Империи песка

На дневном занятии изучали латынь. Мусса решил, что древний язык нравится ему не больше, чем уборка отхожих мест. Годрик раздала ученикам тетради в твердой обложке и велела написать на первой странице свое имя. Мусса не участвовал в спряжении латинских глаголов. Остальные бубнили в унисон:

– Rego, regis, regit, regimus, regitis…

Его губы шевелились, но это была та же имитация, что и во время молитвы. Мусса теребил карандаш, вложенный в переплет тетради. Случившееся с Пьером не доставило ему удовольствия, но и огорчения по этому поводу он тоже не испытывал. Наверное, теперь ему станет полегче, и это уже радовало. Возможно, нынешний учебный год окажется не таким уж скверным. Несколько мальчишек даже попытались с ним помириться, самые слабые и бесхарактерные. Теперь его на какое-то время перестанут задевать, а это уже что-то.

– Superatus sum, superatus es, superatus est, superati sumus…

Он смотрел на имя, выведенное на первой странице тетради. «Де Врис Мишель». Ему было странно писать это имя, словно оно принадлежало кому-то другому. Мусса никогда не писал это имя и не использовал. Никто никогда не называл его Мишелем. Это было его второе имя, лежавшее мертвым грузом вплоть до сегодняшнего дня. Мусса стал рисовать карандашом петли вокруг крупных печатных букв. «Мишель», – мысленно произнес он, крутя имя у себя в голове. Оно ему не нравилось. Это было его имя и в то же время не его. Сестра Годрик не имела права менять его имя.

«Они уважают только силу», – говорил ему отец.

Кончилось тем, что Мусса стал водить карандашом по имени, пока не проделал дыру в листе. Имя исчезло. Тогда он вырвал поврежденную страницу и начал писать заново. Он писал крупными печатными буквами посередине листа, стараясь не вылезать за линейки и обводя каждую букву дважды, чтобы выглядела красивее.

ДЕ ВРИС МУССА

Он почувствовал себя лучше. Это снова выглядело правильно.

В конце занятий сестра Годрик велела ученикам сдать тетради. Ребята выстроились цепочкой и по очереди подходили к ее столу. Монахиня открывала каждую тетрадь и проверяла, в нужном ли месте написано имя и выполнены ли задания. Чем ближе оказывался Мусса к столу сестры Годрик, тем быстрее билось его сердце. Наконец подошла его очередь. Монахиня открыла тетрадь и смотрела на страницу, ничего не говоря. Ее лица Мусса не видел, только черный плат ее одеяния и белую кайму надо лбом. Затем сестра Годрик подняла голову, и их глаза во второй раз за день встретились. Мусса переминался с ноги на ногу, но выдерживал ее взгляд. Смотреть в ее глаза было все равно что в глаза отцовских соколов. Глаза у сестры Годрик были узкими, холодными и не имели бровей. Он ничего не мог в них прочитать. Они смотрели Муссе внутрь, туда, куда даже он сам не заглядывал.

Класс замер. Чувствуя, что что-то происходит, мальчишки молча смотрели. Не говоря ни слова, сестра Годрик начала вырывать страницы из тетради Муссы. Одну за другой. Она вырывала их и бросала в мусорную корзину возле стола. Когда были вырваны все страницы, в корзину отправилась и обложка.

Наконец сестра Годрик заговорила, и ее голос пронзил тело Муссы насквозь, словно осколок льда:

– Если, Мишель, ты не начнешь выполнять задания как положено, тебя исключат из этого класса, – сказала она. – И тогда, по воле Божьей и по распоряжению епископа, в будущем году ты снова встретишься со мной.

– Я вот думаю, смогу ли я пойти в армию, – сказал Мусса Полю, когда они возвращались домой.

На берегу Сены они остановились и стали бросать в воду камешки. Солнце все еще высоко стояло над головой. Мусса был уверен: сегодняшний день – самый длинный в его жизни. Война вряд ли может оказаться хуже школы, а пруссакам стоило бы кое-чему поучиться у сестры Годрик.

– Сомневаюсь. По-моему, туда берут с шестнадцати лет. – Поль пустил камешек по воде, и тот несколько раз подпрыгнул, прежде чем исчезнуть. – Целых пять раз! – восторженно произнес Поль.

Мусса тоже бросил камешек, предвкушая, как тот запрыгает по воде. Однако сегодня ему не везло во всем, и даже камешек немедленно бултыхнулся вниз.

– При такой скорости событий сомневаюсь, что я дотяну до шестнадцати, – горестно вздохнул он.

Глава 7

Казалось, эта маленькая деревянная телега не пропускала ни одной выбоины на дороге. Две спицы сломались, и их скрепили проволокой для вязки тюков. Потом не выдержала и починка, которую, в свою очередь, стянули кожаными ремнями. Каждый новый ремонт приближал телегу к полному развалу. Однако пока она тряслась и грохотала, двигаясь по дороге. Ее тянул мул, выглядевший еще хуже телеги. За ней двигались обозные телеги, а за ними – две цепочки по семьдесят три человека. Каждый идущий был прикреплен железным кольцом к цепи. Сама цепь одним концом крепилась к задней стенке последней обозной телеги, а другой волочился по земле, гремя, клацая и вздымая пыль. Впереди колонны ехал сержант жандармерии, а по бокам и сзади – несколько вооруженных стражников.

В телеге Жюль сидел один. Он ехал, тогда как другие шли. То было жестоким снисхождением к его рангу. Отделенный от остальных, он приковывал к себе внимание и выглядел чем-то диковинным на дороге из Мо в Париж, по которой сейчас двигалась колонна. Его ноги сковывали железные кандалы. Хорошо еще, что снаружи кандалы не были заметны, однако всякий увидевший его понимал: это такой же арестант, как и остальные.

Шалон промелькнул перед ним, как в тумане. Приехав туда с солдатом Делеклюза, он обнаружил, что военный лагерь почти пуст. Основная часть солдат и офицеров гарнизона покинули Шалон, и город являл собой бледную тень того Шалона, каким он был всего несколько дней назад. Улицы опустели и приобрели вполне мирный вид. К жителям вернулась свобода передвижения, которой они какое-то время были лишены. Жюль ожидал быстрого разрешения своего дела; достаточно лишь поговорить с любым здравомыслящим офицером. Он рассчитывал встретиться с командиром лагеря генералом Дюкре – прекрасным человеком, когда-то преподававшим в Сен-Сире, однако генерала отозвали. Заместителем Дюкре был полковник Мерьер, которого Жюль тоже знал, но и он уехал в Орлеан. В лагере не осталось офицеров рангом выше майора Кабасса. Тот Жюля видел впервые и не откликнулся на все протесты полковника де Вриса и уверения в невиновности. Майор прочитал рапорт Делеклюза, повествующий о дезертирстве Жюля, затем перевернул лист и прочитал приписку сержанта, помешавшего ему совершить побег. Кабасс не имел никакого желания ввязываться в историю, которая дальше наверняка станет только отвратительнее.

– Отсюда в Париж отправляется арестантская колонна, – сказал майор. – Вас включат в ее состав.

Жюль горячо возражал. Чем дальше он окажется от своих солдат, от преступлений, совершенных в крестьянском доме, и от этой части страны, тем труднее будет ему продемонстрировать свою невиновность. Его возражения пропускали мимо ушей. А затем он в полной мере испытал свалившееся на него унижение. Он распинался перед майором, младшим по званию, который должен был бы проявить чувство офицерской солидарности. Однако тот, не дослушав жаркую речь Жюля, попросту повернулся к нему спиной и молча вышел.

«Этого не может быть, – думал Жюль, когда его уводили. – Такое попросту невозможно».

Сержант, управлявший колонной арестантов, оказался человеком добрым и отзывчивым. Он один проявил к Жюлю должное уважением. Усаживая полковника в телегу и защелкивая кандалы на ногах, он извиняющимся тоном произнес:

– Я вынужден это делать, сир. Приказано. – Закончив, сержант протянул Жюлю горсть сигар. – Это скрасит ваш путь, господин полковник.

– Благодарю вас, сержант, – ответил Жюль, обрадовавшись сигарам и еще больше обрадовавшись этому мигу проявленной к нему человечности.

Они отправились в Париж. Сержант верхом, полковник на телеге, за которой шли арестанты: убийцы, бунтовщики и дезертиры. Колонна двигалась по узкой дороге, тянущейся вдоль берега Марны. Покинув Мо, они через час остановились на ночлег. Пешие арестанты, утомленные и пропыленные дорогой, повалились на землю. Жюль попытался устроиться в телеге. У него была вода, но ни крошки еды. Его это не заботило. Чувство голода осталось где-то позади.

В эту предосеннюю пору днем еще было по-летнему жарко, но к ночи ощутимо похолодало. Светила полная луна. Жюль лежал, не в силах заснуть. Время тянулось еле-еле. Несколько раз он садился, закуривал сигару и смотрел на призрачные черные тени, окруженные лунным светом. Его разум находился в смятении. Перед мысленным взором возникали темные безумные глаза Делеклюза. Потом появлялись тела гвардейцев, обильно политые керосином. Он видел убитую малышку, лежащую на материнской груди.

Жюль яростно жевал конец сигары. Он ни секунды не сомневался, что справедливость восторжествует. У него есть влиятельные друзья. Гнусная ложь с его «дезертирством» раскроется. Настоящий преступник будет пойман и предан суду. Жюль сам завяжет Делеклюзу глаза и поставит к стенке. Он будет командовать расстрельным отрядом. Он из жалости добьет смертельно раненного капитана. На протяжении долгой холодной ночи он сотню раз видел, как умирает Делеклюз.

Наутро, когда солнце начало припекать, к колонне подъехал крестьянин, везший зерно в Париж. Заднее колесо его подводы застряло в опоре моста и было безнадежно сломано. Всякий раз, когда оно поворачивалось, телега с мешками вздрагивала, угрожая развалиться. На мешках лежал раненый солдат с повязкой на глазах. Повязка была грязной и окровавленной, но кровь успела высохнуть. Правая нога солдата заканчивалась чуть ниже колена.

– Можете довезти этого парня до Парижа? – спросил у сержанта крестьянин. – Мне с таким колесом дальше никак, а у него там родня.

Сержант пожал плечами. Разумеется, его никто не обязывал спрашивать Жюля, но он был вежливым человеком.

– Полковник, вы не возражаете? Он поедет с вами.

– Ничуть. Укладывайте его.

Жюль пододвинулся. Сержант с крестьянином переложили раненого с подводы на телегу. Когда его переносили, парень морщился, видимо, от своих ран, но помогал, как мог. Его положили на дощатое дно телеги. Парень был совсем молодым, бледным, с волосами песочного цвета и белыми ровными зубами. Рослый, сильный, невзирая на боль, он старался улыбаться. Улыбка его была заразительной. Такие люди вызывают инстинктивную симпатию у окружающих. Устроив раненого, сержант забросил в телегу его вещмешок.

– Полковник, вас не затруднит подложить это ему под голову вместо подушки? – спросил сержант.

– Полковник? – Жюль видел, как парень оцепенел. – Так вы… вы полковник, сир? – спросил он со смешанным чувством почтения и восторга.

Оторопевший парень не знал, как себя вести. Он с усилием поднялся и сел «по стойке смирно», пытаясь определить, в какую сторону повернуть голову.

– Отставить, рядовой! Лежи спокойно. Да, я полковник де Врис из Императорской гвардии.

Парень даже присвистнул:

– Простите, что вынужден вас стеснять, господин полковник. Надеюсь, я вам не слишком мешаю. – Раненый говорил все это искренне, больше заботясь об удобстве для полковника, чем для себя самого. – Черт бы меня побрал, господин полковник, я впервые нахожусь рядом с настоящим офицером! Никого выше капитана не видел. Я про капитана Фроссара, господин полковник. Так и то мы видели его со спины, на лошади. А таких, как вы, даже издали не видели. Рядовые вроде меня – они всегда видят важных людей только издали.

– Думаю, я ничем не отличаюсь от обычных людей. Как тебя звать?

– Мийяр, господин полковник. Рядовой Этьен Мийяр.

Даже повязка не могла скрыть волнения на лице раненого. Кожа у него была еще мальчишеская, мягкая и гладкая. Даже бриться не начал. На подбородке поблескивал пушок. Жюль прикинул возраст солдата: лет шестнадцать или семнадцать. Парень все не мог привыкнуть, что находится рядом с полковником.

– Императорская гвардия, господин полковник? Значит, вы видели самого императора? В смысле вблизи?

– Много раз. Наша штаб-квартира размещается… точнее, размещалась в Тюильри.

– Во дворце?

– Да, во дворце.