Видеть здесь тебя – вот что поистине мне непривычно. Ведь тебя никогда здесь не было

меня

укрой.

h

Он попадает в кровь. Он обнимается с кровью, целует ее в плечи, в тяжело обвисшую грудь. Кровь разносит его по дряхлому телу, словно талый снег. Пока в комнате нет бога – я живу.

Тишина.

Не распознать и шепот мольбы о невозвратном. Я наблюдаю, насколько беззвучно проститутки, а точнее массы без имен и форм, могут рассыпать порошок на палас такого неизвестного экспрессиониста и лесом пушистых языков слизать его с шерсти. Высасывают весь, но без жадности, здесь у нас социализм и есть запасы. Мы не экономим. Сквозь непрозрачное стекло распространяется жадный до внимания луч света, делая тени мягче. Я присоединяюсь к ним, просто падая ниц. Для этого мне не пришлось взлетать вверх. Мне от этого не легче.

Здесь так тесно без тебя.

Его самая старая любовница, синяя зыбь, рябь, опережает рождение лица в зеркале; почти обесценивает его, предвещает страдальческое выражение совсем скоро. Моя голова меж моих коленей, исключительно от боли. Ветер снаружи превращается в непроизносимый вслух ветер внутри. Я вдруг осознаю, как именно мои клетки воспаляют и обрекают мое же левое полушарие на сопротивление. Я прерываю тишину. Я прошу их остановиться, но они, теплой святой водой омывая мне член, передают, что после смерти Артюр станет только нежнее. И они правы. Нельзя навязывать свой мир чужим.

Раздражение. Его явление. Оно лишь для не узнавших химии тела. Ты можешь всегда вернуться домой, но ты сейчас здесь. В номере два-три-пять.

Мой огромный капюшон из синего бархата и секонд-хэнда спасает меня. Он защитит меня от свального греха. Сама структура книги охраняет меня от полной гибели всерьез. Смеется память – смеется опухоль. Еще немного, совсем чуть-чуть, и я усну с иглой из-за неспособности любить случающееся. Я буду вечно опьяненным молодостью. Еще пару ночей и мы с тобой переспим. Плевать, кто ты есть. Танцуй, пока просто танцуй, чтобы я упал с тобой в кровать. Здесь так много углов, чтобы усыпить тоску.

Очень абстрактно, одна из девушек, самая неразрешимая из всех, садится на кожаное кресло напротив. Выглядит так, будто совершает паломничество в мой угол. Ее лицо неясно, челка наверняка была запутана водой с неба. Отсутствующая, безучастная девица, выпавшая в моих объятьях из времени и грез, не более чужда мне, чем дверь или окно, через которые я могу выглянуть или пройти. Обычно такая гибнет в моих глазах цвета синего кокса или руках, не успев родиться. Я не вижу ее отличий от других и ничего не чувствую. Моя Магдалена. Упорно взявшись за мой член, она, как кажется, старается, но я не в состоянии шевельнуться. Никакого ремня, никакой ширинки. Член вымазан кокаином, только ли им? Мокрые волосы входят в рот вместе с ним раз за разом, но она будто бы не замечает этого. Она давится, горлом. Отбеливает свои зубы, ей важен такой лоск будущего. Было бы неудивительно, если бы она только сейчас ощутила, что она муляж. Зеркало на потолке. Лишь через него я в состоянии наблюдать за этими губами.

Не пролить слез зря, не раскаяться, солгав. Лишь дешевый богемный вкус ее стараний на языке. Вокруг пустые действия, направленные в никуда. Вокруг летают синие тени и больно меня жалят.

С ними я могу понять непроговариваемое. Вспомнить запах каждого ее слова в его втором смысле. Я слушаю тебя, хотя твой мотив навсегда скрыт. Верши же полноту забвения. Танцуй головой, я буду напротив тебя. Я не знаю, кто ты, я не помню, кто я.

Я отличаю ее по татуировке на кадыке, «noir + bleu», где цвета вбиты наоборот, супротив реалий. Я и сам супротив вашим примитивным побуждениям, жалкой мистике. Меняю все на ничего. Такой закрытый, что туда вам не забраться. А ты сможешь. Буквы скачут в противовес друг другу. Будь осторожнее, это травмоопасно.

Надо мной о неровности уже треснувших зеркал старательно пытается лопнуть черный воздушный шар.

Удивительно, но никак не удержаться, и из члена вылетает стая черных птиц, будто со спермой, и ввинчивается в воздух. Та же стая, что клюет его сердце, когда рядом никого. Она никуда не спешит и начинает общаться со мной необязательным языком:

– Моя история начинается в Японии в год революции Советов. В нем я родилась, и на выходе из матки мне было дано имя Лючия. Лючия Джойс, как это принято, по отцу. Все детство я болела, росла стеснительной и одинокой. Растерянные врачи очень удивились, когда все прошло. Я справилась с этим сама. Тогда я написала свой первый стих. В тринадцать лет меня отправили в школу-интернат. Уже там я стала ответственной за литературный журнал. Я печатала только твои стихи, Артюр. Когда станок сломался, я переписывала поэмы целиком на сотни экземпляров. Мама умерла в семнадцать. На факультете литературы, я изучала только твою жизнь. Впервые прочла тех, на кого ты сам того не понимая оглядывался: Лотреамона, Гельдерлина. Но твоя пуповина обрублена гениальнее. Твой лимб. Он самый витиеватый. Помню дни, когда началась война. Помню, когда закончилась. Все, что между, – не помню. Помню Курильские острова. Наверняка, мне приходилось скрещивать ножки над тазами большевиков в опиумных курильнях Владивостока. Через месяц, я встретила ту, которая молилась на тебя еще сильнее. Я влюбилась. Мне было двадцать семь, но некоторые уже называли меня «матерью». Та девушка была очень деликатным и по-настоящему не тронутым твоей поэзией в прозе созданием. Но потом ты закончил «Одно лето в аду».

Она сошла с ума на первых страницах, Артюр. Ее звали Михо, шел тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год. В это время я ухожу из семьи, чтобы жить с ней за оконной решеткой. Но вот же она – настоящая депрессия. Ты и она в сумасшедшем доме, вас тянет к любой религии. Здесь выхода нет вообще, потому что несколько раз повеситься сложно. Ее тело перестает расти, нет месячных и не растут волосы. Она всегда молчит. Через два года, я прошу убрать из палаты все священные писания и начинаю творить сама. Я горячо верю в подобное исцеление духовных ран. Тех, что глубже метра внутрь. Ей любопытно, она начинает редактировать меня. Переписывая лист за листом, она настаивает на печати этой книги. Моя слава растет. Счастье возвращается к ней. Вот лишь некоторые названия всех выпущенных мной рукописей на сегодня: «A l’intеrieur de l’h?tel «L’ennui-bleu», «Царство вагуса», «На помин того, как я отсосала Артюру Рембо, а он, затем, изнасиловал мою сестру. И мать». Эстеты, критики повально ссут кипятком.

Умница, выскребла себя вдаль и вширь. Досуха.

– Я боготворила тебя, Артюр Рембо, а теперь люблю.

Пока ты есть ангел, а бог-Годо так и не пришел, моей каторге нет конца. Этого номера явственно хватит на все мои сны.

Здесь каждый из нас – бог.

Твое покаяние – мои покои

Я помню, как одним хладным зимним утром слушал эту музыку на повторе и по-настоящему помыслил убить себя, стоя на границе четырех государств. Именно она заставила меня в первый раз и один на один столкнуться с болезненными чувствами внутри меня. Далекими воспоминаниями о детстве души и свежими – о гигантском блике печали, с которым я просыпался теперь. Снова, один на один. Лежа в трусливом ропоте перед ней. Я не ждал этому изменений. Музыка привела меня в это место, но она же и помогла мне преодолеть эти странные чувства. Увидеть все вокруг, как вневременное пространство, историю, которая несмотря ни на что продолжит развиваться. Теперь я знаю, знаю истину, что мы должны прощать других и себя самих не потому что они этого заслуживают, а потому что мы заслуживаем мира. Вокруг, внутри.

Тут сложно сосредоточиться, поэтому не цепляйся к словам, пожалуйста. Я лишь хочу спросить у тебя одну вещь: на что ты потратишь ночь, когда уже ничего не будет иметь значения?

Последнюю ночь.

    ***

Уже в семнадцатый раз в моей левой руке гаснет спичка. Правая устала держать знаменитый столовый прибор, из него давным-давно выплескалось все, в чем до сих пор мне видится зубами оторванный с мясом кусок от спасения. Что я только не смешивал, чтобы воспроизвести нашу жизнь вне этой многоэтажной клетки, запертой самой Госпожой Ночь. Кровать как трон перед пиром. Только так я тебя понимаю, оставшись наедине с собой в пустых покоях. В придонной акватории м

е

д

л

е

н

н

ы

х и тягучих синих слов свыкаясь с тем, зачем ты совершила то, что совершила.

В непонятной, нелепой позе я хочу закончить это взаимосвязанное дело, я не сдаюсь, но между большим действом и следующим перемещением задумываюсь, что не помню, в каком из номеров нахожусь. Потому в одиночестве я включаю синюю лампу хлопком одной руки, чтобы оглядеться.

Порой то, что мы видим, и то, что являет реальность, бывает столь разным. В иллюзии этого таинства я нахожусь на почти управляемой основе, а после снова теряюсь, ибо меня это утешает.

И зачем только ты возвращаешь мне ожидание. Оставь меня в покое. Я хочу забыть, как страшный сон, он все равно не будет здесь первым из числа, но не скрыться мне от этих бесподобных чувств, посланий изнутри. Я устремляю голову во все стороны тьмы.

Тут с самого зачина строительства не существовало выбора. На четырех стенах вокруг я оказываюсь способен распознать проекции твоего почерка.

И дверь захлопывается.

вправо

«Я так многому учусь у тебя. Спокойствию, доверию, отсутствию ожиданий. Сдаваться жизни в том, что есть, и отдавать себя в моменте, при этом сохраняя это полностью.»

влево

«Я влюблена и в то, какая я рядом с тобой, что наше взаимодействие раскрывает во мне. То, как я открываюсь тебе, так естественно, без усилий. И то, как много нежности я чувствую, как мне хочется окружить тебя ею, оградив от невзгод, если только ты примешь ее. А если нет, то и это не важно. Потому что того, что я это чувствую – уже достаточно. И я могу лишь благодарить тебя, а может и что-то выше нас за этот дар. За возможность чувствовать. Вот так.

Так много.

Так глубоко.

Так всепоглощающе.»

на пол

«И мне действительно совсем ничего не надо. Больше нет. И я у тебя этому учусь. Свободе. И за это тебе спасибо.»