Изменение формы. Особая книга

Это числа, в которые трудно поверить. И в то же время мы не чувствуем себя в роли взрослых, мы – на равных.

Я не был знаком с текстом ремезовской пьесы-мистерии «Бесовское действо». Знал, что она была написана в начале двадцатого века, точнее, в 1908 году. Премьера состоялась в Театре Комиссаржевской в Петербурге, произвела в свое время фурор, аллегорично и жестко высмеивая человеческие грехи и пороки.

В отсутствие бойцов-актеров трудно уследить за развитием сюжета и можно лишь считывать эмоциональный градус, в котором работают ребята. А он запредельный.

Меня поразила актерская природа Вики, без скидок и поблажек. В самом начале спектакля у нее довольно длинный монолог, она играет собирательный образ бесовской силы. Милая девочка, кокетливо спрашивающая меня перед репетицией, как она выглядит, на сцене превратилась в валькирию, страшную дьяволицу. Изменилась пластика, стала колкой, уверенной и ломкой, поменялся голос, в нем появились стальные нотки и даже хрипотца. Сложнейший монолог, который не сразу присвоила бы себе и профессиональная актриса, звучит из уст Вики невероятно легко и свободно.

Затем Вике подал реплику Никита, и я тоже поразился действенной точностью сказанной им фразы. Руслан в постановке отвечает за комедийную составляющую. У него всего три выхода на протяжении часового спектакля, но каждый сопровождается бурной реакцией зрителей. Мы смеемся до слез. Я, мама Руслана и волонтер Соня, которая сегодня тоже говорила текст Ремизова и была у Дмитрия на подхвате, впервые попробовала себя на сценической площадке. И ей очень понравилось быть внутри.

Меня радовало, что, наблюдая за репетицией, я не делал скидок, не закрывал на что-то глаза. Да, ребятам трудно держать в уме мизансцены, они плохо ощущают границы своего тела в пространстве, поэтому в спектакле много статики и простых, незатейливых форм. Да, бывает, что они забывают текст, но на этот случай в театре за кулисами всегда есть дежурная мама, которая подскажет реплику. И спектакль продолжится в прежнем режиме и градусе.

Сейчас в театре готовятся две премьеры: одна – «Пир во время чумы» по Пушкину, вторая – документальная, собранная из непридуманных историй, рассказанных самими ребятами. Это будет первый опыт, когда они окажутся на сцене без профессиональной поддержки. В других спектаклях всегда есть направляющий, профессиональный актер, который дирижирует всеми. В «Бесовском действе» такой дирижер – Дмитрий.

После репетиции ко мне снова подсела Вика, призналась, что немного устала. Я похвалил ее, сказал, что она самая настоящая актриса и что ее монолог был просто блестящим. Вика рассмеялась неожиданно громко. Взрыв смеха, как будто открыли взболтанную бутылку кока-колы. Потом она меня снова спросила, как она выглядит, и, уверившись, что все в порядке, попросила добавиться к ней на страничку в Инстаграме, которую ведет ее мама. Там много фотографий с выступлений. Вика в красивых сценических нарядах, платьях с перьями. «Приходи на «Пир во время чумы». Я там играю Мэри и пять раз переодеваюсь», – призналась мне она. Вика – истинная, подлинная актриса до кончиков пальцев. Ей в первую очередь важен костюм. И я ее понимаю. Когда его надеваешь, ты преображаешься, становишься иным, изменяешь форму и содержание. Отрадно, что содержание у Вики ничем не уступает форме.

Репетиции, как правило, длятся недолго, чтобы ребята не уставали, примерно полтора часа. Это короткая вспышка, пребывание в моменте, существование только «здесь и сейчас». Как только ребята оказываются вне стен театра, они забывают о том, что было на репетиции, не анализируют, не рефлексируют, не копаются в себе, как профессиональные актеры, с желанием уничтожить себя после бездарно сыгранной роли.

Они живут театром только на сцене, но живут им на пределе своих сил.

Я поблагодарил Дмитрия и ребят за возможность присутствовать на репетиции. Я сам, без всякого напоминания, сказал Вике, что она прекрасна и что я обязательно приду на премьеру «Пира во время чумы».

Выйдя из СПИД-центра, я испытывал странную смесь чувств.

Болела голова, центр лба, там, где мог быть третий глаз.

Это все странно, и, чтобы дать моим ощущениям верное определение, нужно время. Но есть понимание, что вдруг приоткрылось новое зрение, спящее до сегодняшнего дня.

В искусстве есть такое понятие – катарсис, наивысшая степень потрясения. Такое бывает после увиденного спектакля, который вдруг тебя переворачивает с ног на голову. Тебе больно и в то же время сладко от этой боли, тебе хочется плакать, и ты не можешь объяснить причину своих слез.

Нет, это не жалость к себе или к другим, нет. Это слезы от той любви, которая не требует причин и следствий. Она сама по себе. Есть и все. Подходит к тебе, кладет свою руку на твою руку и смотрит тебе прямо в глаза. Она может спросить тебя, как она выглядит, может показать тебе поднятый вверх палец и улыбнуться, может прочитать монолог, нарисовать твой портрет, она даже может неожиданно крикнуть и как-то необычно себя повести. Она может все.

Но сейчас она просто смотрит на тебя. Не отводи глаз.

P. S. Отправив текст про «Театр Простодушных» в журнал, я получил ответ от редактора: «Неплохо, но неформат. Нам все-таки нужны истории о детях». Конечно, сперва расстроился, а потом… А потом понял, что это все действительно неформат, в который я сам с трудом встраиваюсь. Я слишком отформатированный, чтобы говорить об этой теме так уверенно и во весь голос. Я – неофит в этом «неформате». И мне надо приложить немало сил, чувств, времени, чтобы изменить свою заданную (кем?) форму.

3. Право на монолог

Как напутствие себе перед дорогой. Уже понятно, что складывается книга. Это будет документальный текст, повесть-травелог, записки путешественника по миру особых людей. И если раньше тексты спускались ко мне сами, входили в меня, вынося дверь с петель, устраивались, обживались, навечно прописывались в сердце, – теперь иначе. Это осознанное письмо, которое не возникает из воздуха и по воле вдохновения. Это путь особого рода, когда ты сам выстраиваешь свою дорогу и сознательно выбираешь самые труднопроходимые маршруты.

Не должно создаваться впечатления, что это театроведческий текст. Да, в нем я буду говорить о спектакле «Особые люди», поставленном Сергеем Анатольевичем Голомазовым в Театре на Малой Бронной в 2014 году. Но я не буду анализировать эту работу с точки зрения ремесла, у меня другая профессия и другая цель. Сейчас я хочу находиться в позиции зрителя. Это одна из моих любимых моделей восприятия не только театрального процесса, но и самой жизни. Я не имею режиссерского образования, что не мешает мне ставить спектакли. Все «мои режиссерские университеты» складывались и будут складываться благодаря большой «насмотренности». Был период, когда я смотрел по двадцать спектаклей в месяц, а то и больше. Покупал дешевые, льготные билеты, пять лет назад они были вполне сносными по цене, забирался на галерку, оттуда с верхотуры смотрел первый акт, а в антракте спускался в партер и после третьего звонка садился на освободившееся место.

Спектакль «Особые люди» шел на Малой сцене Театра на Малой Бронной. Билеты на него раскупались сразу же, как только появлялись в продаже. Я долгое время не мог попасть на этот спектакль. То сам оттягивал поход, пугаясь сложной темы, боясь выйти из зоны комфорта, хотя в это же время работал с подростками над современными текстами со сложной проблематикой. Когда просто не успевал купить, когда не было денег на билет. В малом зале при стопроцентной рассадке помещалось 80 зрителей. Тогда мы даже и в мыслях не могли представить, что будем «процентовать» заполняемость зрительного зала.

Это был период Театра на Малой Бронной в моей жизни. Он длился месяца три. До него был период театра «Эрмитаж», после – «Современника». Я посещал каждый спектакль Театра на Малой Бронной, не пропускал ни одной премьеры. Это был тот театр, и он остается тем местом (в моей душе, сердце, где угодно), в котором не единожды случался катарсис, о котором я писал выше. В спектаклях «Кроличья нора», «Салемские ведьмы», «Варшавская мелодия», «Аркадия» в постановке Сергея Голомазова я впервые увидел на сцене Веру Бабичеву – заслуженную артистку России и Армении. Я знал, что она преподает в ГИТИСе. Об этом говорил мне мой друг, ее студент. Это он сделал мне пригласительные билеты на «Аркадию». И все поехало, закрутилось.

Как напутствие себе перед дорогой. Важно помнить, что этот текст не обо мне, не о Театре на Малой Бронной и, вообще, не о театре в широком понимании этого слова. Этот текст не о ностальгии по ушедшему.

За это время здание Театра на Малой Бронной закрылось на реконструкцию, сам театр переехал во Дворец на Яузе, стал не таким центровым по расположению и доступным по ценам. За эти годы многое поменялось, что-то отсоединилось, отпочковалось, показало истинное лицо, истерлось, как старая нитка, а что-то вдруг возникло, из пустоты, мечты, намерения и обоюдного желания.

Когда я пишу этот текст, мой телефон вибрирует и принимает сообщения от Веры Ивановны Бабичевой. Важно помнить, что этот текст не о нашей с ней творческой работе, встрече режиссера и актрисы, а самое главное – человеческой встрече. Нет. Я долго привыкал называть Веру Ивановну – Верой. Это была ее первая просьба, озвученная при личном знакомстве. Она просит об этом всех. Точнее, всех, кто имеет счастье работать с ней, знать ее близко, верить ей и созданным ею образам.

Мы встретились с Верой благодаря драматургу и поэту Владу Васюхину, когда готовили читку его пьесы «Беглец», где Вера блистательно сыграла педагога-репетитора по балету, в прошлом балерину Большого театра.

Это было волнительно. Меня успокаивало то, что я видел все актерские работы Веры, сыгранные на Малой Бронной, мог процитировать монологи. Я строил догадки, какая она, на какую из своих героинь больше всего похожа? Оказалось, что Вера совсем другая, но такая же настоящая, как и ее роли.

Актерам можно позавидовать. Они владеют удивительной способностью держать в себе, как в платяном шкафу, многообразие непохожих друг на друга образов. И чем эти образы дальше от природной органики актера – тем их ценность выше. Важно заметить, что я говорю сейчас о хорошем, одаренном актере. Хотя я не должен здесь об этом говорить.

Я не помню сюжетных линий спектакля «Особые люди», помню только фабулу, и то в общих чертах. В моей памяти сохранились не слова, а ощущение от финального монолога сотрудницы Фонда. Ее играла Вера. Надо признать, что я плохо запоминаю сюжет в прочитанных книгах, в просмотренных спектаклях, конечно, если речь не идет о хрестоматийных сюжетах. Я чаще всего ловлю воздух, ту самую атмосферу, которую удалось или не удалось создать на сцене. Я считываю психологический фон и эмоциональные жесты, фиксирую в памяти мизансцены, а потом ненароком, невольно использую их в своих режиссерских работах. Мой мастер в институте Кирилл Савельевич Стрежнев говорил нам, студентам: «Пишите все в свой компьютер», – и стучал по своему седому виску. Мой компьютер работает каким-то особым образом, зависая на чем-то незначительном, на мимолетном переходе, который другой бы и не заметил. Карта памяти стремительно заполняется, переполняется. Корзина до отказа набита «священным мусором» и сама уже, без моего вмешательства, удаляет важные файлы, а потом, тоже против моей воли, их возвращает.

Я попросил Веру наговорить мне в вотсапе монолог. Не тот, который звучит в конце спектакля. А свой, сегодняшний. Мы могли бы созвониться, и в этом звонке быть более конструктивными, опираясь на мои вопросы и Верины ответы. Но я попросил именно голосовое.

В последнее время мне важно слышать живой голос. В наши непростые, наэлектризованные времена (а когда они были другими?) тексты, которые поступают к нам в мессенджеры, трактуются нами порой предвзято, мы сами режиссируем чужие реплики, часто задавая им ошибочную интонацию. Пусть будет голосовое, пусть во время записи зазвонит телефон. Пусть палец съезжает со значка микрофона (у меня так всегда) и запись отправляется радостно в переполненную корзину. Пусть будут грубые склейки. Это документалистика, это будет она. Мне сложнее, у меня текст. Вы его читаете и тут же режиссируете его. А я зритель вашей режиссуры. Благодарный зритель.

Как напутствие себе перед дорогой. Только что мне на почту прилетело письмо от Кати Дубакиной. Катя в моей жизни с детства, как и в жизни многих. Об этом, наверное, не следует писать. Я ухожу от темы, уклоняюсь с заданного курса, я только пытаюсь взять верную ноту и тут же срываю ее. Так бывает у мальчиков в предмутационный период, голос отказывается слушаться. Это все благословенный зажим, это его дела.

Я впервые увидел Катю в сериале «Моя прекрасная няня». Не будем говорить, сколько мне было тогда лет. Это не важно. Важно то, что после выхода первых серий мы с ребятами во дворе играли в «Няню». Мне досталась роль бабушки, хотя я ужасно хотел быть дворецким Константином, но Кирилл из четвертого подъезда был старше и крупнее меня. Я бы не выдержал этой схватки за роль. Поэтому был бабушкой. Катя Дубакина играла в сериале старшую из дочек. В нашей дворовой версии ее играла тоже Катя (Катя, если читаешь, привет тебе).

Сейчас Катя Дубакина – набирающий силу театральный режиссер, художественный руководитель Театра ТДМ, что расшифровывается – Театр Дело Молодых. Это не рекламный текст, не дружеский поклон, это особый случай, как и все, что попадает сюда. Независимый театр в столице и за ее пределами – сложная штука. Существование таких театров протекает вне логических законов. Главный цемент, на котором все держится, – беззаветная любовь к своему делу участников процесса и желание поскорее вырваться из академичных рамок на свободу, которую можно обрести только среди единомышленников. Это очень похоже на мир особых людей. Здесь возможности тоже весьма ограничены. Речь не о содержании. Вы понимаете, о чем я говорю? Чтобы лучше понять, нужно покупать билеты и приходить на спектакли независимых театров. О них нужно писать и говорить.

Катя прислала мне ссылку на спектакль. Он выложен в открытый доступ на Youtube. Наберите в поисковике: Особые люди спектакль ТОМ.

Видео никогда не заменит живого присутствия. Пока реконструируется малая сцена, пока театр переедет в отремонтированное здание и привыкнет к новой форме, пока случатся другие пока-пока-пока, пройдет время. И сколько его пройдет, и как оно пройдет для нас, и будет ли вообще оно – никто не знает. Поэтому лучше увидеть сейчас. Кому-то впервые, а кому-то и во второй раз.

Пересмотреть – хорошее слово и для театра, и для жизни.

Это все звучит как напутствие перед дорогой. Помните (кому я это говорю, 28-летний), раньше, когда деревья были большими, телеспектакли предварял монолог театроведа (я помню Н. Крымову), который настраивал зрителей на будущий просмотр, предлагал обратить внимание на какие-то важные акценты, которые могли пройти мимо и не считаться.

Сейчас для вас прозвучит (в вашей и только в вашей интонации) монолог Веры Ивановны Бабичевой. Уже прошло семь лет со дня премьеры, много воды утекло. Монолог в театре не дает вариантов актеру. Его нужно только проживать, иначе он сам тебя прожует, а потом выплюнет (со сцены). Это лакмусовая бумажка для артиста, хождение по канату.

Монолог в жизни, обращенный не к самому себе, не прочитанный в комнате без посторонних глаз, а обращенный к другому человеку – драгоценная редкость, немыслимая роскошь. Готовы ли мы слушать сейчас этот монолог? Имеет ли человек, произносящий его, забирающий у нас время, на это право?

Важно помнить, что это все лишь напутствие перед дорогой. Все ответы на вопросы будут чуть позже, они в пути.

Вера Бабичева (Вера – для своих). Заслуженная артистка России и Армении.

Текст печатается в минимальной редакции.

«…Особые люди… Особые люди в моей жизни, в жизни моих учеников, которые вместе со мной играют в этом спектакле, особые люди в этом мире, который чем дальше, тем сложнее справляется с тем количеством детей, которые рождаются с этим… я не могу сказать «диагнозом». С этим состоянием души, с состоянием, в котором их привели в этот мир. Ведь это… Не хочу говорить слово «болезнь». Это просто другое ощущение мира и себя в этом мире. Мы совсем не знаем, что они видят и как они к этому относятся. У них свой мир, свое видение – это понятно.

Наш спектакль… Я все-таки начну с того, как все возникло. Катя Дубакина и Артемий Николаев поехали в лагерь для детей с особенностями развития. Почему это вдруг произошло? Случайное знакомство, случайные люди, случайные мысли о том, какой спектакль ставить дальше. Когда возникла мысль о новом названии для ТОМа (Творческое объединение мастерских С. Голомазова), была некоторая растерянность. Должно было что-то стукнуть сверху. Вот оно и стукнуло.

Катя и Артемий вернулись из лагеря, и одно из самых сильных их потрясений были не дети, а родители, которые первыми узнают о диагнозе. Дети ведь этого пока не знают, это все возникает не сразу, через года два, у всех по-разному.

Родители проходят все стадии. Сначала им говорят: у вашего ребенка аутизм. А потом следует отрицание, гнев, депрессия, принятие. Многие отказываются от таких детей. В нашем спектакле тоже есть эта тема.

Родители начинают более подробно узнавать обо всем этом. Часто доктора сами не всегда могут понять с точностью, что происходит с ребенком. Аутизм – это состояние духа, некоего пребывания в ином мире. Это нужно представить. Ребенок видит каждую вашу ресничку, каждый волосок на бровях, а мир вокруг шумит, кричит. Почему они закрывают ушки и глазки? Они не могут связать воедино весь этот хаос вокруг. Ведь мы тоже не можем это сделать. А для них это нарушение чего-то. Видишь, я все время говорю «чего-то». Потому что ни в одном форуме в сети, ни в одной книжке, ни в одной беседе с врачами я не услышала конкретно, что же это такое. Кому-то советуют изменить питание, и вдруг происходят чудеса. Я не буду в это внедряться, мы сейчас говорим с тобой не о способах лечения, а о людях, о взрослых людях, которые девять месяцев ждали ребенка. Некоторые боролись за его рождение. И вдруг. Это все непросто…

Потом возник драматург Игнашов. Он написал пьесу, тоже горел темой. Шли репетиции. Я не была занята в этом спектакле. Показали черновой вариант. Он был очень сентиментальным, бытовым, в нем все замечательно играли. Но стало понятно, что говорить об этой теме надо как-то иначе, не через быт. И тут режиссер С. Голомазов остановил репетиционный процесс. Я тоже видела тот первый показ. Я понимала, что ребята куда-то заглянули, в пропасть. Эта пропасть, наверняка, может быть и прекрасна. Вдруг на самом ее дне бегут чистые ключи, может быть, туда даже время от времени заглядывает солнце, но мы в ней ничего не увидели. Тогда все взяли паузу. Сергей Анатольевич поехал в Центр Лечебной Педагогики, провел там два дня, а потом молчал еще неделю после этого.