Видеть здесь тебя – вот что поистине мне непривычно. Ведь тебя никогда здесь не было

синий.

Продолжая делать глотки, он машинально зафиксировал прищур на закладке в книге и стакане с потушенным в нем тонким шприцом. Все снова застывает, слепит, как прожектор маяка.

«Каждый, кто проникает, думает, что он проник первым, тогда как он всего лишь последний член в ряду предшествующих, пусть даже первый в ряду последующих, и каждый воображает, будто он первый, последний и один-единственный, тогда как он не первый, последний и один-единственный в ряду, что начинается в бесконечности и продолжается в бесконечность.»

Вновь пустое кресло.

Вновь ощущение брезгливости и страха, что ему это необходимы эти тупиковые чувства, что он без них не жилец. Не это ли фальсификация той красоты, на которую ты так любишь ссылаться? Пока сотни лун берегут твое тело, ты платишь им таким стилем жизни, столь чудным опытом. Даришь дочерям Евы всю мощь своего гениального тысячистасемидесятимиллиметрового пера. Твоя великая депрессия. Дай несколько мгновений – ты наверняка проснешься прямо в аду.

Задерни шторы. Тебя тут нет. Как будто нет.

Смерть, буквально, – сейчас это ты и я. Чтобы поправить это, в израсходованном воздухе комнаты я кладу одну руку на другую:

– Господи, Боже мой, истинно сокрушаюсь я, ибо прогневил Тебя, Господи. И ненавистны мне грехи мои паче всякой скверны и зла, ибо совершил противное святой воле Твоей. Ты же, Господи, всесильный и благой, и достоин всяческого поклонения, ныне. Господи, упование мое, милостью Твоею святою заступи, да не прогневлю Тебя до конца дней моих, и да будет жизнь моя искуплением грехов.

В любом отеле можно отыскать Библию, но мне приходится заниматься своей. В какое нежное, теплое лоно попадает сердце с каждым звуком собственной молитвы. Языки святого пламени то примерзают ко льду ночей, то нещадно сжигают самоуверенный нрав. Стойкое чувство гармонии, идеального созвучия, прямо как в голодном, но полном на родные фырканья детстве. Понедельник тогда был посвящен Святому Духу, вторник – ангелам-хранителям, среда – святому Йозефу, четверг – пресвятому таинству причастия, пятница – страстям Господним, суббота – пресвятой деве Марии.

Но сегодня воскресение.

    ***

Уставившись на себя в состаренное зеркало, одной рукой опираясь на комод, он начинал сознавать, что физически уже не способен вместить впитать фибрами столько вещества. Голоса в его ушах, похожие на хаотичный прилив Бискайского залива, окончательно заполнили пространство комнаты.

Мерзость на языке. Мерзость в желудке, в ноздрях, пальцах, голове, внутри члена.

Сегодня на нулевом этаже от передоза скончались две моих поклонницы – чуда не случилось. Здесь вы все рождаетесь поистине сумасшедшими. Вы были так добры и сентиментальны по отношению ко мне. Вы все такие уникальные, такие разные. Иногда я тоже хочу быть, как вы.

Наебал вас, стадо. Я ваш патологоанатом, новый поводырь. Отсюда видно мне, что все вы, каждый, – пустые манекены. Я проявляю вас, словно фотографии в лаборатории головы. Умиляюсь, как пляшите вы на моей ладони, бестселлеры, синонимы, как питаете мое эго. Вы грустите по вечерам вместо того, чтобы взять и перетрахать пол-Парижа.

Хватит вас с меня.

– Убирайтесь нахуй, я не способен так работать. Прочь все! Все до одной! И забирайте с собой своих лживых богов. У всех них не было чувств! Не возвращайтесь.

А где все?

Здесь каждый из нас был богом.

    ***

Господи, боже мой. Успокой меня, спусти за чем-нибудь. Спусти за ней. Только не забудь положить в карман мой ключ, чтобы возвратить обратно. К бесам.

Разбив об пол стакан, а за ним и надежду на бескрайнюю ночь, заплатку для обрывков памяти, c высокоградусным трудом Артюр закрыл дверь восприятия в номер, и она послушно слетала с петель. Простая, быстрая мысль – вверх или вниз. Пройдя вдоль коридора мимо других номеров, о содержимом которых он никогда не узнает, ближе к узкому окну, он наткнулся на один из лифтов.

Гарсон, тоже черный. Осознав, что на нем одежда, едва покрывающая руки, Артюра настигло резкое и невероятное по силе чувство стыда перед статным юнцом. Невыносимый жар. Мое специфичное витилиго. Только мое.

– Не смей смотреть на них. Не смей смотреть на пятна!

– Мсье, я, я даже не пытался. Клянусь, честное слово, я смотрел на рычаг. Он для красоты, вот здесь кнопка, если вы захотите спуститься самостоятельно.

– Когда-нибудь и к тебе это прикоснется, доверься мне. Мир ошпарит тебя этим кипятком прямо из фьордов души, когда ты совсем не будешь этого ожидать. Все мы в руках случая, запомни.

    ***

Наблюдая за тем, как юнец вылезает из лифта, остановившегося меж этажей, он не имел ни малейшего понятия, что происходит. Сколько же в этом отеле пробелов. Рваное, рваное шапито.

– Где здесь ближайший парфюмер?

– Мсье, я не думаю, что он вас… Мсье, вам через дорогу, лишь преодолейте подземный переход. Мсье?.. Я вынужден спросить, принимали ли вы что-то.

С запозданием выпалив отдаленную для слуха Артюра просьбу спрятать шприц, управляющий, узнавший его, запотевшими очками наблюдал, как поэт в прозе убегает в нужную ему сторону. Спускаясь по лестнице в парижское метро, он едва мог нащупать ногами ступеньки. Галогеновый мир перекрестков медитативно отделялся от него и падал вместе с телом ниц, спотыкаясь о встречный ветер. Сквозь подобие боли ему казалось, что он почти что ловит это время. Он неуверенно, но все-таки перешагивает отходняк. От самой кровати через весь Париж был выложен серпантин из лепестков синих роз, что вел до двери единственной парфюмерной.

Горела масляная кровь и кипела нефть в легких. В его глазах – тьма. Он не видел, куда шел. Эти курящие руки еле слушались, они были не его. Туннель, его светофоры, встречные поезда. В вагоне максимально безлюдно, застрявшую меж пальцев сигарету некому отобрать. Голосов в центрифуге сознания стало втрое меньше, но оно не то, чтобы опустело. В них все так же узнавались все те, которых он когда-то любил. Вы-то и нужны мне именно сейчас.

Чтобы проникнуть в нее, ему пришлось разбить окно. Проще было перечислить то, чем ты тогда не пахла. Твои верхние ноты всегда включали в себя масло апельсиновых листьев, гальбан и смолу мирры. В нижних угадывался белый кедр, мускатный шалфей, герань и корицу. База твоя была составлена из ладана, сандала и моего табака.

Огромные колбы, из которых он в истерике, а не в пелене ярости, пытался получить ее заветную формулу, беспорядочно смешивались одна за одной. Он искал запах холодной земли. Аутопсии. Металла в ее крови. Сколько раз еще тебе сказать, что ты должна воскреснуть здесь и сейчас.

Я вдыхаю этот случайный парфюм через вену и возвращаюсь туда, где.

Туда, где, наполняя его невыразимыми эмоциями, они в такт с ним шатались влево и вправо. С ним и его одинокой, бесконечно долгой мессой. Друг за другом они проходили мимо него, одаривая своей радостной, знающей улыбкой. Славная музыка, игравшая где-то вдалеке целую вечность, напоминала знакомые наизусть гармоники с сольной пластинки Beth Gibbons. Через мгновение, собравшись за спиной Артюра, они вновь покорно оставили его один на один с херувимом с женским ликом. С ней, с ее глазами разных цветов, как у степных волчиц, полными вседозволенности, которая за секунды напрочь смела стойкое ощущение недосказанности в эту ночь. Во все прошлые ночи в отеле, кроме одной-единственной чересчур далекой, случившейся в начале-начал.

Поймав момент, ее потрескавшиеся губы и выдыхающие сухой воздух легкие нечто закричали, видимо, назвав его по имени. Словно в чем-то разоблаченный, он терялся в слишком быстрых поездах и самолетах, трансатлантических перелетах, верфях и портах, тошнотворно длинных расстояниях, бесконечно следуя сам за собой. Все, кроме нее, становились лишь фоном, статистами. Держа ее в своих цепях-объятьях, уверенный, что дивной девушке в платье цвета колокольчиков не уйти, он начинал узнавать вокруг свой дом. Но кто живет в нем, если не мы? Кто в этом заколоченном доме? Здесь, в обветшалых, полуразрушенных и обглоданных временем стенах ему больше всего хотелось быть самим собой. Казалось, теперь все это происходит на трезвую голову.

Никак нет.

Не издав ни звука, плоду его опьяненного воображения удалось развязать слабые узлы мысли и неприметно для всех исчезнуть. Устаревший ритм пластинки сменился каким-то грубым лошадиным визгом, темнота высасывала из крошечной вселенной избытки света. Артюр, аритмично задыхаясь, дрожал.

    ***

На часах застыли две пятерки и тройка. Окно было настежь открыто, воспроизводя неприличный для ранга отеля скрип. Пока он смотрел в его сторону и пытался вспомнить, где и за что он находится, несколько разбросанных пакетов с порошком забрала с собой непогода. Трезвонил, по всей видимости, не первый раз, телефон. Поставить себя на ноги он сходу не смог, глаза слезились от холода, оттого к трубке Артюру пришлось ползти наощупь. В истоме сняв ее, он услышал слегка забытый голос, казалось, себя самого. Не до конца очнувшийся он был вынужден вслушиваться в пьяную, по-южному крикливую декламацию своего стихотворения.