Империи песка

– Дело дрянь, – пробормотал себе под нос сержант. – Жуть какая-то.

– Сержант… – начал Жюль, но тот снова резко его оборвал:

– Молчать! Вы уже признали, что являетесь пленным этого человека. Или теперь станете отрицать?

– Нет, сержант, но если вы…

– Заткнитесь! Вы отрицаете, что пытались сбежать?

– Нет, но…

– Довольно! – Сержант повернулся к своей лошади, раскрыл ранец и достал самопишущую ручку. – Все проще простого. Если обвинения против вас ложны, вас освободят. А пока я должен позволить этому человеку выполнять его приказ, а также добавить к рапорту то, что видел собственными глазами. Этого требует справедливость. Больше я ничего не могу сделать… полковник.

Сержант стал быстро писать на обратной стороне рапорта Делеклюза, после чего вернул бумагу солдату, чье лицо расплывалось в довольной ухмылке от такого поворота событий.

– Вот, держи. Я написал начальству о том, чему был свидетелем. Тебе повезло, что я оказался поблизости. А ты хлипкий, это точно. Сомневаюсь, чтобы ваш сброд мог застать врасплох императорских гвардейцев. Против драгун вы бы и десяти минут не продержались. Следи, чтобы он снова не оказался у тебя за спиной. А теперь садитесь на лошадей и убирайтесь прочь с моих глаз!

Жюль смотрел, как конвоир прячет в карман рапорт с обвинениями, присовокупленными сержантом. Впервые с начала этого кошмара его охватило предчувствие беды.

Глава 6

Мусса и Поль лежали на спине у себя в замке на дереве, вдыхали дым и смотрели, как в небе пролетают стаи птиц. Внизу, на другом краю поля, Анри и Гаскон целое утро валили деревья. Они занимались этим не первый день, орудуя большой двуручной пилой с крупными, хищными зубьями. Соорудив огнезащитную полосу, они подожгли весь участок старого леса. Им помогала Серена, принесшая мужчинам еду. Пока Анри ел, она стояла рядом с мужем, обнимая его за талию. Они следили, как огонь пожирает великолепные раскидистые дубы; некоторым из них было больше тысячи лет. В глазах Серены блестели слезы.

То же самое происходило вокруг всего Парижа. В Фонтенбло, Венсене и у подножия горы Мон-Валерьен сжигались леса, и небо над ними заволакивала густая пелена дыма. За последние несколько дней уничтожение деревьев добралось и до Булонского леса, великолепного парка, созданного по велению императора рядом с землями графа де Вриса. Лес подвергся опустошению, все его деревья были спилены, а великолепные массивные ворота сняты. Вместо них рабочие строили основательные каменные бастионы с бойницами для винтовок и насыпями для артиллерии.

В Париже собрался комитет обороны, постановивший сжигать леса, чтобы наступающим прусским войскам было негде укрыться. На востоке, вблизи прусской границы, вражеские части прятались в лесах, откуда совершали опустошительные атаки на французские войска. Маршал Мак-Магон попросил у императора разрешения сжечь леса, но император отказался, заявив, что не желает видеть гибель прекрасных уголков природы. Результатом императорского запрета стали тысячи погибших французских солдат. Париж не допустит подобной ошибки. В его предместьях пруссакам будет негде укрыться.

Однако лишь немногие в Париже верили, что пруссаки дойдут до стен столицы. С мест сражений поступали десятки противоречивых сообщений. Элизабет заспорила с Анри, когда он сообщил ей о решении комитета обороны и сказал, что начинает уничтожение обширных участков леса вокруг шато. Она изо всех сил пыталась сохранять оптимизм перед лицом становящегося все очевиднее факта, что Франции грозит серьезная опасность.

– Честное слово, Анри, – сказала она, – я ожидала, что ты проявишь больше стойкости и не подчинишься Трошю и его неженкам! – (Трошю был военным губернатором Парижа.) – Кстати, минувшим вечером я обедала с баронессой де Шабрийян. Она передала мне слова графа Паликао, которому из совершенно достоверных источников известно, что прусский кронпринц предстал перед императором, после чего застрелился.

– Я это тоже слышал, – сухо заметил ей Анри, – незадолго до сообщения о падении Бомона.

В Бомоне пруссаки атаковали французов около полудня и еще до наступления вечера принудили к спешному отступлению. А утренние газеты трубили о крупной французской победе.

– Анри, это ложь! Ты, никак, кормишься сплошь прусской пропагандой?

– Ты тешишь себя заблуждениями, Элизабет. Разве ты не видела беженцев, стекающихся в Париж? Откуда, по-твоему, они бегут? Или ты не заметила оборонительных сооружений, которые начали возводить вокруг городских стен? Зачем все это, если мы так успешно воюем?

Элизабет старалась сохранить присутствие духа. Она терпеть не могла спорить с Анри. Он был таким спокойным, таким… логичным. Это ее бесило.

– Ты просто паникуешь, как и все остальные. А я-то ожидала от тебя большего.

Все эти недели Элизабет неутомимо трудилась, собирая сообщения о французских победах и повторяя их каждому, кто был готов слушать. Она рассказывала, как французские зуавы едва не схватили Бисмарка в Монтиньи, где его ублажала шлюха, и ему пришлось прыгать из окна второго этажа; как маршал Базен загнал несколько прусских корпусов в каменоломни Жёмона, где они и нашли свой страшный конец. Атака доблестных французов была настолько яростной, что от пруссаков остались лишь окровавленные части тел и куски туш их лошадей. На протяжении августа Элизабет цеплялась за каждую обнадеживающую весть и приукрашивала ее, страстно желая, чтобы на самом деле так оно и было. От Жюля она получила всего одно письмо, вскоре после его отъезда. Муж скупо сообщал о собирающейся армии и грядущей кампании. Но в целом тон его письма был оптимистичным, хотя и туманным. Это письмо она перечитывала тысячу раз. У себя в спальне она разговаривала с портретом мужа. Она вырезала из газет обнадеживающие статьи, игнорируя другие, и вела свою персональную войну в гостиных и на светских приемах, которые продолжались, однако начали терять прежнюю веселость.

Если некоторые парижские кварталы были охвачены чувством уныния, нигде его тяжесть не ощущалась так сильно, как в душах Поля и Муссы. Однако причина их уныния не имела отношения ни к войне, ни к пруссакам. Лето близилось к концу, и ребят ожидало возобновление занятий в школе. Стараясь даже перед лицом войны сохранить детям нормальную жизнь, большинство приходских школ и часть государственных начали новый учебный год.

Муссе было тошно. Он ненавидел школу и не мог поверить, что взрослые даже заикнутся о ней. Минувшей зимой они с Полем пропустили целых четыре дня занятий, когда Париж завалило снегом и жизнь на улицах замерла. Прерывались занятия и весной во время разлива Сены, затопившей цокольный этаж собора Сен-Поль, где находилась школа. Еще одной причиной перерыва стала гибель монахини сестры Анжелики под копытами сбежавшей лошади.

Так почему же угроза вторжения прусской армии не может положить конец ненавистным занятиям в школе? Этот вопрос постоянно занимал Муссу. Он неутомимо донимал Анри, пользуясь каждой возможностью подорвать отцовскую решимость вновь отправить его в школу.

– Отец, в свете международной ситуации, – начал Мусса; эти слова он слышал от своей тети Элизабет, и они ему очень понравились, – ты не думаешь, что я должен помогать вам с Гасконом жечь лес? Нам необходимо подготовиться.

– Я думаю, что тебе необходимо пойти в школу, – ответил граф.

– Но, отец…

– Пока ты учишься, мы как-нибудь управимся сами. Ты гораздо лучше поймешь международную ситуацию, если сумеешь прочитать о ней.

Мусса был возмущен:

– Отец, я умею читать! Ты это знаешь!

– Да, знаю. Но тебе нужно учиться читать быстрее и увереннее.

Это было ужасно, особенно если учесть, какое замечательное лето они провели! Чем только они с Полем не занимались! Ребята были достаточно большими, чтобы самостоятельно исследовать Париж, по крайней мере в дневное время. Этим они и занимались целыми днями – ах, эти великолепные деньки! – бродя по улицам и изучая город. Они плавали в озере и тихой, ленивой послеполуденной порой ловили рыбу с берегов Сены, протекавшей по владениям графа. С помощью Анри и Гаскона мальчики соорудили плот, который спустили на воду близ Сен-Клу, и поплыли на нем в Мальмезон. На всем протяжении их плавания мужчины и женщины приветственно махали мальчикам с берегов и салютовали триколору, развевавшемуся на мачте плота. В Мальмезоне Гаскон дожидался их с телегой, чтобы отвезти плот домой. После плавания обоих десятилетних сорванцов распирало от впечатлений.

Граф считал очень важным научить сына и племянника владеть оружием. Вместе с Гасконом он каждое утро, перед завтраком, по часу учил их стрелять из новой армейской винтовки Шасспо. Поль и Мусса быстро сделались меткими стрелками. А вот сражение на деревянных мечах им не давалось. Мечи ударяли по рукам и головам, не причиняя никакого вреда и не откликаясь на неуклюжие попытки мальчиков управлять этим непростым оружием. Глядя на них, Гаскон морщился.

– Сир, хорошо, что мы начали с деревянных мечей, – как-то заметил он графу, – иначе мы все утро собирали бы мальчишек по кусочкам.

Каждый получал от противника немыслимое число смертельных ударов, пока постоянные упражнения не сделали ребят проворнее и пока они не начали показывать пусть и скромные, но успехи. С величайшим терпением взрослые наставники учили их пригибаться, делать обманные движения и предугадывать действия противника; показывали, когда делать выпад и когда парировать удар, когда наступать и как правильно отступать. Все четверо успевали намахаться так, что с них ручьем лился пот. Порой они весело валились на землю в одну кучу, смеясь и тяжело дыша после утомительных занятий. Прошло достаточно времени, прежде чем деревянные мечи заменили стальными саблями, клинки которых Гаскон предварительно затупил на точильном камне, чтобы ошибки приводили к шишке на руке, а не к потере конечности. От взмахов тяжелыми саблями мускулы ребят становили крепче, они устойчивее держались на ногах и начинали лучше понимать тонкости и изощренность поединка.

– А парень-то научился ловко делать выпады, – сказал однажды в конце лета Гаскон, глядя, как Поль атакует Муссу. – У него инстинкт бойца.

Поль по темпераменту был матадором, Мусса – быком. Мусса был сильнее, увереннее, в поединке действовал методичнее, одолевая противника за счет одной лишь решимости. Поль предпочитал дразнить противника и выводить из себя, провоцируя на ошибку.

– Согласен, – кивнул Анри. – Они оба вырастут великолепными бойцами.

Он с гордостью смотрел на ребят, довольный их успехами в поединках на саблях и овладении другим оружием. Мусса и Поль учились метать ножи и даже стрелять камнями из рогатки. Здесь Мусса превосходил двоюродного брата. В послеполуденную пору, при соответствующей погоде, граф часто брал их на соколиную охоту.

Славное времечко, если бы только школа все не испортила.

– Меня зовут сестра Годрик. Господь Бог благословил меня этим собором и возложил на мои плечи обязанность вас учить. Если вы будете в точности исполнять то, что я говорю, если будете усердно учиться, следить за своими манерами и не подпускать к себе дьявола, Он и вас благословит. Если нет… – Она извлекла из складок одежды дубовый паддл[34 - Паддл – инструмент в виде вытянутой пластины с рукоятью. Использовался при телесных наказаниях.], высоко подняла и с такой силой ударила по крышке стола, что мальчишки хотя и пристально следили за паддлом, но все вздрогнули. – Если нет, это станет Божьим орудием исправления, которым управляет моя смиренная рука.

Все, что видели ученики у новой учительницы, – это черное покрывало, из которого глядело тощее острое лицо и жесткие черные глаза. Монашеское одеяние полностью скрывало фигуру этой невысокой женщины. Сплошная тайна в черном, за исключением холодного лица и костлявых рук, крепко сжимавших дубовый инструмент послушания мальчиков.

– Когда мы молимся, вам надлежит держать головы склоненными, – объявила она, и сейчас же головы всего класса послушно склонились.

Кроме одной. Сестра Годрик медленно двинулась по проходам между партами, произнося слова молитвы твердым и несколько пронзительным голосом:

– Отец милосердный, через Твою совершенную благодать мы собрались здесь, дабы приобщиться к поучениям Твоего благословенного сына, Доброго Пастыря Христа, и познать удивительный мир, который Ты сотворил по Твоему образу…

Получай!

Без предупреждения паддл ударил Муссу по руке. Он задохнулся от боли и отдернул руку. Удар оставил зловещий красный рубец. Мусса оцепенело посмотрел на монахиню. Ее глаза были закрыты. Она продолжала молиться. Он следил за ее приближением, однако случившееся застало его врасплох.

– Да напитаешь Ты, всемогущий Боже, Твоей благодатью, и да дарует нам Христос, наш небесный учитель, Свой свет и непреходящую любовь.