Путешествие к Арктуру

Лицо фейна осталось пустым.

– Не знаю этого названия.

– Это в каком-то роде другой мир.

– Этого быть не может. Есть только один этот мир – мир Фейсни.

Маскалл подошел к нему, скрестил руки и заговорил:

– Я рад, что наткнулся на тебя, Лихолфей, потому что эта долина и все с ней связанное требует массы объяснений. Например, в этом месте почти не осталось никаких органических форм – почему они все исчезли? Ты называешь этот ручей «потоком жизни», но чем ближе мы к его истоку, тем меньше жизни он дает. Милей-двумя ниже из ничего появлялись эти самозарождающиеся растения-животные, а у самого моря растения и звери просто кишели друг на друге. Так что, если все это тем или иным таинственным образом связано с твоим Фейсни, мне кажется, он должен обладать весьма парадоксальной натурой. Его сущность не начинает создавать форм, пока изрядно не ослабнет, и ее не разбавит вода… Но может, мы оба несем чушь.

Лихолфей покачал головой.

– Все взаимосвязано. Поток это жизнь, и он все время выбрасывает искры жизни. Когда материал захватывает и ловит эти искры, они становятся живыми формами. Чем ближе поток к своему истоку, тем яростнее и энергичнее в нем жизнь. Ты сам увидишь, когда мы достигнем начала долины, там живых форм нет вообще. Это значит, что нет материи достаточно прочной, чтобы захватить и удержать тамошние яростные искры. Ниже по течению большинство искр достаточно энергичны, чтобы подняться наверх, но некоторые захватываются и неожиданно превращаются в формы. Я сам возник таким образом. А еще ниже, у моря, поток теряет большую часть своей жизненной силы, и искры становятся ленивыми и вялыми. Они больше разлетаются в стороны, чем поднимаются вверх. И вряд ли найдется материя, как бы слаба она ни была, которая не способна захватить эти вялые искры, и их захватывают во множестве – в этом причина бесчисленного количества живых форм, которые ты там видел. А ниже всего само Топящее море. Там выродившаяся и ослабленная жизнь потоков Маттерплея имеет в качестве тела все море. Но так мала ее сила, что она вообще не может создать никаких форм, но ее непрерывные тщетные попытки сделать это ты можешь наблюдать в виде всплесков и фонтанов.

– Значит, медленное развитие мужчин и женщин объясняется слабостью их эмбриона жизни?

– Вот именно. Он не может сразу достичь всего, к чему стремится. Теперь ты понимаешь, насколько неизмеримо выше находятся фейны, которые самопроизвольно возникли из более электризованных и энергичных искр.

– Но откуда берется материя, которая захватывает эти искры?

– Когда жизнь погибает, она становится материей. Материя и сама умирает, но ее место постоянно занимает новая материя.

– Но если жизнь исходит от Фейсни, как она вообще может погибать?

– Жизнь это мысли Фейсни, а эти мысли, покинув его мозг, превращаются в ничто – простые гаснущие угольки.

– Невеселая философия, – сказал Маскалл. – Но кто тогда сам Фейсни, и почему он вообще думает?

Лихолфей вновь криво улыбнулся.

– Это я тоже объясню. Природа Фейсни такова. Он со всех сторон обращен в Небытие. У него нет спины и нет боков, он весь лицо; и это лицо является его формой. Иначе и быть не может, поскольку ничего не может существовать между ним и Небытием. Все его лицо состоит из глаз, ибо он вечно созерцает Небытие. Оттуда он черпает свои вдохновенные мысли; никаким иным образом он не может себя ощутить. По той же причине фейны и даже люди обожают находиться в необитаемых местах и на обширных пустых пространствах, ибо каждый это маленький Фейсни.

– Это похоже на правду, – сказал Маскалл.

– Мысли непрерывно текут с лица Фейсни назад. Однако, поскольку лицо у него со всех сторон, они текут внутрь его. Таким образом, поток мыслей все время движется из Небытия в центр Фейсни, а это и есть наш мир. Мысли обретают форму и населяют мир. То есть этот наружный мир, лежащий вокруг, находится вовсе не снаружи, а внутри. Видимая вселенная подобна гигантскому желудку, а что на самом деле снаружи этого мира, мы никогда не увидим.

На некоторое время Маскалл глубоко задумался.

– Лихолфей, я не вижу, на что можешь надеяться лично ты, поскольку ты всего лишь отвергнутая умирающая мысль.

– Ты когда-нибудь любил женщину? – спросил фейн, пристально глядя на него.

– Предположим, любил.

– Когда ты любил, были ли у тебя возвышенные мгновения?

– Этот тот же вопрос, но иначе сформулированный.

– В те мгновения ты приближался к Фейсни. Если бы ты мог еще более приблизиться, разве ты не сделал бы этого?

– Сделал бы, невзирая на последствия.

– Даже если бы тебе лично надеяться было не на что?

– Но я надеялся бы на ЭТО.

Лихолфей продолжал путь молча.

– Мужчина – это половина жизни, – вдруг резко заговорил он. – Женщина – вторая половина жизни, а фейн это вся жизнь. Более того, когда жизнь раскалывается на половинки, из нее выпадает нечто, что свойственно лишь целому. Между твоей любовью и моей нет никакого сравнения. Но если даже твою вялую кровь влечет к Фейсни, и ты не задумываешься о последствиях, то что тогда говорить обо МНЕ?

– Я не подвергаю сомнению истинность твоей страсти, – ответил Маскалл, – но очень жаль, что ты не видишь пути перенести ее в следующий мир.

Лихолфей криво усмехнулся, выражая бог весть какие чувства.

– Люди думают все, что взбредет им в голову, но фейны устроены так, что они видят мир только таким, какой он есть на самом деле.

На этом разговор окончился.

Солнце стояло высоко, они, похоже, приближались к началу ущелья. Его стены сдвинулись еще ближе, и они все время шагали в глубокой тени, за исключением тех мгновений, когда Бранчспелл оказывался у них прямо за спиной; но все равно чрезмерная жара действовала расслабляюще. Исчезли все признаки жизни. Прекрасный, фантастический пейзаж состоял из скал, каменистой почвы и валунов, загромождавших всю ширину прохода. Они состояли из белоснежного кристаллического известняка, густо испещренного яркими поблескивающими синими прожилками. Ручей больше не был зеленым, а стал бесцветным, хрустально-прозрачным. Он музыкально журчал и, в целом, выглядел необычайно романтично и привлекательно, но Лихолфей, похоже, чувствовал в нем что-то иное – его черты становились все более неподвижными и искаженными мукой.

Примерно через полчаса после того, как исчезли все другие формы жизни, еще одно растение-животное возникло из пустоты прямо перед ними. Оно было высотой с Маскалла и имело яркий, полный энергии вид, как и следовало существу, только что созданному Природой. Оно двинулось было вперед, но почти тут же беззвучно взорвалось. Не осталось ничего – все тело мгновенно исчезло, обратившись в тот же невидимый туман, из которого возникло.

– Это подтверждает твои слова, – заметил Маскалл, сильно побледнев.

– Да, – ответил Лихолфей, – теперь мы пришли в места, где жизнь яростна.

– Значит, раз ты прав в этом, я должен верить всему, что ты мне говорил.

Когда он произносил эти слова, они как раз поворачивали, следуя изгибам ущелья. Там, прямо перед ними возвышалась вертикальная скала высотой около трехсот футов из белого с прожилками камня. Это и было начало долины, и двигаться дальше они не могли.

– В ответ на мою мудрость, – сказал фейн, – ты теперь одолжишь мне свою удачу.

Они подошли к подножию скалы, и Маскалл задумчиво оглядел ее. На скалу можно было вскарабкаться, но подъем был бы труден. Ставший теперь совсем малюсеньким ручеек вытекал из отверстия в скале на высоте всего нескольких футов. Не слышалось ни единого звука, кроме его музыкального журчания. На дне ущелья лежала тень, но выше сияло солнце.

– Что ты от меня хочешь? – спросил Маскалл.

– Теперь все в твоих руках, у меня нет никаких предложений. Тут нам должна помочь твоя удача.

Маскалл еще некоторое время внимательно смотрел вверх.

– Нам лучше подождать, Лихолфей. Мне, видимо, придется лезть на вершину, но сейчас слишком жарко – а кроме того, я устал. Я посплю несколько часов, а потом посмотрим.

Лихолфей, казалось, был раздосадован, но спорить не стал.

17. КОРПАН

Маскалл проснулся, когда блодсомбр уже давно закончился. Лихолфей стоял рядом, глядя на него. Похоже, он вообще не ложился.