Человек из преисподней. Часть 1. Дом

– Товарищи кадеты!.. Смир-р-рна!

Все тридцать человек тут же из-за стола повскакали, вытянулись. Виновники тоже поднялись. Стоят, сопят, смотрят на воспитателя исподлобья… У одного нос разбит, языком юшку подбирает, у второго ухо распухло с два кулака.

– Коломицев… Скосырев… Ребят, вы же одно подразделение. Одна команда. У вас полное взаимопонимание должно быть. А вы?.. – Наставник покачал головой. – Ну и чего стоим?.. Будь я майор Хуер, Серафим Аристархович, я бы вас спросил: что вы смотрите на меня исподлобья бровей?.. – усмехнулся он чему-то. – Но я не он и таким поэтичным слогом не владею… Вы покушали, ребят?.. От безделья кулаки чешутся? Дежурный, строй группу. И на занятия шагом марш.

Сходили в столовку, называется, пообедали…

Пока шли до казармы – навешали двум балбесам люлей. Прямо в строю, украдкой от Наставника. От одного пендель, от другого – подзатыльник… Пашка Чуенков в сердцах к спине Гришкиной так приложился – того чуть из строя не выкинуло. Так ведь сами виноваты, должны понимать! Не получилось нормально пообедать, жди теперь ужина. Одно хорошо – ужинать сегодня дома!

Воспитание в Академии с самого начала коллективное. Один накосячил – вся группа в ответе. Это, считай, основа воинская, когда один за всех отвечает, а все за одного. Так и наказания эффективнее, и чувство локтя до потолка вырастает. Воспитатель коллектив наказал – а уж коллектив сам внутри себя разберется, двоих проучить сумеет.

Наставник, двигаясь слева, параллельно, воспитательных мероприятий, кажется, не заметил. А может, и понял, да сделал вид… Когда в строю то один зашипит, то другой хрюкнет-ойкнет – где уж тут не сообразить. Но и не драться тоже, знаете ли… Как можно пацанам не подраться? Пацаны дерутся – это нормально. Совершенно естественно. Что это за пацан, который кулаками не махал? Может, он болен? Может, не так с ним что-то? Или того пуще – трус?.. Главное, чтоб честно дрался, без никаких выкрутасов: один на один, ниже пояса не бить, без обмана и подленьких приемчиков. За этим особо пацанский кодекс чести смотрит. Тут все просто: либо фильтруй базар, ищи слова убеждения без переходов на личности – либо дерись, отстаивай, отвечай за слова и поступки. Так и батька тоже учит.

У отца и мамы к этому отношение, конечно, разное. Она, понятно, категорически против – а вот батя совсем даже наоборот. Поощряет втихаря. И если кто-то учит только сдачи давать, то Даниил Сергеевич сына учит первым бить – правда, если уже выхода нет и мир меж пацанами к конфликту катится. К драке он положительно относится, считает, что обязательно пацаны должны драться.

В казарме, толкаясь и пихая друг друга, выстроились на взлетке[63 - «Взлетка». Центральный проход между кроватями в спальном помещении в казарме.]. Само помещение казармы длиннющее; здесь, в дальнем конце, – молодежь обитает; туда, ближе к началу, где канцелярия, учебные классы, комната досуга и оружейка – старшие группы. У каждой группы свой отсек за толстенной гермодверью – это чтобы ночной подрыв по учебной тревоге старших групп младших не беспокоил. Всего десять отсеков. Столько же, сколько лет в Академии учиться. Каждый год – смена: прежний отсек младшим отходит, группа заселяется в ту, что была у старшей. Группа 2/42, соответственно, во втором отсеке, напротив которого сейчас и построились.

Шеренга длинная получилась, тридцать человек. Но до финиша не все дойдут, хорошо, если треть останется. Остальные отсеются – кто-то в подразделение боевого охранения, кто-то, если успевать не будет, в Ремесленное училище, гражданскую профессию получать, кого, может, и к научникам примут, бывало и такое. Серега же твердо себе установил – только в ПСО и больше никуда. Установил – и готов был работать, как проклятый. По крайней мере, на данный момент мог похвастаться неплохими результатами.

Наставник, выстроив воспитанников, произнес короткую, полную иронии речь о вреде недоедания. О наказании вообще ничего не сказал, но и без того понятно, что прерванный обед лишь следствие… Однако не строго сказал, видно, что не сердится, улыбку в густой бороде прячет. И тем не менее, порядок есть порядок. Драться запрещено, и хотя бы видимость наказания продемонстрировать надо. Но тут опять же… и порядок соблюсти – и дать понять, что наказывать, собственно, и не за что. Это ж целое искусство, между буквой и духом Устава сманеврировать.

Наставник группы Филлипчук Иван Григорьевич. Это сейчас, в кадетах, пока в курсанты не примут. Потом Наставник меняется, прикрепляется на постоянной основе и ведет ребят уже до самого конца, до выпуска. А бывает, что и дальше, особенно если командир свою обойму соберет. Впрочем, Серега так далеко не заглядывал. Когда еще это будет, десять лет до того… Столько нужно узнать, столько изучить…

Начальные классы – пока не тяжело, хотя и сейчас уже приходилось старание и усердие прикладывать. Вот в пятом куда серьезнее: начинается целенаправленное изучение воинских специальностей, подготовка к воинской жизни. А до тех пор программа от гражданской не сильно отличалась: чтение, письмо, математика, история, окружающий мир… Разве что к физкультуре добавлены основы рукопашного боя и самбо, и вводились в четвертом классе предметы, которых нет у гражданских: «Стрелковое оружие» и «Материальная часть боевых машин и механизмов».

Правда, все же было одно и довольно серьезное отличие: кадеты дома не живут, отпускаются в увольнение лишь раз в месяц, да и то если учишься хорошо. Но месяц – это что… Подумаешь… В первом классе куда тяжелее – всех первогодок на полный учебный год лишали общения с родными. Словно сироты, при живых-то родителях. Такова учебная методика. Пусть привыкают к товарищам, к Академии, отрываются от теплого, уютного домашнего очага, от мамули и бабули. На первом же занятии это объяснил Наставник. Говорил он с ребятами как со взрослыми и самостоятельными – и это подкупало, сразу же настраивало на серьезный лад. Куда уж тут реветь… Хотя Серегу все же грела мысль о том, что родители недалеко. Вот и маму не раз видел, когда на экскурсии ходили – она будто специально то там, то здесь попадалась. Помашут друг другу издали – все полегче. Но кто-то, бывало, и хлюпал по ночам. Впрочем – недолго, это все от перемены обстановки. Пара недель – и вливаются в коллектив. А теперь-то уже привычные…

Равняйсь-смирно, перекличка по строевке[64 - «Строевка» (арм. жарг.). Строевая записка, в которой отражается наличие/отсутствие личного состава подразделения, кто и куда убыл, кто болен, в наряде и т. п.], доклад Наставнику по наличию – и развод на занятия.

Историю вела Ольга Ивановна Коновалова. Это касалось как «Истории Дома», начавшейся в этом году, так и просто истории, тех крох, отрывков о прошлой жизни человечества, что смогли найти обоймы в Джунглях и принести в Дом. Но особенно сильно она увлекалась историей России – страны, которая напоминала о себе везде и всюду – на страницах учебников истории и географии, в книгах, фильмах и песнях, в журналах «Наука и жизнь», да и просто тем, что люди Дома осознавали себя русскими. «История России», начинаясь с первого класса, шла все десять лет обучения в Учебном Центре – и у гражданских в школе и Ремесленном, и у военных в Академии, и у научников. Этому предмету уделялось огромное количество времени, благо именно в этих материалах недостатка не было. «Историю нужно знать для того, чтобы понимать суть происходящего сегодня и предвидеть, что будет завтра. И не повторять своих ошибок. Ведь если вы вооружены знаниями о прошлом – понимаете, что нужно делать, чтоб не повторять их в будущем. У вас есть опыт. А опыт – это все». Так говорил Наставник. А Ольга Ивановна добавляла: «Отними у народа историю – и через поколение он превратится в толпу. А еще через поколение им можно управлять, как стадом». Фраза вроде бы сказана был неким общественным деятелем еще До, Геббельсом, кажется, – но кто это такой, Серега пока не знал. Тем не менее незнание не освобождает от ответственности, Ольга Ивановна спрашивала свой предмет строго. Однако чтобы спрашивать – нужно и знания давать, и потому она старалась всячески заинтересовать своих учеников, рассказать, и рассказать интересно.

Вот и сегодня. Едва вошли в учебную аудиторию и расселись – Ольга Ивановна объявила об экскурсии.

– А знаете ли вы, дорогие мои, что было в истории Дома время, когда община балансировала на грани: выжить или умереть?.. Никто не смог бы тогда сказать, уцелеет ли Дом. Да и не существовал тогда еще Дом, каким мы его знаем сейчас. У нас есть документальные свидетельства о том времени – но вплотную мы начнем изучать их со следующей недели. А сегодня устроим экскурсию к единственному человеку, кто жил в то давнее время. И вы наверняка знаете, о ком я говорю.

Ребята знали. Старик Никита остался один-единственный, кто хоть как-то помнил Первые Дни. Было ему лет сто, а может, и того больше – сам он давно уже сбился со счета, а другие и не считали никогда. Тем не менее послушать его всегда было интересно – живой свидетель как-никак…

До Библиотеки, оборудованной внутри Убежища, было минут двадцать ходу. Как всегда, когда выходили за пределы Академии, шли строем, во главе с Наставником. Если далеко идти, на другой конец Дома, тогда обязательно с песней, если близко – просто так. Конечно, до образцового строя, которым ходили курсанты, кадетам еще далеко – по тем хоть линейку сверяй, когда шагают – но пацаны старались. Взрослые, кто встречался по пути, все как один одобрительно улыбались, приветствовали – молодая смена идет.

Старика на рабочем месте не оказалось – если, конечно, стол с чайником и глубокое кресло можно назвать «рабочим». Работенка непыльная – сиди чаек потягивай, послеживай, чтоб ребятня в Хранилище не лезла. Синекура. А куда его, древнего, еще приспособить? Некуда. А тут хоть какая-то польза общине. Ольга Николаевна слегка удивилась – ведь условились же о встрече – но, пожав плечами, побежала на розыски, оставив ребят дожидаться.

Библиотека состояла из двух комнат: Читального зала и Хранилища. Читальный зал – огромный, квадратов двести площадью. Здесь столы ровными рядами, на каждом – монитор. Все книги, вся информация, всё, что когда-либо нашли в паутине, переносилось на электронные носители и сгружалось в общую базу, откуда ее мог вывести на экран или скопировать себе в планшет любой желающий. Трудилось над базой аж пятеро библиотекарей, и работа эта считалась чрезвычайно важной. Сами же книги хранились в особой комнате, в Хранилище, в шкафах за стеклами, при постоянной температуре, и доступ туда разрешался только в присутствии деда Никиты. Да и то просто снаружи поглазеть. Это было чистое Знание, резерв на случай повреждения баз данных, и берегли его как зеницу ока.

Оглядевшись, Серега ухмыльнулся и, толкнув Гришку локтем, глазами указал на одинокую мелкую фигурку. Знайка по обыкновению сидел на своем любимом месте, за самым крайним столом в углу. Одним глазом на экран смотрит, другим на экскурсию косится. И вид такой недовольный, будто ему как минимум научную работу мешают писать… Увидал друзей, улыбнулся, махнул рукой – и снова в монитор уткнулся.

Гришка кивнул.

– Да понятно, что он здесь. Пятница же. У гражданских сегодня короткий день. Вот он из школы сразу сюда…

Пока Ольга Ивановна искала деда Никиту – посидели рядом с товарищем, поболтали. Илья, узнав, зачем прибыла экскурсия, похвалился:

– Вы только начинаете изучать?.. Я уже и Оперативный Журнал смотрел, и с дедом разговаривал. В журнале ничего нет, а он еще помнит… Все повыспросил у него. Я теперь больше вас знаю.

Серега улыбнулся: хвастун… Но это потому что мелкий. Однако что есть, то есть: мозгов у Илюхи на пятерых хватит. Пытливый Знайкин ум интересовало все вокруг, и прозвище свое он получил не зря – этот щуплый пацан, как успели убедиться Серега с Гришкой, в свои шесть годов от роду знал куда больше, чем косой десяток его сверстников, собранных вместе. С самого малолетства на него положили глаз научники, лично Ромашкин Федор Сергеевич, замначальника Научного отдела взял шефство, утверждая, что ребенок – вундеркинд. Оно и немудрено: парень еще до школы бегло читал, запросто выполнял довольно сложные математические операции, занимался программированием и робототехникой, вовсю штудировал «Науку и жизнь», которой в Библиотеке лежала целая огромная подборка. Да и характер соответствовал: сесть, вникнуть, разобраться – это было его.

Гришка равнодушно пожал плечами – подумаешь, дескать, мы тоже много чего изучили – но Серега знал, что ему слегка завидно. А вот сам он не завидовал ничуть, а даже гордился Знайкой. Все ж дружище, как не гордиться. Да и чему завидовать? У Илюхи одно лучше получается, у Сереги с Гришкой – другое. Разными путями пошли, каждый своим делом занимается – но все вместе на благо общины стараются.

Дед Никита нашелся спустя полчаса – ребята уже от безделья по залу разбрелись, за мониторы расселись. Оказалось – забыл совсем про экскурсию, запамятовал, отлучился куда-то по своим стариковским делам. Возраст… Пацаны, подтащив стулья, расселись вокруг, приготовились слушать. Серега с Гришкой – а с ними и Илья – подобрались поближе всех. Впрочем, тут подбираться долго не пришлось – дед Никита, завидев любимчика, завсегдатая Библиотеки, пальцем поманил и на скамью у стола указал.

Аккуратно отрезав ломоть хлеба, степенно нацедив себе кипятка и повторно залив пользованный пакетик чая, старикан откинулся на спинку кресла.

– Сразу скажу – много не помню, – деловито прокряхтел он, довольный вниманием молодежи. Пригубил, почмокал, оценивая вкус. – Даже можно сказать – почти ничего. Оно ведь как… да, помню я и солнце, и небо синее, и деревья… А потом черный провал – и паутина. Словно кусок башки выстригли. И тогда у всех так. Все, что знали и умели, вся память от прошлого – осталась, а как здесь оказались – хоть убей отшибло…

– Газ? – предположил Сашка Чуваков.

– Оно, скорее, так и есть, – кивнул старик. – Прорыв, по всему, разом всех и накрыло. И вроде бы мелькает что-то… – он покрутил пальцем вокруг головы, – но смутно этак, словно тени…

– А много тебе лет тогда было, дедуль? – спросил Гришка.

– А я знаю?.. Может, пять, может – десять, – пожал плечами старик. – Ясно, не младенчик, раз солнце помню. А сколько точно – не скажу.

Первые Дни… – он замолк, и глаза его вдруг затуманились, словно повернулись внутрь себя на шарнирчиках. – Первые Дни, сынки, это разговор особый… В Первые Дни-то и стало ясно, кто из нас чего стоит… Было тогда нас, почитай, тысяч десять. Спопервоначалу. Потом уж, за год, до семи…

– Умирали?.. – тихонько спросил Сашка.

– Принесет мать банку… – не слыша вопроса, медленно продолжал дед Никита, глядя куда-то вдаль, словно заглядывал в далекое прошлое, в те дни, когда был еще не седым скрюченным загогулиной стариком, а маленьким мальчишкой. – На складе получали. С банкой консервы четыре сухаря полагалось. И все это – на неделю. Запремся. Пока она суп варит – я в углу лежу. Скрючишься, брюхо руками к позвонкам прижмешь – все полегче. Дух с варева – с ума сойти! А голод жуткий, кишки друг дружку сосут… Из консервы получалось еды на трое суток. Сначала бульон мясной, его на сегодня, чтоб, значит, с голодухи заворот кишок не случился; завтра уже само мясо едим – волоконце отщипнешь, обсосешь во рту, зубами перемелешь в жижу и после уж только глотай; а на третий день сухари туда, в каструлю, где остатки бульона. Снова похлебка… Пока банка в доме – за дверь не думай. Разорвут. Свои же, кто не утерпел, сожрал консерву в присест, по коридорам караулят, тенями неслышными скользят, словно призраки. По духу чуяли, где есть… После уж, на четвертый день, когда снова в доме пусто – тогда можно выйти. И так – до следующей недели, в понедельник снова раздача на складах…

Крыс ловили, жрали. Хоть и мало тогда их было. А ящеров и змей вовсе не видали, после уж они откуда-то взялись… Вся надежда – склад, что в Доме имелся, да свиньи. Но разве прокормишь такую ораву? Десять тыщ человек!.. Куда там… Нормы урезали максимально, только чтоб ноги таскать. Как в блокадном Ленинграде, прости господи. А толку?..

Умирали, спрашиваешь? Умирали. Вечером спать ляжешь – из коридора кричит. Знаешь, как от голода кричат? Безнадежно, монотонно, на одной ноте… Долго, порой и всю ночь. И с каждым часом все тише, и тише, и тише… Утром выходим с матерью за водой – а он под дверью лежит. Неживой, конешно. Шел, упал, сил подняться нет, ползти – тоже. А выйти к нему никто и не вышел – сами такие же. День лежит, смотрит в потолок глазами мертвыми. Вечером придут солдаты, берут его в Отработку волочь. Четверо их – так они сами от голода шатаются. Унесут кой как. Все, прощай, человек. Кто просто тихо умирал; кто пытался своих же грабить, но потом умирал – сам ли, или солдаты помогали; кто охотился с ножом или арматуриной в пустых коридорах и после людей ел – и умирал в петле; кто до последнего на Периметре стоял – и потом все равно умирал, там же, на посту. Обныкновенно это стало. Обычно. Утром выползешь в коридор – а отсек напротив нараспашку. Выносят. Завтра – сосед справа. Послезавтра – через пять дверей или в конце коридора. У кого мать, у кого отец. Сын ли, дочь… Так три тыщи и перетаскали…

А раз собрались кто поотчаяннее, кому совсем уж край – и на ферму! Ферма тогда одна была, да не в Галерее, а на третьем уровне, где Убежище теперь. И давай штурмовать! Свиней-то раз-два и обчелся – так нет… Голод не тетка. Солдаты тогда сотни три народа положили. Прям с пулеметов резали толпу. Кровищи – море! А не пустили. Иначе, может, и не выжил никто, если б свинюш растерзали… Но и тоже, вишь, на пользу получилось. Всех, кого порезали, – на корм свиням. А как ты хотел?.. Все в дело сгодится.

И ведь сами – сами-то они держались, из вояк, кто свиней стерег! Иные бы плюнули да пожрали все – а эти нет. Берегли… Счет вели скрупулёзно и как прибыток – сразу на всех делили. Говорят, кто и сам там же умирал, а животину ни-ни, не ели…