то приходится пользоваться тем, что придумывают другие люди, некие законодатели. По мне, так дай судьям волю, и они сами бы что-нибудь придумали. А то им без конца приходится изворачиваться, чтобы найти подходящую статью и осудить обвиняемого. А еще бывает так, что новый закон принимают, а старый забывают отменить. Вот тогда начинается настоящая потеха. Подсудимый, можно сказать, на таком суде играет в «русскую рулетку». Все зависит оттого, какой закон судья лучше знает или больше любит. По одному, например, подсудимого могут признать невиновным, а по-другому – виновным. Понятное дело, судебная система только начинает привыкать к этой неразберихе, и тренируется на таких, как я. А мне-то что? Можно сказать, что я превосходно провел время в спецшколе, там у меня появилось много новых друзей и занятий. В конце концов, там я научился курить в затяг. А еще судьям мешают адвокаты, иногда такие вредные и въедливые типы попадаются, что просто непонятно, как их вообще в суд пускают. И откуда они только берутся?

– М-м-м… – промычал капитан Малинин, который никак не мог перехватить инициативу в разговоре и даже не мог определиться с тем, как ему следует обращаться к допрашиваемому, на «ты» или на «вы». – Скажите, а сколько вам лет?

– Маманя говорит, что двадцать два, – с готовностью ответил Шума. – А батяня говорит, что или больше, чем двадцать два, или я не его сын.

– Не понял? – нахмурился Малинин.

– Понимаете, батяня был в дальнем плавании, когда я родился, – терпеливо пустился в объяснения Шума. – Но он все подсчитал. По его расчетам, если я его сын, то мне не может быть двадцать два года. Может быть почти двадцать три, а если это не так, то получается, что маманя времени даром не теряла, пока он ловил рыбу в океане. Маманя говорит, что батяня считает неправильно, потому что она носила меня не девять месяцев, а полтора года, так как не хотела торопиться с родами и желала сделать сюрприз к возвращению моего отца. А батяня говорит, что это у нее хорошо получилось, и что сюрприз она ему все-таки сделала. Иногда он ее даже за это поколачивает. Но только тогда, когда примет на грудь. А когда он трезвый, то наоборот, маманя лупит батяню. Иногда сковородкой. Звенит так, что даже участковый заходит. Бабушка, та, из-за которой деда расстреляли, говорит, что это называется семейной гармонией и велит мне найти такую же умную жену, как моя маманя.